Снег в июле

Когда-то я был волком. Несколько жизней назад. Ты мне веришь?

Нет.

Ты тоже им была. И кем-то еще — в ранних жизнях. Просто забыла в детстве.

Почему?

Потому что тебя разубедили взрослые.

Но зачем?

Они всегда так делают: очищают тебе память еще в детстве, а потом надиктовывают свое, новое. Это их мир, их правила, смирись.

Как мне вспомнить все?

А ты вечером иди в лес. Найди укромное местечко, чтобы никто не смог тебя увидеть и потревожить. Затаись, закрой глаза и слушай, как деревья шумят. Полчаса, час. Ты просто ПОЧУВСТВУЕШЬ.

А если нет?

У тебя получится. Ты же не хочешь жить дальше с закрытыми глазами?

 

 

Когда это случилось впервые? Когда она впервые солгала? В девять лет? В пять? Или еще раньше?

Все, кого она знает, — родители, соседи, друзья — все лгут, что-то скрывая, чего-то боясь или просто так, по инерции. И она ничем их не лучше. Ложь стала такой же привычной, как курение, — когда делаешь это много и часто, уже не задумываешься, что это может навредить.

Когда-то она наивно полагала, что замужество и уход из родительского дома изменят ее; начнется новая, чистая и честная жизнь, и ей не нужно будет лгать. Но у нее ничего не вышло. Когда муж впервые ударил ее, глупо приревновав к бывшему однокласснику, она перестала рассказывать о своих безобидных встречах с друзьями. Мало ли, вдруг ему что-то не понравится?

Она много размышляла в те первые месяцы не очень счастливой супружеской жизни. И спрашивала себя: неужели вот так, во лжи, ей придется жить всегда, и неважно, будет ли рядом вот этот человек, который с нею сейчас, или кто-нибудь другой? А потом появился ребенок, и уже не имело смысла думать и искать себя. Впереди была видна лишь одна дорога, пусть не мощенная и не ровная, в колеях, но ее собственная.

На школьном выпускном она впервые попробовала закурить и потом курила от случая к случаю и только месяца четыре назад заметила, что покупает сигареты постоянно, не дожидаясь, пока закончится очередная пачка. Курение — тоже часть лжи. Никто из ее родных не знает, что она курит. Может, если б знали, ее не стали бы ругать, она ведь уже не ребенок. Но она так привыкла лгать; черт возьми, за ложью так легко скрыть себя настоящую — так лучше, пусть не лезут в душу грязными руками…

 

 

Она курит на кухне в открытую форточку, потушив свет, — и ее силуэт не заметен с улицы. У нее под рукой всегда жвачка и освежитель воздуха — на случай, если кто-то придет. В Ваниной пепельнице полно окурков. Она позволяет ему курить на кухне, чтобы там же курить самой в его отсутствие. Хотя неизвестно, курила бы она вот так по ночам, если бы он не задерживался.

Интересно, а когда сам он научился лгать?

Его отец много лет изменял жене — и об этом все знали, даже Ванина мать. Он сомневался, она боялась спросить, а Ваня просто привык и приспособился. Можно не любить холод — но не обязательно вспоминать каждый день, что за окном минусовая температура.

Он лжет ей. Кажется, он с самого начала лгал. Она просто не запоминала это — зачем?

Эти его якобы задержки на работе — она это прекрасно понимает — возможность отдохнуть от нее и ребенка, развеяться в компании знакомых, выпить в баре бутылочку пива.

Он задерживался на полчаса — максимум на час. Но сегодня прошли уже все сроки, и скоро начнет светать, а Ваня по-прежнему не объявился, даже не позвонил.

Вчера он едва не ударил ее. Она попросила его утеплить окна — дом панельный, холодный, рамы в нем старые. Он ответил, что устает на работе, что у него нет времени, достаточно того, что он приносит в дом деньги, а она сидит с ребенком у него на шее — пусть сама и займется делом, раз все время зябнет.

Может, он решил переночевать у матери? Может, ему стыдно за эту перепалку?

 

 

Иногда ей хотелось долбануть об стену головой — чтоб искры из глаз, и кровь на пол, и белый свет в конце тоннеля, а дальше — как повезет.

Или однажды напиться транквилизаторов, проспать утренний будильник, бродить полдня непричесанной, с сигаретой и чашкой холодного кофе, не брать трубку, когда начнут звонить с работы.

Или выйти в зимние сумерки и представить, что отшибло память, — и нет у тебя ни прошлого, ни так называемых близких, ни обязательств никаких — есть только ты. И этот зимний вечер. Раствориться в сумерках и сгинуть, так, чтоб не опознали никогда, ни живую, ни мертвую.

Но она никогда не отважится это сделать. Ее мирок слишком тесен для безумных поступков — можно ходить кругами, можно прыгать или кричать, но никуда не деться из этого мирка. Если только сломать стены, но она не столь решительна, иначе уехала бы отсюда после школы.

Многие ее подруги так и сделали — они поступили в вузы и уехали. А она осталась, потому что так решила ее мать, и она не посмела ей перечить — она была послушной дочерью; наверно, она и сейчас не смогла бы сказать «нет».

