Последнее воскресенье

Тридцать лет прошло с того незабываемого лета, и лишь сейчас я заставила себя сесть и описать случившееся на каникулах. Я попытаюсь вспомнить все подробности и облегчить душу, истерзанную сомнениями.

Лето тридцать девятого было необыкновенно жарким. Казалось, сухие ветра с юга Европы пролетели над Польшей, отгоняя в неизвестном направлении дождевые облака. Варшава задыхалась от пыли и бензиновых испарений, и даже вечером чувствовалась духота. Листва деревьев на бульварах, покрытая слоем дорожной пыли, выглядела увядшей, а цветы на клумбах повесили головки в отсутствии достаточного полива.

Измученные дневной жарой, варшавяне проводили вечера вне каменных домов, разогретых до состояния парилки. В саду на летней веранде выступали артисты; кинотеатры и открытые кафе были переполнены посетителями. И даже лодочная станция работала до середины ночи. Везде звучала музыка от весёлых фокстротов до вызывающих умиление танго. Мы с подругой Халинкой тайком от родителей пробрались на концерт Мечислава Фогга, в которого были влюблены все без исключения девочки нашего класса – предпоследнего класса частного католического лицея. Его баритон покорял, а слова танго «Последнее воскресенье» заставляли замирать сердце. Халинка даже всхлипывала, а по окончании пения бросилась на сцену в толпе таких же восторженных фанаток. Она плакала и по дороге домой, но это были слёзы радости оттого, что ей удалось коснуться рукой кончика лаковой штиблеты своего кумира.

Дома нас ждали встревоженные родители. Отец, взглянув на меня исподлобья, немедленно позвонил отцу Халинки и сообщил о том, что я уже дома. А через пять минут поступил ответный звонок о возвращении второй блудной дочери.

Мама вытерла слёзы и велела мне ложиться спать, чтобы утром вернуться к моему воспитанию. После утреннего кофе она отослала прислугу по делам в город, а сама принялась перебирать все мои прегрешения, пеняя за вчерашнее позднее возвращение. Потом остановилась передохнуть, передав слово отцу. Он успел только напомнить, что мне ещё нет шестнадцати лет, а я уже почувствовала себя взрослой, как вдруг зазвонил телефон, и отец заговорил в трубку.

Звонили Кшевицкие, родители проштрафившейся Халинки. Голос пани Кшевицкой рокотал, словно морской прибой, но было невозможно разобрать ни единого слова. Отец выслушал и спокойно произнёс:

  — Договорились.

И положил трубку на рычаг.

  — Пан Кшевицкий снял виллу на лето в Езерне – там, где мы отдыхали в прошлом году. Он сообщил, что наша ещё не занята. Как ты смотришь, дорогая, на то, чтобы отправить нашу панну на лоно природы подальше от столичных соблазнов? – спросил он у мамы. Она согласно кивнула. Её быстрая реакция показалась мне странной, потому что мама, будучи женой известного финансиста, предпочитала проводить лето на курортах Средиземноморья. О международной обстановке я по молодости лет не задумывалась.

  — Ну что же, я не против поехать с Марысей, — подтвердила мама, — Может быть, там соберётся приличное общество. Ах, если бы ты знал, Тадеуш, как меня изводит эта несносная жара? Варшава летом напоминает ад.

И она приложила пальцы к вискам, что означало головную боль или головокружение, в зависимости от маминого настроения.

Езерна в тридцатые годы считалась дачным пригородом столицы, застроенным виллами.  Неподалёку располагалась железнодорожная станция с красивым вокзалом, выстроенном в готическом стиле, и дорожным кафе. Здание вокзала выделялось на фоне безликих станционных построек ухоженностью, и прибывшим в Езерну казалось, что они попали в дворцовую усадьбу.

Улицы, застроенные особняками в стиле «Арт Нуво», тянулись от берёзовой рощи, служившей местом для гуляний, до берега Вислы с прекрасно оборудованным пляжем. Именно в Езерне мы каждый год снимали виллу по возвращении из Ниццы или Ментоны.

