Северный флот, четвертак и брюки клёш

— Пап! А ты в армии служил? – Спросила меня уже взрослая дочь.

— Конечно, служил.

— Тогда у тебя для меня обязательно найдётся несколько интересных историй.

********

Ноябрь 1986 года.

Нас, необстрелянных воробьёв, стриженных наголо, поезд доставил к пункту назначения под названием «Экипаж», гостеприимно распахнувшего свои двери для таких же, как и я призывников. В течение трёх дней будущие защитники Родины проходили медкомиссию, по итогам которой получали распределение по воинским частям, казённое обмундирование, не всегда соответствующего размера, пинка под зад или плевка в душу, а кто-то умудрялся отхватить и то и другое и с этим багажом отправлялись к месту прохождения службы. Учитывая, что эти события разворачивались в Мурманской области, а количество людей в морской форме, снующих вокруг бешеной рыбой с улыбками плотоядных ящеров, перекрывало все мыслимые нормы, не оставалось никаких сомнений в том, что следующие три года каждый из нас проведёт на полном гособеспечении.

Я стоял в вестибюле в разношерстной, ещё пока по гражданке одетой толпе товарищей по несчастью и, наблюдая за происходящим, перебирал в уме возможные комбинации счастливых чисел, которые помогут мне вытащить лотерейный билет в сухопутные рода войск. Кто-то рядом тихо молился, отвлекая моё внимание и не давая сосредоточиться на своих математических выкладках. Другие, явно смирившись, уже мысленно примеряли на себя форму моряка. Третьи с одухотворёнными лицами полоумных сектантов аккуратно записывали в свои дневники, как некую истину, услышанные где-то фразы, подобную этой: «Попал на флот – гордись, не попал – считай, что повезло». Почему-то очень хотелось, чтобы повезло именно мне.

И в этот самый момент мои невесёлые размышления о своей незавидной доле нарушило лёгкое похлопывание по плечу. Обернувшись, я обнаружил рядом паренька чуть пониже меня в бескозырке, бушлате и брюках клёш. «Так вот как ты выглядишь – будущее моё!» – стремительным метеором пронеслось у меня в голове.

Но неожиданно для себя я довольно-таки опрометчиво цыкнул в сторону будущего:

— Чё надо?

Будущее, нисколько не смутившись, взяв под козырёк, предложило сделку – один год службы в обмен на двадцать пять рублей. Я ему деньги – здесь и сейчас, он мне под честное слово моряка – два года службы вместо возможных трёх. «А почему бы и нет?» – ещё один метеор мыслей вихрем промелькнул в затуманенном мозгу, уже рисуя радужные перспективы. В словарном запасе деревенского паренька, коим я и являлся, не было пока ещё таких слов, как: лох, развод и кидалово, а своим внешним видом я напоминал скорее буратину, чем прожжённого, повидавшего многое морского волка. Поэтому я ему поверил всем сердцем, всей душой и четвертак тотчас перекочевал в руки предприимчивого морячка. Получив желаемое, мой агент приступил к выполнению взятых на себя обязательств, тихо и незаметно растворившись на территории части.

Потянулись тягостные минуты ожидания. Днём нашу группу в составе сорока человек щупали врачи разных специальностей, пытаясь найти физические или психические отклонения, либо хоть какие-то зачатки разума в наших головах. А ночью на камбузе под руководством сержанта мы проводили точно такие же изыскания, но уже с картошкой, стараясь к утру отобрать самые сочные клубни для подачи на стол всему гарнизону.

Мне действительно повезло. На складе, откуда предстояло носить картошку, было темно, и единственным источником света был костёр, следить за которым командир оставил именно меня. Ломая и подкидывая старые ящики в огонь, я поглядывал за тем, как мои одногруппники, подобно специально обученным поросятам провинции Шампань, ползали на четвереньках в полумраке ангара в поисках трюфелей. Когда находили, радостно хрюкали и, погрузив вожделенные корнеплоды лопатами на носилки, быстро покидали склад с добытыми деликатесами.

Под это кино ночь и первое моё боевое дежурство потихоньку шли на убыль. Я пёк картоху, кормил ею себя, своих товарищей, затем дремал. Просыпался. Подкидывал ящики в огонь. Снова пёк и снова дремал. К утру мне определённо стало нравиться служить, и я уже готов был отдать ещё двадцать пять рублей, чтобы остаться на этом складе до дембеля в качестве истопника. Но жизнь – суровая штука, особенно в армии. Сержант на рассвете, собрав всех в одну колонну и пересчитав по головам, погнал в столовую, а затем в один из многочисленных классов двухэтажного корпуса флотского распределителя, где нас уже ждали для серьёзного разговора мичман и офицер в звании капитана какого-то ранга.

Беседа была долгой и нудной. Капитан что-то бубнил про море, службу и про то, что нужно набрать семь добровольцев от нашей группы в военно-морское училище, где за пять лет из этих счастливчиков сделают настоящих мореходов. Под этот бубнёж все уверенно заснули с широко открытыми глазами, включая мичмана. Ему было сложнее всего. Спать стоя в присутствии старшего по званию и при этом не быть рассекреченным – это высший пилотаж. Иногда мы моргали азбукой Морзе, как бы приободряя ораторствующего офицера и давая понять, что мы его слышим, видим и понимаем, но на подводную лодку не хотим, а хотим в ангар собирать трюфеля.