Вероятно, мать испугалась остаться одна — ну что за радость видеть дочку лишь по выходным и в каникулы? А может, боялась утратить свое могущество над нею? Те подружки, что уехали из городка, они так изменились — стали самостоятельны в суждениях и поступках, независимы, уверенны в себе. Мать бы не смогла этого пережить. Но почему-то она понимает все это лишь сейчас. А тогда… «Да, мам, ладно, я сама не хочу от тебя уезжать», — вот все, что она сказала, нерешительная дурочка и слабачка, и подала документы на бухгалтера в местный техникум.

…Вот уже почти и полночь. Надо бы поставить чайник на огонь — может, кипяток поможет согреться?

Она тушит сигарету в пепельнице мужа, несколько раз распыляет в кухне освежитель воздуха, тщательно моет руки и ставит чайник на плиту. Когда Ваня придет, ему будет не до нее, он не станет спрашивать, курила ли она. Даже если почувствует запах дыма в квартире. Скорее всего, он будет пьян и завалится спать, даже не поцеловав ее перед сном.

Почему она никак не привыкнет к такой жизни? Разве не глупо курить и плакать в темноте, дожидаясь загулявшего мужа и пытаясь вспомнить, когда она научилась врать?

 

 

Наверно, все дело в том мальчике, что как-то очутился среди гостей их дома лет десять назад. Она даже имени его не запомнила, но называла про себя Сократом — он уже тогда был очень мудрым, по крайней мере мудрее ее самой.

Кажется, был день рождения ее отца. Взрослые, как всегда, пили, танцевали и курили на балконе. В такие часы они становились добрыми и смешливыми и не ругали ее, что бы она ни сделала. Они любили шумные компании и вино, ее родители, любили и стыдились этого, поэтому устраивали вечеринки очень редко, зато когда это случалось, не жалели денег на выпивку и кушанья.

Сократ был на вид немного старше ее, и она боялась к нему подходить, хотя их и познакомили. Он сидел со взрослыми, пил сок и слушал их разговоры или делал вид, что слушает. А она перебирала свои куклы под столом и радовалась, что на нее не обращают внимания — не просят рассказать стишок или спеть песенку про брадобрея. Зря они, мама и папа, так любили ею хвастаться перед людьми. Она не обладала никакими талантами — ни цепкой памятью, ни приятностью в общении, ни умением очаровывать. Пожалуй, единственным ее достоинством была внешняя привлекательность: тонкие черты лица, красивая улыбка, густые длинные волосы. Но этого так мало, чтобы всегда и всем нравиться и тем более — чтобы чего-то достичь в жизни… И в школе она слабо училась — но не потому, что ей было трудно, а потому, что не испытывала интереса к каким-либо наукам.

Кажется, окончательно она потеряла интерес к учебе после разговора с тем странным мальчиком, Сократом. Да, это произошло в тот вечер, под звон бокалов, пьяный смех взрослых и шум работающего телевизора. Она и не помнит, как Сократ оказался рядом с нею под столом. Он смотрел на ее возню с куклами, пока она не заметила его и не отвернулась в смущении.

— По-моему, я тебя видел раньше, — произнес он. — Да, точно. Помнишь, там, в лесу, ты еще была самой молодой и всего боялась. Ты даже мертвого кабана боялась, потому что он такой большой, и ты пугалась.

Она не могла понять, как реагировать на эти странные слова.

— Я не знаю тебя, — пролепетала она, уже готовая зареветь. — Ты больной?

— Так ты не помнишь ничего?.. Ну конечно. Сколько тебе лет? Восемь? Десять? Тебе уже засорили мозги всякой ерундой, бедняжка…

И он рассказал, что есть прошлая жизнь, жизнь ДО, и не одна, и если напрячь память, можно вспомнить некоторые эпизоды. Он знает, что когда-то был волком. И она — тоже. Но ей не стоит слепо уверовать в его слова — это его личный опыт, а у нее он должен быть свой, так что при желании она сможет сама все вспомнить и прочувствовать…

Потом домашние вечеринки закончились. Кажется, кто-то из соседей сделал замечание: «Вы не могли бы потише танцевать и петь? Вы слишком шумите, вы мешаете нам спать по ночам». И тогда ее родители перестали приглашать в дом гостей. Они уходили куда-нибудь или покупали вино и выпивали его на кухне вдвоем. Тихо и украдкой. И для этого им не нужно было громкой музыки и танцев.

А потом ее отец умер от цирроза печени.

В общем, она уже никогда не видела Сократа.

 

 

Ей тогда приснился сон. Сон про то, как она была волчицей. В этом сне она увидела многое — и то, как изнемогала от голода, бегая по лесу в поисках добычи, и как, переполненная нежности, впервые вывела своих волчат из норы мартовским солнечным днем, и как непонятно по чему тосковала, глядя на луну… Вся ее волчья жизнь уместилась в один этот сон, и был этот сон ярче и полнее, чем ее теперешние дни, пропитанные скукой и мелкой ложью.