Таким образом мы с Халинкой очутились в «изгнании», более напоминавшем райский уголок. Местные власти учитывали тот факт, что летом население городка увеличивается вдвое, и придумывали развлечения для того, чтобы занять отдыхающих и вытянуть деньги из их карманов. Так на главной площади постоянно устраивали ярмарки, в кинотеатре показывали последние фильмы, а на летней эстраде давали представления варшавские артисты.

Молодёжь в городке делилась на «аборигенов» и приезжих. Обе группы никогда не смешивались, и причиной тому становилась разница в финансовом положении родителей: снимать дачу в Езерне могли только по-настоящему богатые люди, а родители «аборигенов» по большей части относились к обслуге.

Мы с Халинкой не задумывались над неравенством в обществе, а наслаждались каникулярным ничегонеделанием. Целый день, пользуясь хорошей погодой, проводили на пляже, а по вечерам ходили в кино или парк.

Откровенно говоря, я скучала, хотя и старалась не показывать этого окружающим. А ещё мною оставалась недовольна мама – ещё бы, девице почти шестнадцать лет, а женственности в ней ни на грамм. Вместо того, чтобы заняться собой – например, завить непослушные прямые волосы, накрасить ногти или встать на каблуки, единственная дочь предпочитает «глотать» книги, и уже не осталось в домашней библиотеке ни одного непрочитанного тома.

  — Ты даже на дачу привезла Сенкевича и Жеромского. Пойми, Марыся, ты уже почти взрослая, а женщину всегда оценивают по внешности, — вдалбливала мама, попутно пытаясь соорудить причёску из моих непослушных волос.

Спорить с мамой было бесполезно, всё равно последнее слово оставалось за ней, но я всё же пробубнила:

  — А по уму не оценивают? Ты думаешь, общество заведомо считает женщин дурочками? Между прочим, Мария Склодовская была полька.

Мама с досады на мои слова больно дёрнула выбившуюся прядь, я взвыла, а из глаз брызнули слёзы.

  — Ладно, ты, вероятно, ещё не доросла, — мама внезапно отступила от жёсткой линии воспитания, — Придёт время влюбиться…

Она критически оглядела меня и со вздохом добавила:

  — Хотя, кто в тебя влюбится? Неухоженная, некрасивая, походка солдатская. Иди с глаз долой, не расстраивай меня.

С подобным напутствием я каждое утро покидала дом и направлялась на дачу Кшевицких. Там царила совершенно другая атмосфера: во-первых, дом был полон молодёжи, и кроме Халинки, на лето приехали её сёстры и старший брат Болеслав; во-вторых, в доме всё было подчинено весёлому времяпровождению, а в-третьих, пани Кшевицка не отделяла себя от общества молодых, а охотно принимала участие в проделках и затеях, придуманных детьми. Никто никого не пилил и не ругал, и даже чай в доме подруги казался слаще.

Нынче перед моим появлением кому-то из младших Кшевицких пришла в голову идея поставить домашний спектакль. Не сомневаюсь, что вдохновителем стал двадцатитрёхлетний Болеслав, недавний выпускник театральной студии. В настоящее время молодой актёр выступал на сцене театра «Полония».

Я появилась на веранде в тот момент, когда идея спектакля уже оформилась, и разгорелся спор о выборе пьесы. Болеслав с жаром говорил о том, что пошлые скетчи и водевили пусть смотрит невзыскательная публика, а избранному обществу дачников в Езерне надо показать что-то серьёзное, например, Шекспира.

  — Гамлета, — вставила слово Кристина, старшая сестра Халинки, — Только не слишком ли эта пьеса длинна, пан режиссёр? Артистов не хватит на такой длинный список действующих лиц.

  — И к тому же там всего две женские роли, — поддержала её Халинка.

Сёстры обменялись взглядами – блондинка и брюнетка с одинаковыми носами и разрезом глаз. На фоне ярко раскрашенной Кристи внешность моей подруги казалась блёклой. Третья сестра Элька тоже была светловолосой, но лицом походила на брата – курносая и улыбчивая.