Наконец поняв, что вербовщик из него никакой, капитан, утратив полный контроль над собой и ситуацией в целом, начал стрелять в нас отборным матом, кидать мелом и даже собрался метнуть, как гранату, спящего мичмана, но вовремя вспомнил, что их и так недобор. Остановился. Выдохнул. После чего пообещал всех сгноить на галерах в течение трёх лет и, забрав наглядное пособие в виде так и не проснувшегося мичмана, удалился из класса, оглушительно хлопнув дверью. Его шаги и громкие проклятия в наш адрес ещё некоторое время гулким эхом разносились по коридорам здания. Наконец всё стихло.

И в этой неожиданно возникшей гробовой тишине каждый из нас отчётливо услышал, как корабельная рында отбивает склянки по наши души.

******

Прошёл год. В нём было много интересного, но я умышленно пропускаю этот период и к нему постараюсь обязательно вернуться. А пока скажу лишь, что, попав по распределению в морскую авиацию, носил форму моряка. Бушлат, бескозырка и брюки клёш. Был повод для гордости, но речь не об этом.

Примерно где-то через год службы я оказался в медсанчасти. Что это было? Плановый осмотр или лёгкое недомогание – не помню.

Кабинет. Молодая врач чуть постарше меня, и я сидели за одним столом напротив друг друга. Точнее, я сидел чуть сбоку и прекрасно видел, как юная барышня в форме, изучая мою медицинскую карту непринуждённо, закинув нога на ногу, болтала той, что находилась сверху. От этих движений мне становилось как-то не по себе. В глазах темнело, в горле першило, а давление подскакивало. Определённо это была простуда. Я заболел. С каждым взмахом её ноги мне становилось всё хуже и хуже. Сердце взлетало вверх тяжёлым бомбардировщиком и, не набрав нужную высоту, падало на пол, разбиваясь о холодный кафель на тысячу осколков. Возрождалось, как птица Феникс, взлетало и снова билось. Болезнь прогрессировала.

Я вдруг понял, что должен либо остановить эту угрозу моему душевному равновесию в виде порхающей ножки перед носом, либо совершить неординарный поступок. И я нашёл выход из этой непростой ситуации, просто закрыв глаза. Наступила темнота.

— Так, так, – поманил голос из темноты. – Уши в детстве болели?

— Болели, — утвердительно вздохнул я и зачем-то пожал плечами.

— Ну, что ж, давай посмотрим.

И не спрашивая на то разрешения, врач, схватив мою голову, вставила в ухо трубку похожую на телескоп и прильнула к окуляру. От её прикосновений на меня нашёл столбняк, нахлынули воспоминания, и я неожиданно провалился в детство.

Я вспомнил всё: маму, её руки, бабушку: «У сороки — боли, у вороны — боли, у Серёженьки — не боли», врача-педиатра и кошку Муську, которая лечила, прижавшись и обхватив меня своими мягкими лапками.

Я замурчал. Врач задумалась:

— Так, так…

Как опытный программист, ласковый рентген её глаз, блуждая в глубине меня, отключал файлы полушарий мозга один за другим, подавляя волю и способности к сопротивлению. Остатки мыслей разбегались, как тараканы:

— Мур, мур.

В какой-то момент показалась, что у нее возникло желание перейти к более тесному контакту между нами и пошебуршать своими то-о-о-ненькими пальчиками у меня за ушами. Но то ли такие отношения могли трактоваться как неуставные, то ли ещё по какой причине, но этого не произошло. Медик передумала и вернулась к изучению медицинской карты. Жаль.

— Так, так…

Я наблюдал. Она морщила лоб. Хмурила брови и потирала виски. На её лице отчётливо читались следы какой-то внутренней борьбы. Весь её опыт и знания, полученные в институте, входили в некий диссонанс с только что увиденным и с тем, что было написано в карте. Меня это пугало: «Я умру?» Наконец ей надоело мять страницы и, откинувшись на спинку стула, она задумчиво, делая паузы в словах, в такт слегка постукивая карандашиком по столу, стала говорить, глядя мне прямо в глаза:

— А ты знаешь? У тебя здоровые уши… и ты должен бы служить три года. Но вот эта запись, — и постучала по одной из страниц, как бы привлекая моё внимание, –эта запись всё изменила. Тебе крупно повезло.

Врач ещё что-то говорила, но я уже её не слышал, потому что мысленно перенёсся в «Экипаж» в ноябрь 1986. Там, в вестибюле флотского распределителя, меня вновь нашёл тот самый морячок-агент и бодро отрапортовал о выполненном задании:

— Не дрейфь, братуха! Два года служить будешь.

И не дав опомниться, исчез, как статуя Свободы в фокусе известного иллюзиониста. Я не поверил. И даже не поблагодарил.

Значительно позже мне стало известно, что часть ребят из нашей команды тоже попали в морскую авиацию, но служили три года.

****

— Пап, разве такое возможно?! Тебе удалось выкупить год службы за двадцать пять рублей и изменить своё будущее?!

— И не только. Эта сделка повлияла на судьбу ещё как минимум двух человек.

— Интересно. И кто же они?

— Ты и твоя мама. Через два года службы в декабре 88 я вернулся домой, а в ноябре 89 твоя мама любезно согласилась выйти за меня замуж. А в 90 году ты появилась на свет.

— Па — па-а-а…