Она рассказала об этом матери, но та высмеяла ее:

— Что за глупости, Ольга! Мы живем один раз, кому как доведется прожить, и умираем навсегда. Навсегда! Может, кто-то в рай попадает, не знаю, в это некоторые верят, а я — нет… Пока еще никто не вернулся и не рассказал, что там, по ту сторону. Мы умираем — и точка. Поняла? Поэтому и жить нужно так, чтобы не стыдно было перед знакомыми и соседями. Глупостей не творить и не говорить, что ты волчицей была. Тоже мне, волчица… Скажешь кому — решат, что ты умом тронулась. Или наркоманка. Поняла меня?

Она поняла другое — что со взрослыми говорить на эту тему бесполезно, не поймут. Покрутят пальцем у виска. Ах, если бы снова встретить Сократа и выведать у него подробнее про прошлые жизни… Но ни он, ни его родители больше не приходили в их дом, и никто не мог сказать ей, где они и что случилось с ними. Так бывает — кто-то случайно входит в твою жизнь, перетрясает твои суждения, как старые вещи, и пропадает навсегда, а ты уже ничего не можешь поделать с этим. Просто живешь себе дальше.

Однажды на рынке у одного из местных любителей искусства она увидела симпатичную картину: освещенный луной зимний лес, четыре волка поедают добычу (виднелась чья-то недоеденная нога с копытом), а на переднем плане — здоровый волк, стоящий вполоборота к своим товарищам, с очень печальными глазами и задумчивый, словно размышляющий о праведности их поступка.

Она остановилась как вкопанная.

— Вань, я хочу эту картину. Давай купим, — взмолилась она. Тогда она еще работала в магазине и могла себе позволить кое-что.

— А чего это он такой?.. — усмехнулся Иван, кивнув на волка-вожака. — Те едят, а он отвернулся. Вегетарианец, что ли? Или нажрался уже? — и он довольно засмеялся собственной шутке.

Продавец кисло улыбнулся и даже не потрудился ответить.

— Они все черного цвета, — заметила Оля. — Волки разве бывают черными?

— А чего нет-то? — хохотнул муж. — Серые на сероватом снегу — сама подумай, их бы не было видно, вот художник и намалевал их поярче. Так ведь, чувак?

— Не совсем… — ответил тот уклончиво. «Чуваку» было лет за пятьдесят. — Автор хотел намекнуть на то, что перед нами не совсем волки.

— А кто? — не понимал Ваня.

— Может быть, волки с человеческой душой, или оборотни, или звери, бывшие в прошлой жизни людьми, но за какие-то свои проступки разжалованные. — Он решил не жалеть паренька и выдал все как на духу, устало глядя в землю.

— Что за бред? — воскликнул муж.

— Ванечка, пожалуйста, давай купим, — снова запричитала она. — Мне нравится, честно. И потом, у нас же стена пустая в комнате, мы же итак хотели картину, помнишь? — Это был уже последний аргумент. И Иван сдался.

Она повесила картину над кроватью и иногда по вечерам подолгу ее рассматривала, и ей казалось, что частичка чего-то родного перетекает в ее сердце, и становилось тепло… А порой, когда сумерки липли к стеклам, она включала музыку и самозабвенно танцевала, и ей казалось, что печальный волк с картины наблюдает за нею, и она молча плакала и вспоминала былые дни, мечтая однажды вновь возродиться в обличье серого хищника.

 

 

Горячий чай обжигает пищевод — но не согревает уставшее сердце. Скоро пять на часах, а она так и не легла. И уже не хочется.

Она проходит в комнату, смотрит на спящую в кроватке дочку. Еще одна несчастная. Рожденная у разлюбивших друг друга родителей, она тоже обречена расти в обществе постоянных табу и фальшивых улыбок.

Наверно, она бы развелась с Ваней, если бы не ребенок. Она подумывала о разводе еще на малом сроке беременности. И снова мать решила все за нее: «Не смеши людей. У вас начнется новый этап в отношениях, ребенок только сильнее вас свяжет». Она отвечала, что ей не нужен новый этап со старым мужем, что ей хочется уехать из этого города, сделав аборт и порвав с Ваней, но мать была непреклонна: «Людей-то бы хоть постеснялась. Выскочила замуж в восемнадцать лет, в двадцать бросишь его? Какой позор…».

И она решила: ладно, мама, о'кей, я попробую. Еще раз. Ребенок — это же здорово. Хоть кто-то будет любить меня по-настоящему, просто за то, что я — это я.

Мамин совет не сработал в очередной раз. С мужем отношения окончательно испортились. Но это уже не имело никакого значения — она знала, что с ребенком на руках ей вряд ли устроить заново свою судьбу. Женщины их городка ни за что не позволят своим сыновьям увлечься ею, а сверстницы будут поглядывать свысока, презрительно. Такие в этом городе нравы. Она просто останется с мужем, стерпит все. В конце концов, он неплохой, по крайней мере, не хуже парней и мужей ее знакомых. И то, что он женился на ней в восемнадцать лет, несмотря на неодобрение своих родителей, о многом говорит. Он любил ее, правда любил.