И тут я заметила за спиной Кристины незнакомого молодого человека. Он сидел поодаль и молча слушал спор. По его лицу нельзя было понять, соглашается ли он с доводами Болеслава или стоит на стороне его сестёр, но для меня это обстоятельство не имело никакого значения с того момента, как этот пан взглянул в мою сторону.

Случалось ли уважаемым читателям быть застигнутыми грозой, внезапно набежавшей посреди ясного летнего дня? Случалось ли вам остаться наедине со стихией, грозящей поразить беззащитное сердце? Я почувствовала, что оно сгорело дотла, занявшись огнём.

Был ли незнакомец красив? Не знаю. Наверное, в любой внешности можно при желании найти недостатки, но мне в тот момент он казался прекрасным принцем. Сколько времени мы смотрели друг на друга? Скорее всего считанные секунды, но для меня они длились, как часы.

Наверное, остальные заметили запинку, и сидевшая возле него Кристина поспешила с объяснениями.

  — Марыся, ты не знакома с моим женихом Ежи? – заявила она и взяла молодого человека под руку, словно хотела закрепить свои права на него. На его лице проступило смущение от её жеста, однако невеста этого не заметила. Она кивнула в мою сторону и сказала:

  — Подруга моей младшей сестры Марыся, она ещё школьница.

  — Мария Левандовска, — сердито добавила я, недовольно сверкнув глазами в сторону Кристины.    

Ну кто её тянул за язык? Неужели было необходимо сообщать о том, что я учусь в школе? И представила меня эта вредина Кристина небрежно – так, между прочим.

 В эту минуту мне захотелось казаться взрослее и по возрасту приблизиться к принцу по имени Ежи. Навряд ли он посмотрит на школьницу, тем более не накрашенную и неухоженную. Только сейчас я поняла мамину правоту и была готова вытерпеть любые издевательства над моими волосами, лишь бы понравиться Ежи.

А разговор продолжался. Болеслав так же горячился, как и до моего прихода, и настаивал на Шекспире.

  — Неверно, что его сложно играть – его сложно ставить. А в принципе у него одно и то же в каждой пьесе, одни и те же эмоции. Поэтому, если не хотите отрывок из «Гамлета», то попробуем «Ромео и Джульетту».

  — Насчёт постановки я согласна. Насчёт одинаковой игры проблематично. Впрочем, если ты пригласишь своих друзей, Болек, то для всех найдутся роли, — заявила Кристина, — А я буду Джульеттой. 

Все заговорили одновременно: Халинка и Элька сцепились с Кристиной из-за роли, Болеслав о чём-то советовался с Ежи, не пытаясь успокоить сестёр. И только я молчала, заведомо зная, что играть в данном спектакле меня не пригласят.

Отойдя подальше от споривших, я через окно наблюдала за полётом ласточек, устроивших гнездо под крышей флигеля, в котором жила прислуга. Они мне напоминали хористов во фраках – чёрных с белой манишкой. И так же вдохновенно пели, рассевшись на проводах. Настроение постепенно ухудшалось после того, как Кристина фактически закрепила за собой права на Ежи. Можно сказать, застолбила золотоносный участок.

Я никогда в жизни не брала чужие вещи – ни конфеты, ни иголки не тронула без спроса. Отчего же сейчас, глядя на эту пару, у меня сжимается сердце? Может быть, причина в том, что Ежи неплохо себя чувствует в качестве застолблённого участка, и смущение, промелькнувшее на его лице, я истолковала неверно?

Чтобы подтвердить свою догадку, я снова посмотрела в его сторону и отшатнулась, словно от удара: он следил за мной взглядом, следил напряжённо, не принимая участие в разгоревшемся споре. Кристина, увлечённо доказывавшая что-то, не заметила, как наши взгляды встретились, и моё сердце провалилось в пятки. Этот провал вызвал во мне сладкую волну, сопряжённую с начинавшимся разочарованием: он не пытался подать мне знак или заговорить, и постепенно душу заполнила горечь.