Она мечтала назвать дочку Златой, но ее не поддержали ни Ваня, ни родители, ни свекровь.

«Какое дурацкое имя!» — сказал муж. «Отчего тебя все тянет на какую-то ерунду?» — поморщилась мать. «Пусть будет Машей — простое, хорошее имя», — советовала свекровь.

И она в очередной раз уступила, назвав девочку Марией. Когда что-то не нравится — меняй это. А если не можешь поменять — смирись.

 

 

Ваня помнит, что собирался домой. Остается только допить бутылку пива. Четвертую по счету. В этом баре слишком крепкое пиво. Стол перед ним шатается, и он не представляет, как пойдет домой, но пиво нужно все-таки допить. Не оставлять же в этом баре. Он не так богат. Пока Ольга сидит с ребенком, у них не будет достаточно денег. Хорошо, что сегодня ему выдали зарплату, — немного раньше, чем ожидалось, потому что впереди какой-то праздник, будет несколько выходных дней.

Он прикладывает ладонь к заднему карману джинсов и, нащупав пачку денег, довольно усмехается. Наверно, ему лучше пойти сегодня не домой, а к матери. Ольга, конечно, не спит, его дожидаясь, а стоит ему появиться на пороге, начнет его «пилить», будет плакать и тонким голоском визжать — она всегда так противна, когда истерит. Да, сегодня он не готов к этим сценам, да дело и не только в этом. В родительском доме есть где припрятать немножко денег. У него давно там заначка, про которую даже мать не знает. Если ребята позовут его попить пива вечерком или просто попросят одолжить до получки, ему не придется унижаться перед женой и просить «мелочи». Она ведь может и не дать. А так хорошо — вроде бы и домой деньги принес, и в то же время для себя кое-что оставил.

Он залпом допивает пиво. Все, теперь можно подождать, когда хмель немного развеется, чтобы собрать себя и достойно дойти до родительского дома. Он жестом призывает официантку, чтобы заказать чашку кофе. Она с неохотой подходит — она немолодая, с морщинистой шеей и, наверно, без мужа. Кому понравилось бы, что его жена подает в баре кофе пьяным обормотам? Но она еще надеется — надеется кого-то встретить, потому и работает здесь, в этом месте, где бывает так много мужчин и где так легко завязать знакомство или интрижку…

Она уносит пустые бутылки. Ваня готовит деньги, чтобы расплатиться. Дороговато вышло, лучше бы он купил это самое пиво в киоске, но что уж теперь?

Официантка небрежно ставит на столик чашку с дешевым кофе. Край чашки отколот. Сгребает деньги и быстро пересчитывает. Ее ногти ухожены и покрыты алым лаком. Она и вправду еще надеется.

— Сдачу оставь себе, — самодовольно бормочет он. Язык заплетается, как глупо.

— Спасибо, не нужно. — Женщина отсчитывает купюры, торопливо кидает на край стола, уходит.

— Ну и дура, там же стольник, — отчего-то злится он. — Так и хочешь работать официанткой до старости, честная такая?

Она не оборачивается, но он уверен, что она слышит. С соседних столиков на него оглядываются — кажется, он слишком громко произнес эти слова, да и плевать. Он медленно потягивает кофе, достает телефон, чтобы вызвать такси. Он слишком пьян и самостоятельно идти не сможет. Пусть его обслужат, он готов заплатить.

Машину обещают подать к бару минут через двадцать. Что ж, хорошо, он еще успеет выкурить сигарету.

В том кафе, где он работает, курить запрещено. По выходным там живая музыка, танцы, и не каждый может позволить себе там отдыхать, даже он. Хотя иногда какая-нибудь девчонка угощает его выпивкой в обмен на медленный танец, и он не отказывается. Одиноких женщин очень много, а с него не убудет, если он поиграет в кавалера один вечерок. В конце концов, он носит обручальное кольцо, а то, что они порой этого не замечают, не его вина.

После работы он любит приходить в этот барчик, здесь он не суровый охранник, а простой парень, обычный посетитель-выпивоха; здесь публика попроще, и можно курить.

На такси он доезжает до дома родителей. Свет в их окнах погашен — и хорошо, он постарается не шуметь, входя в квартиру, пусть не видят, какой он пьяный. Хотя они и недолюбливают Ольгу, но развод сына кажется им еще большим злом. Им нужно, чтобы все было шито-крыто, чтобы соседи не судачили про их семью и они могли ходить с гордо поднятой головой. Чушь какая-то, но для них это важно. Однажды Ваня поссорился с женой и хотел перекантоваться у них пару дней. Собрал самое необходимое, хлопнул дверью и пришел сюда. Мать, конечно, в душе обрадовалась, а вот отец по столу кулаком треснул: «Ты женился нам наперекор, в восемнадцать лет, вот и живи с нею и к нам не бегай с вещами. Этот побег тебе не поможет. Если не ладится что-то — разводись, а так бегать туда-обратно не выход».

— Эй, приехали, — окликает его водитель и зажигает лампочку.