Причина была проста – я считала себя некрасивой, особенно находясь рядом с первой красавицей в классе, Халинкой Кшевицкой. А поскольку мы дружили с первого класса и почти не разлучались, то я укрепилась в своём убеждении. Скажу сразу, я не чувствовала зависти оттого, что на подругу обращают внимание, и у неё уже есть кавалер, Збышек из Высшей военной школы. Не знаю, зачем подруга таскала меня на встречи с ним, но так уж повелось – мы везде ходили втроём, и я при них была, как бесплатное приложение. После посещения кинотеатра или кафе они провожали меня домой и оставались вдвоём. Однажды я задержалась у двери, придумывая предлог для оправдания моего позднего возвращения, и внезапно обернулась.

Халинка и Збышек стояли под фонарём и смотрели друг на друга, не отрываясь. Потом губы их сблизились и соприкоснулись на мгновение. Мне показалось, что поцелуй зажёг в них маленькие лампочки – так посветлели лица обоих. Я отметила, что подруга необыкновенно похорошела, а Збышек откровенно любовался ею, приглаживая рассыпавшиеся из-под шляпки локоны. Через несколько секунд они пошли в сторону проспекта, оставив меня в замешательстве.

Признаться подруге в увиденном? Нет, ни за что, иначе придётся рассказать ей о том, что кроме истомы, расплавившей моё сердце, я вдруг почувствовала нечто вроде зависти. Впрочем, новая книга из библиотеки примирила меня с действительностью, и я постаралась выбросить из головы этот эпизод.

А сегодня мне вдруг захотелось пережить нечто подобное, чтобы загореться таким же внутренним светом. И чтобы рядом стоял Ежи.

Я настолько погрузилась в размышления, что перестала следить за происходившем, и не заметила, как разговор перерос в спор на повышенных тонах. Кричали все – и Болеслав, и девушки, и только Ежи добавлял что-то спокойным голосом. И вот что странно – как только он начинал говорить, остальные замолкали, чтобы потом вновь разразиться взаимными упрёками. Насколько я могла судить, решили ставить сцену на балконе, и роль Ромео предназначалась Ежи. Ещё бы, кто из знакомых хлопцев, включая Болеслава, внешне походил на шекспировского героя? Открытое лицо, внимательный взгляд больших глаз, стройная фигура – впрочем, я стеснялась откровенно пялиться на него и кое-что дорисовала в воображении.

Джульетту хотели сыграть все сёстры Кшевицкие, но Кристина считала, что она подходит лучше других, поскольку она является невестой Ежи. И снова при мысли об этом я ощутила холодок в сердце, представив, как они выходят на сцену, и все зрители восторгаются красивой парой.

  — Панна Кристина забыла одну маленькую, но важную деталь: по сюжету героине всего лишь тринадцать лет, — донёсся до меня голос Болеслава, — Прости меня, сестрёнка, но ты не тянешь на малолетку. И грим не поможет.

  — По-твоему, я смогу сыграть кормилицу или мамашу? – она возмутилась настолько, что покраснела до кончиков волос, и повернулась к Ежи в поисках поддержки, — Скажи что-нибудь, а то мой брат вообразил себя великим режиссёром.

Ежи выглядел озадаченным, очевидно выбирал, кого поддержать, невесту или лучшего друга. Кристина подошла к брату с видом победительницы: она не сомневалась в ответе жениха, однако до неё донеслись не те слова, которых она ожидала.

  — Прости, Кристина, но эта роль не твоя. Её сыграет, — тут Ежи сделал паузу, чтобы заострить интригу, обвёл глазами Эльку, Халинку и остановился на мне.

  — Марыся подходит на роль Джульетты, иначе не стоит и заморачиваться с постановкой, — победно закончил он.

Присутствующие ахнули и воззрились на меня. Кристина фыркнула и с гордым видом покинула компанию, а Болеслав развёл руками.

Мы репетировали ровно неделю, и всё это время я витала в облаках, не обращая внимания на едкие замечания со стороны Кристины. Она раскритиковала всё, связанное с постановкой, и балкон, который должна была заменить боковая лестница в гостиной; и освещение, и костюмы. А уж по поводу внешности главной героини, то есть моей, она не просто прошлась, а проехала на танке. Она давила на больное место, на подростковые комплексы, и, вероятно, я отказалась бы от роли, но возможность каждый день видеть Ежи и выслушивать из его уст слова любви, которые он произносил от имени Ромео, перевесила всё.

Болек мнил себя опытным режиссёром, поэтому придирался к каждому слову, сказанному не в соответствии с его «трактовкой». Впрочем, мною он остался доволен и заявил, что для дебютантки я играю вполне прилично. Ещё бы, застигнутая первой любовью я словами из пьесы говорила Ежи то, что не решилась бы произнести в реальной жизни. И только одно меня смущало – поцелуй в конце сцены. От него я наотрез отказывалась.

  — Ладно, что-нибудь придумаем, — заявил режиссёр, но в его голосе слышались нотки сомнения, — Можно ограничиться рукопожатием.

Последнее замечание вызвало гомерический хохот Кристины.

В назначенный день в доме Кшевицких собрались гости на домашний концерт. Пришли дачные знакомые и специально приехавшие из Варшавы, даже отложивший важные дела отец сидел в зале.

 Кроме нашего выступления в программе были пение и декламация, а пани Кшевицка, недурно игравшая на рояле, приготовила вальсы Шопена. Внешне я была спокойна, пряча волнение глубоко, и одновременно краем глаза наблюдала за «Ромео». К моему удивлению, он тоже выглядел спокойным и невозмутимым, и, когда я высказала удивление, Халинка объяснила:

  — Что же ты хочешь? Ежи профессиональный актёр, он умеет владеть лицом.

Она уложила мои волосы, прикрыв макушку сеткой для причёски. Получилось, как на иллюстрации к недавно изданному тому Шекспира. Мама пожертвовала мне на этот вечер платье, в котором она двадцать лет назад танцевала на выпускном балу колледжа святой Катажины.

Раздался звук гонга, в гостиной погасили люстру, оставив включёнными бра на стене. Я глубоко вздохнула и вышла на балкон. Пани Кшевицка сидела за роялем и аккомпанировала, играя экзерсис с большим количеством тремоло, а я начала свой монолог. В назначенное время под балконом появился Ромео. Действие, отработанное на репетициях, шло по накатанной, но теперь я по неизвестной причине стала замечать мелочи, на которые до знакомства с Ежи не обратила бы внимания. Так мой партнёр по сцене на репетициях проговаривал текст профессионально, однако немного отстранённо, словно на него повлиял мой отказ от поцелуев. Сегодня всё выглядело иначе – он преобразился на сцене, и в какое-то мгновенье я поверила, что передо мной не Ежи Заремба, начинающий актёр, а настоящий Монтекки. Он не просто говорил заученный текст – слова шли из глубины любящего сердца. Мне ничего не осталось, как поверить ему и превратиться в Джульетту.

Мы доиграли почти до конца, и, согласно пьесе, Ромео взобрался на балкон, то есть подтянулся на перилах лестницы. На репетициях в этот момент раздавалась музыка, артисты раскланивались и уходили. Но сегодня я не была Марысей, некрасивой девочкой из предпоследнего класса – на балконе стояла Джульетта Капулетти и протягивала руки навстречу возлюбленному.

Он перескочил через перила и встал рядом. Не отводя глаз друг от друга, мы обнялись. Пани Кшевицка, следившая за действием, засмотрелась и опоздала сыграть музыкальную фразу. Возникла пауза, во время которой наши губы встретились. Сколько времени мы простояли, не двигаясь и не глядя на публику, не могу сказать: в моей голове всё перепуталось, и Польша лета тридцать девятого уступила место средневековой Вероне. Если бы зрители не захлопали, возможно, мы бы так и простояли и в конце концов превратились бы в камень. Мы вышли на середину гостиной и раскланялись. Всё это время Ежи поддерживал меня под руку и не отпускал от себя.

Не стану описывать дальнейшие номера концерта, к тому же я пропустила чуть ли не половину, пока переодевалась. Я вышла к гостям только к началу танцев.