Ваня привычным жестом лезет в карман джинсов, но толстой пачки денег там не оказывается. Он леденеет, мгновенно трезвея.

— Эй, шеф, поехали обратно. Я, кажется, деньги там оставил.

— Ты сначала за эту дорогу заплати, — огрызается «шеф». — Кто тебе в баре деньги вернет?

— Да это официантка, черт, сука старая…

— Да мне наплевать, слышь. Плати за поездку.

Ваня лихорадочно роется во всех карманах — может, по ошибке сунул не туда? Но находит лишь несколько смятых купюр, оставшихся после рабочего обеда. И ни копейки — из полученной сегодня зарплаты.

— Поехали обратно. Еще не поздно. — Он с облегчением понимает, что ему есть чем расплатиться с таксистом, почти в аккурат, и он заискивающе сует бумажки ему в руку.

— Да хорош выпендриваться, заладил, — отчего-то злится водитель. — Вылазь давай из салона. Видал я вас таких. У таких, как ты, денег и не водится никогда. Вы все просаживаете на водку да на пиво. А жить хотите красиво. Никаких денег в баре ты не найдешь и сам это прекрасно понимаешь. Просто выпить тебе снова захотелось. Ну уж нет, никуда больше я тебя не повезу. Выходи. Оглох, что ли?

Ваня отвечает ему матом. Он обескуражен. Этот водитель наверняка сам пьян, иначе откуда столько дерзости? Ему бы следовало уважать своих пассажиров, разве нет у таксистов какой-то этики? Он пытается разглядеть лицо водителя, но тот сдвинул кепку на глаза — видимо, специально.

— Мне ментов вызвать, или как? — продолжает водила, и Ваня сдается, сам не понимая, почему. Он вылазит из автомобиля, и шофер трогается с места, едва тот ставит ноги на землю. Он не успевает разглядеть номера машины, они заляпаны грязью, да и в глазах его еще танцует улица. Семерка, «жигули», цвет черный. Или темно-серый? Да какая уж теперь разница, этот водила просто дрянь, но теперь важно другое — нужно найти потерянные деньги. И он, борясь с приступом рвоты, ковыляет, шатаясь, обратно в бар.

Ему кажется, он довольно быстро шагает. И его прошибает холодный пот, еще раз за сегодняшний вечер, когда он натыкается на закрытую дверь бара. По пятницам и выходным дням заведение работает до шести утра. Неужели уже шесть? Не может быть. И он стучит кулаками в дверь, и пинает ее ногами, крича, что это нечестно, сначала обокрасть его, а потом запереться. Наверно, та официантка с подругами теперь пирует на его кровные. Попивает коньяк, опершись на стойку и выпятив зад, курит «Парламент» и презрительно сплевывает в тарелку горькую никотиновую слюну. Он плачет, и с разбитых костяшек течет кровь…

Как теперь к родителям идти? Они скоро проснутся сами — старики всегда рано встают. А тут подарочек такой — сын, весь в крови и соплях, провонявший алкоголем и табаком. Лучше уж к Ольге вернуться — ее-то он всегда сумеет урезонить.

 

 

Она и сама не замечает, как засыпает, уронив голову на стол. Ей снится совсем другая жизнь…

Она живет одна — впрочем, не совсем одна, с немецкой овчаркой, черной, как галка, и злой до неприличия. Но ей это даже нравится — она сама ненавидит людей. А больше всего — пьяных мужчин в длинных пальто или плащах. Может, однажды кто-то ее обидел, может, это просто внушение — неизвестно… Она и ее собака любят темноту и дичатся людей и потому подолгу бродят ночами по улицам.

Ей снится одна из таких прогулок. Они идут незнакомым двором, моросит дождь, во дворе фонари погашены, и улица безлюдна. Но вдруг появляется он — человек в плаще. Он шатается — видимо, пьян.

Она чувствует, как ее захлестывает ярость, а вместе с нею — безбашенная удаль. Ей жарко и весело. И овчарка, почуяв нервозность хозяйки, настораживается — понимает, какой легкой добычей может быть этот черный человек, пахнущий водкой.

И вот он уже в шаге от нее — и она преграждает ему дорогу и заглядывает в глаза. Они бессмысленные и печальные: он слишком пьян.

— Чего тебе? — Алкоголик бросает испуганный взгляд на собаку, замершую в ожидании сигнала. Он уже немолод. У него потрепанное, будто изжеванное лицо, щетина, густые и сросшиеся брови в палец толщиной.

Девушка ощупывает его взглядом, втягивает ноздрями его запах. И вдруг невольно вскрикивает: «Убийца!». Она на миг выныривает из сна, потому что ей самой страшно, страшно и непонятно, кто этот человек, сердце готово выпрыгнуть, но тут же она решает вернуться туда — этот сон, он слишком значим, так много мелких деталей, так много переживаний, и они слишком реалистичны — это наверняка одна из ее прошлых жизней…

Мужчина в замешательстве хлопает себя по карманам пальто — наверно, он принимает девушку за грабительницу. В ноздри ей ударяет запах его страха, страха жертвы. Это пьянит ее и будоражит все тело, будоражит сильнее самого крепкого вина. Овчарка рвется вперед, натягивая поводок.

Мужчина еще пытается храбриться. Кажется, с него уже сошел хмель. Он делает шаг, его заносит в сторону, но он торопится уйти, семенит неуверенной, шаткой походкой.

Они смотрят ему вслед — она и ее собака. И ей даже не нужно ничего говорить — они слишком долго живут вместе и понимают друг друга без слов. Она лишь расстегивает карабин на ошейнике собаки, а затем прячет поводок в карман.

Он успевает оглянуться — хотя собака бежит бесшумно, ее выдает тяжелое дыхание. Он оказывается слабым соперником и падает в грязь от первого же ее наскока. Девушка подходит посмотреть, как овчарка в бешенстве скребет лапами его грудь, с остервенением рвет клыками лицо и горло.

Скоро он затихает. Лицо его, измазанное кровью, напоминает выпотрошенную «думку». Все кончено в считанные минуты. Она испытывает удовлетворение и тихую печаль, словно завершено дело всей ее жизни, и чем теперь себя увлечь, непонятно. Она с трудом оттаскивает хрипящую от наслаждения собаку. Ей ни противно, ни страшно, ни стыдно. Все так, как и должно быть.

Возвращаться домой не хочется. Жизнь человеческая кажется мала, как платье ребенка. Пора ее сбросить.

Она идет в лес, и лес встречает ее торжественным молчанием и запахом сосновых шишек. Собака улыбается ей глазами. Они бредут по взмокшему, почерневшему от дождя лесу, пока девушка не ощущает позади чье-то присутствие. Чушь, собака бы почуяла незнакомца… Ей кажется, это смерть. Наверно, это самое лучшее, после всего, что произошло этой ночью.

Она опускается на землю — силы уже на исходе. Она слишком долго бежала, и сердце пошаливает, и хочется прилечь и заснуть. Она смотрит сквозь ветви в небо, и капли сыплются сверху на ее спокойное лицо. Собака лежит рядом, согревая хозяйку своим телом и дыханием. Умирать не так страшно, если вдвоем…

И вот она просыпается, уже по-настоящему, в тот самый миг, как умирает во сне. Она еще ощущает капли дождя и пота на губах, и чувствует на щеке горячее дыхание верной овчарки, а запах мокрой хвои и шишек щекочет ноздри. Но глаза ее различают в темноте очертания знакомых предметов. Это квартира ее мужа, вот стол, на котором она прикорнула, вот плита, и часы на стене тикают умиротворенно. Она не может поверить; кажется диким, что она снова здесь, в опостылевшей этой жизни. И она кричит, и бьет ладонями по столу, и закрывает глаза — в надежде, что все вернется, и лес, и ее собака, черная, как галка. Но уснуть не может, только слышит плач разбуженного ребенка и звук поворачиваемого в замке ключа. Муж вернулся.

 

 

— Почему она орет? Боже, когда же она заткнется уже… Достало все...

Вот его первые слова. Иван не любит ребенка, его всегда приводит в бешенство Машин плач.

— Она еще маленькая, чего ты от нее хочешь? — нервно бросает Ольга. — Где же ты был?

— Тебе какое дело, бл..? Отстань.

Она не сразу замечает, что он, несмотря на более-менее связную речь, мертвецки пьян. Его бросает из стороны в сторону, он долго борется со шнурками на кроссовках и, наконец, махнув рукой, проходит в комнату прямо в обуви. Она плачет, бежит за ним.

— Ты… постой… Сними кроссовки, я только вчера полы помыла!

— Ничего, еще раз помоешь. Все равно ничего другого ты не делаешь, сидишь на моей шее, даже ребенка успокоить не можешь, — огрызается он и, не глядя на плачущую дочку, падает на расправленную постель.

— Это твой ребенок, слышишь! И как только Машке хотя бы годик исполнится, я пойду работать! Но сейчас ей только пять месяцев, пожалей нас! Господи, какой же ты мерзкий, я ненавижу тебя! — кричит она, еще взвинченная коротким своим сном. — Не смей сюда ложиться, пьяная скотина, иди на пол, ты не заслужил постели, — и она пытается стянуть его за ноги на ковер.

Он неожиданно набрасывается на нее, выкручивает руки, так что она вскрикивает от боли и омерзения. Он бьет ее по лицу и отталкивает в сторону детской кроватки. Она плачет, закрыв глаза, а он отворачивается к стене и успокаивается.

Она не понимает, что случилось с ним, ведь когда-то он такие нежные слова говорил и так красиво ухаживал… Куда все это делось? Она и в самом деле теперь ненавидит его, она не солгала. И раньше, в самые счастливые первые месяцы их дружбы, она не испытывала восторга, блаженства или страсти. Не помнит этого. Была лишь тихая радость, да, оттого что она нужна кому-то, что ее любят. Но это совсем не то, что переживают герои мелодрам, — не было ни душевных мук, ни лихорадки в предвкушении свидания, ни бурного секса.