Контраст между успехом на сцене и полным одиночеством в толпе танцующих был разительным – я слонялась из угла в угол, незаметная и никому не интересная. Однажды я столкнулась с Кристиной, она пробиралась среди танцующих и явно кого-то разыскивала. Ежи отсутствовал, и меня посетила спасительная мысль, что, вероятно, это к лучшему, потому что видеть их вдвоём было выше моих сил. Поскольку я не надеялась потанцевать, оставалось только уговорить маму пойти домой.

Я взглянула в круг танцующих и поняла, что навряд ли она согласится оставить вечеринку. Мама была неотразима в лиловом платье, и кавалеры наперебой приглашали её, а не меня: я чувствовала себя Золушкой, у которой в самом разгаре веселья нарядное платье превратилось в затрапезное.

И тут кто-то поставил новую пластинку: из граммофона полились звуки моего любимого танго «Последнее воскресенье». Сколько раз я представляла себя легко скользящей по паркету в туфлях на высоком каблуке, в платье огненно-красного цвета, притягивая взоры окружающих. Может быть, мои фантазии воплотятся, но не сегодня – и красного платья нет, и туфли самые обыкновенные, а о неземной красоте лучше позабыть.

Следя за мамой, я не сразу заметила, что сбоку ко мне подошёл Ежи. Он уже сменил костюм Ромео на обычный. Меня охватило волнение: пьеса закончилась, и реплики тоже, и что он мне скажет? Поблагодарит за игру или наоборот, покритикует?

Ни то, и ни другое – Ежи пригласил меня на танец и сделал это так торжественно, что я невольно покосилась в сторону – не видел ли кто? Повинуясь его напряжённому взгляду, я подала ему руку, и мы вошли в круг танцующих.

Признаюсь, я танцевала танго впервые, и сердце внезапно провалилось от страха сбиться с ритма и вообще, сделать что-то не так. Но в паре с Ежи мы двигались согласованно и постепенно напряжение покинуло меня. Мы словно парили над землёй, как те ласточки, за которыми я наблюдала с веранды. Как только прозвучала последняя музыкальная фраза, мы, не разжимая рук, остановились, а потом резко развернулись и вышли из гостиной в сад.

Уже стемнело, но у входа горели декоративные фонари, при свете которых летающая мошкара казалась золотым дождём. Мы вступили в световой круг и, не сговариваясь, снова замерли в поцелуе, но, если тот на сцене я не считала настоящим, то сейчас другое дело. Я закрыла глаза, чтобы разобраться в своих ощущениях, но вместо восторга меня накрыло смятение.

  — А если Кристина увидит нас вдвоём? – спросила я, потупившись.

Ежи провёл рукой по моим непослушным волосам и ответил:

  — Я порвал с ней, как только мы начали репетировать.

  — Теперь понятно, почему она так злится.

Он, как и раньше, смотрел на меня серьёзно и немного грустно.

  — Я хочу, чтобы мы не потерялись в Варшаве, — неожиданно добавил он, — А ты?

Он ещё спрашивает! По правилам приличия надо было поломаться, как положено приличной барышне, но я без всякого кокетства ответила:

  — И я тоже. Только мама предполагала, что мы пробудем в Езерне до конца августа.

  — Я встречу тебя первого сентября в три часа после окончания занятий. Договорились?

  — В сквере, там скамейки возле киоска с мороженым.

Он всё ещё держал меня за руку и не отпускал, словно не успел сказать что-то важное. Я же забеспокоилась – а вдруг маме взбредёт в голову меня искать? Могу себе представить, что она наговорит нам обоим. Я осторожно попыталась высвободиться, но Ежи остановил меня:

  — Погоди, Марыся. Я хочу… Ты должна знать, что те слова, которые я произносил на сцене, предназначались не Джульетте, а тебе.

Я залилась краской и произнесла в тон ему:

  — И я отвечала не Ромео, а тебе.

Окончание этого вечера ознаменовалось тем, что в сад вышла Кристина, и я, не глядя на неё, заторопилась домой.

Так закончилось последнее воскресенье лета тридцать девятого. Ежи уехал на следующее утро, а первого сентября началась война. Для оправдания вторжения Гитлер заявил о нападении поляков на немецкую радиостанцию и многочисленных инцидентах на пограничной территории. Сообщение радио застало меня врасплох, и я не знала, продолжатся ли занятия в колледже, или всё отменяется. Городской шум сливался с каким-то гулом – то ли канонада, то ли приближавшаяся гроза. А мама перебивала выступление верховного главнокомандующего всхлипами.

  — Тадеуш, сделай что-нибудь, — стонала мамуля и хватала отца за руки.

  — Но я же не волшебник, Анеля, — растерянно проговорил отец. Он взял в руки телефонную трубку и стал крутить диск.

Забегая вперёд, скажу, что отец не поверил в победные реляции нашего командования и организовал наш отъезд в Швецию. Выяснилось, что он заблаговременно перевёл семейные счета в Стокгольм. Мы собирались впопыхах. Родители закрыли квартиру, словно мы всего лишь уходили по делам, но внутри меня гнездилась уверенность, что нам не удастся когда-нибудь вернуться сюда.

Мне удалось попрощаться с Ежи: он пришёл в назначенное время в сквер возле колледжа. На нём была новенькая военная форма, а на голове «конфедератка». Он бросился мне навстречу и замер в двух шагах, вероятно решая, прилично будет обнять меня прилюдно или нет.

  — Вот, призвали, — сказал он вместо приветствия, — Война будет короткой, Марыся. Недели через две мы снова встретимся здесь же, согласна?

Я согласилась на всё. Откуда же я могла узнать, что через две недели немцы окружат Варшаву, а в конце сентября польское командование подпишет акт о капитуляции? Ежи уехал, а я ещё долго смотрела ему вслед.

Мы остались в Швеции. Там я закончила университет, устроилась работать в газету, а в последние годы готовила телевизионные программы новостей. Меня так и подмывало вернуться в Польшу, несмотря на распространившиеся слухи о воцарившемся в стране жестоком режиме. Мысли о первой любви подогревали меня изнутри, но холодный ум твердил, что я могу навредить друзьям и знакомым, если начну их разыскивать. Примерно к двадцати пяти годам я смирилась с мыслью, что Ежи потерян для меня навсегда, и вышла замуж за своего научного руководителя, старше себя на двадцать лет.

Мы жили спокойно и безбедно, и тем не менее прошлое не оставляло меня. Современную Варшаву я знала по фотографиям, но это были разрозненные впечатления, а в воображении рисовалась довоенная столица, застроенная каменными домами. Они утопали в зарослях сирени и жасмина, на улицах звенели трамваи, гудели клаксоны авто, а возле кинотеатра на улице Новый Свят находился киоск, где продавали лимонад. И где-то там по улицам бродил Ежи.

Однажды мне поручили сделать репортаж о Польше, как единственной в штате говорящей по-польски. Посчитав, что это судьба, я немедленно согласилась, и уже через неделю самолёт из Стокгольма плавно приземлился в аэропорту в районе Окенче.

Восторг скоро сменился разочарованием оттого, что город стал неузнаваем, а от прежней Варшавы почти ничего не осталось. Подумалось, что, если бы я столкнулась с кем-нибудь из одноклассниц, то навряд ли узнала бы их. Откровенно говоря, хотелось разыскать одну Халинку, но жива ли она или стала жертвой войны, мне было неизвестно. До войны Кшевицкие жили в шикарной квартире в центре, но, возможно, новая власть выселила состоятельную семью, и теперь там живут другие люди? И всё же, проезжая на такси по Маршалковской, я попросила шофёра свернуть к знакомому дому.

Каково же было моё удивление, когда дверь мне открыла Халинка – постаревшая, погрузневшая пани Бочиньска. Давним подругам не требовалось много времени для узнавания и объятий прямо на пороге.