— Ты меня не любишь больше, да? — шепчет она. Но он не откликается, он уже засыпает. — Думаешь, я отстану от тебя?

На нее накатывает мрачное веселье. Как в том сне, когда уже все нипочем, не страшно и не волнительно.

Она с новой силой хватает мужа за ноги и тянет на пол. Он не реагирует, и тогда она берет его за плечи, тормошит, трясет. Ей больно и плохо, пусть ему будет так же. Она так долго его ждала, а он даже не утруждает себя объяснениями, он пьян в стельку, он избил ее. Сколько ей еще терпеть?

—Ты отстанешь от меня, нет?

Он по-настоящему взбешен. Вскакивает с кровати и с силой бьет ее по лицу. Теперь возврата точно не будет. Для них обоих. Ребенок надрывается от плача. Соседи, должно быть, завтра сделают ей замечание. Наверно, они уже разбужены криками и сейчас лежат за стенкой, перешептываются, слушая их ссору. Это не первая их драка, но таким ожесточенным он еще не был — если и бил, то легонько, скорее для острастки, а не как сейчас — не жалея, бездумно, от души.

Она еще в запале и бьет его ладошками по лицу и голове. Они дерутся молча, только она иногда вскрикивает от боли. Потом она убегает, он догоняет. На кухне она хватает со стола алюминиевую миску с остатками ужина и наотмашь бьет его днищем по лицу. Он замирает. Ей даже становится страшно. Наверно, она сделала ему слишком больно… Но он не долго медлит — хватает лежащий на столе нож для разделки мяса.

Она не сразу понимает, что происходит. Вспышка боли в области живота, потемнение в глазах, сбой в сердце. Он смотрит на нее испуганно, дрожащей рукой кладет нож обратно, тянется к выключателю.

Свет ударяет им в глаза. Ей уже не больно, только кровь течет по ногам, и платье, ее домашнее платье, оно тоже в крови. Жаль.

Ваня что-то лепечет и тянет к ней руки. Ничего нового он не может ей сказать, она изучила наизусть весь его словарный запас, а самые ласковые слова он истратил на нее еще в первый год их любви, и теперь, кроме банальных «прости» и «я не хотел», ему нечего сказать.

Она отталкивает его руки от себя, бросается ко входной двери и торопится вниз по лестнице. Куда — неважно, только подальше от этой квартиры, где было так мало счастья, так много слез. Как в тумане, слышит, убегая, плач Марии. Что ж, у нее есть отец, пусть и в изрядном подпитии, но без проникающего ножевого ранения, живой и здоровый, пусть позаботится о ней сам. Что-то надорвалось в ее душе, и стало невмоготу жить.

Она бежит по снегу в пушистых тапочках-зверюшках, в платьице с коротким рукавом. Ветер швыряет снег в лицо, но она не ощущает холода, ей приятна прохлада. Она глотает снежинки открытым ртом, на ходу хватает снег и растирает в горячих ладонях. Пусть ей не суждено было прожить другую жизнь, о какой мечталось, но она может, по крайней мере, выбрать смерть. А ей хочется, чтоб как в том сне, умереть в лесу, с распахнутыми в небо глазами, с капельками воды на лице.

 

 

Ты пришел, Сократ! Мне так тебя не хватало все эти годы…

Я не мог. Да это и не имело смысла. Ты была еще не готова идти дальше. Ты жила ни о чем не задумываясь, как травинка на лугу. Идет ли дождь, печет ли солнце — ты все покорно принимала, будто так и должно быть.

Но я уже другая. От той травинки не осталось ничего. Я все бросила и ушла… куда? Не знаю, и мне так боязно. Скажи мне, что же теперь? Я потерялась, милый.

Не торопись. Подумай. Каждая твоя жизнь чему-то должна была научить тебя. Например, быть сильной. Мудрой. Уметь прощать. Или ненавидеть. Понимаешь? Ты усваивала урок — и двигалась дальше, а если не справлялась — пыталась снова, но уже в следующей жизни. Чему ты должна научиться сейчас — это тебе и нужно осознать. Воспоминания, они должны помочь, если ты сумеешь правильно их интерпретировать. Это твой личный опыт. Понимаешь?

Кажется, да. Только ты не бросай меня больше. С тех пор, как ты исчез, я все время думала о тебе…

Напрасно, глупенькая девочка. Меня тоже нет. Я умер от менингита месяца через три после нашей встречи. Но ты не переживай. Я подожду тебя между жизнями.

Умер?! Подождешь?

Догадываюсь: тебе пока сложно это воспринять, так что просто слушай, а поймешь потом. Ты сейчас как бы зависла между жизнью и смертью, поэтому мне несложно было выйти с тобой на связь. Я пришел бы к тебе раньше, но ты совершенно не умеешь расслабляться, не медитируешь и даже не пьешь, как твои сверстницы, и проникнуть в твое сознание у меня не получалось. Правда, я являлся в твои сны, но ты быстро их забывала. Вот ведь незадача… Вскоре ты очнешься, чтобы дожить свою жизнь до конца и осознать свое предназначение.