Мы пили чай за столом на кухне, говорили и не могли наговориться. Кшевицкие потеряли во время войны Болеслава, погибшего на фронте. Старшую из сестёр, Кристину, убило случайной пулей во время облавы. А после окончания войны средняя Элька убежала в Канаду. В Варшаве осталась одна Халинка, на плечи которой легли заботы о родителях, с трудом привыкших к послевоенной жизни. Пятикомнатная квартира, принадлежавшая семье, была конфискована, Кшевицким выделили одну комнату, и мама впала в депрессию.

   — И тут я решила, что, если я не помогу родителям, то нам никто не поможет, — заявила Халинка, — Я пошла на приём в партийный комитет, и что ты думаешь? В жилищном отделе я столкнулась с бывшим кавалером – Збышеком. Ну, он узнал меня, старые чувства всколыхнулись, и вот я пани Бочиньска. А квартиру удалось отстоять, муж прописал в ней своих родственников, постоянно живущих в деревне.

Она рассказала, что закончила бухгалтерские курсы, и теперь работает по специальности на кондитерской фабрике.

После моего рассказа о себе Халинка ненадолго замолчала. Я поймала взгляд подруги, напряжённый и как будто сверлящий. Она молчала некоторое время, а потом осторожно поинтересовалась:

  — Скажи, Марыся, возможно, я ошибаюсь, тебе тогда понравился Ежи Заремба? Помнишь, у нас на даче?

Я вздохнула:

  — Что ж, Кристины уже нет. Да, он мне нравился тогда. Кстати, тебе известно, что с ним? Он начинал играть в «Полонии».

Халинка вздохнула.

  — Он погиб, — прошептала она, — В сентябре тридцать девятого под Гданьском. Через неделю после призыва.

Вот и всё. И незачем было лететь в Варшаву и тешить себя иллюзиями. Сердце сжала тоска безысходности, и единственное, что я могла сделать, посетить его могилу.

  — Тебе известно, где он похоронен? – спросила я у притихшей подруги.

  — Знаю, — ответила она еле слышно, — На военном кладбище возле Величувки. Это недалеко от Варшавы.

Когда-то деревня Величувка принадлежала родным Ежи, она переходила из поколение в поколение, пока не увяла последняя веточка на родовом дереве, а само имение поделили между собой местные крестьяне. Мы не стали долго раздумывать, а вызвали такси. Во время поездки разговаривали о чём угодно, хотя чувствовалось, что Халина что-то недоговаривает. Она иногда замолкала посреди фразы и выжидающе смотрела на меня.

Последний приют моего Ромео мы легко разыскали: он был похоронен в солдатской части кладбища среди одинаковых безликих могил, не увенчанных крестами. И дата ухода у всех одна и та же –умытый кровью сентябрь тридцать девятого.

Я осторожно смахнула лежавшие на гранитной плите листья, опавшие со старого вяза, очевидно помнившего несколько поколений деревенских жителей, и уже приготовилась возложить на гранитный камень купленный у входа букет роз. В этот момент Халина дёрнула меня за рукав и сказала:

  — Погоди. Ты не всё знаешь. Помнишь, тогда на сцене? Он поспорил с Кристиной, что поцелует тебя на балконе. Кристя потом хвасталась нам с Элькой.

В очередной раз мир померк. Возможно, в юном возрасте откровение подруги вызвало бы во мне бурю эмоций, но сейчас я только усмехнулась и опустила цветы на могилу.

— Неважно, Халина. Теперь уже неважно, спорили они или нет, — проговорила я, — Спорщиков давно нет, а мы живы. Я благодарна Ежи за тот сценический поцелуй. Он перевернул мою жизнь. Вспомни, кем я была? Некрасивой книгочейкой? А он дал мне понять, что я красива, желанна, и в меня можно влюбиться.

  — Но ведь Кристина так упивалась своей победой. Она хотела тебе рассказать в тот же вечер.

Я ничего не ответила Халине, а взяла за руку и повела её к остановке такси. Ей так и не дано было узнать о нашей прощальной встрече с Ежи, когда он пришёл ко  мне в новенькой топорщившейся форме и смешной конфедератке.