Так это еще не все? Сократ, миленький, забери меня к себе… или в любое другое место, только не оставляй на земле, я слишком устала жить!

Когда-то ты выбрала именно ТАКУЮ жизнь сама… И не вздумай сбежать из нее раньше времени — все твои заслуги могут обнулиться. Родишься кошкой. Или червем. Поняла?

Не уверена в этом… Но куда ты уходишь? Отчего блекнет свет? Что происходит?

Не волнуйся. Тебе будет казаться, что ты спишь. Это защитит тебя от физической боли и эмоционального шока. Тебе еще многое предстоит пережить, силы понадобятся тебе…

 

 

Они нашли ее возле гаражей, под соснами.

Если бы не яркие цветы на ее платье, вряд ли бы заметили. Пятно на снегу легко можно принять за сбитую большую собаку. Он любил собак, он сам походил на пса — такой же черный, тощий, угрюмый. Как немецкий дог.

Второй — тот пониже ростом, светлее волосом и лицом, с хитринкой в глазах.

Некоторое время они разглядывают ее молча, но потом второй осторожно окунает палец в кровавое пятно на ее платье и подносит его к губам.

— Ты не хочешь ей помочь? Я выпью ее кровь, если ты не против. Надоело пить свою собственную.

— Перестань, Грау. Ты слишком сегодня пьян.

— И пусть. Я всегда пьян, а ты всегда безумен, и что с того? Она миленькая на лицо. И она одна из нас, Марк.

— А вот это вряд ли. Она явно от кого-то сбежала — ее, видимо, хотели убить. Рана похожа на ножевую.

— Послушай, сколько ты будешь любоваться на нее? Делай уже что-нибудь, Марк, ты же когда-то учился на врача, ты должен уметь оказывать первую помощь. Если она еще жива…

— Она жива.

Тот, которого зовут Марком, поднимается с корточек и, закурив, оглядывается по сторонам. Вот-вот начнет светать, но до тех пор они укрыты темнотой, и это успокаивает.

— Зачем это все, Грау? Она все равно покинет нас. Все уходят рано или поздно.

— Может быть, она потеряла память. Тогда ей некуда будет уходить.

— Ее начнут искать…

— Слушай, хватит бороться с собой. Я же вижу, как дрожат твои руки. Ты ведь понимаешь, что это все неслучайно?

Марк откидывает сигарету, снимает с себя пуховик и оборачивает в него девушку:

— Пойдем. Только скинь куртку, нужно укрыть ей ноги. Рана на первый взгляд не так тяжела, куда серьезнее может быть обморожение.

 

 

Ей страшно открыть глаза. Что, если все случившееся с ней лишь приснилось? И вот сейчас она услышит крик дочки, и нужно будет подниматься, готовить смесь ребенку и завтрак мужу.

Но даже если ее мир остался прежний, в нем явно что-то изменилось за то время, пока она отсутствовала в нем. Музыка — вот что изменилось. Нежная и негромкая, но такая искренняя и ласковая, как трепет крыльев бабочки, как шелест летней листвы, как беззвучный плач о давно ушедшем прошлом… Музыка словно раздвигает ее плоть и освежающим дождем окутывает сердце, горячее и по-прежнему живое. Ничего подобного она еще не слышала. Ваня постоянно слушал шансон, а она — то, что обычно любила ее мать и что советовали подруги, — бездумные современные песенки, от которых она быстро уставала.

Она плачет от нежности и жалости к себе, не замечая слез. В таком изменившемся мире она, пожалуй, сможет жить дальше.

Ее смущает незнакомая комната и полнейшая темнота. В окне — лишь свет от фонаря. Значит, уже ночь? Но где-то так сладко звучит музыка и, если напрячь слух, можно различить чьи-то голоса. Ей все еще больно, но кто-то поухаживал за нею: на рану наложена повязка, на табурете возле дивана стоят стакан с водой, разложены какие-то пузыречки (лекарства, спирт?), ватные диски.

Завернувшись в одеяло, она сползает с дивана. Боль усиливается, но ей не терпится подойти к окну. Она отодвигает портьеру и видит в тоскливо-неоновом свете фонаря берег пруда. Вдалеке виднеются огоньки, но их так мало. Во дворе возле дома сгрудились несколько машин. Она начинает догадываться, где она. Окраина города, последний дом на берегу. Неважно. Кто-то нашел ее полузамерзшую и пригрел.

Внезапно она ощущает чье-то присутствие в комнате. Оборачивается. Он выходит из темноты на свет фонаря, отчего лицо его кажется неестественно бледным, почти неживым, но ее это не пугает — она, как зверек, ощущает исходящую от него благожелательность и просто рассматривает.

— Я Марк, — произносит он шепотом. — Ты что-нибудь помнишь?

Она помнит слишком многое, но думать об этом непросто, и она отвечает:

— Не знаю. Не уверена. Что-то помню, но то ли, что нужно?

— Значит, теперь ты сама будешь писать свои воспоминания.

— Воспоминания? Какие именно?.. — Мысли ее путаются. Она не уверена, что в этот самый миг не спит и не бредит.

— …воспоминания этой жизни, — спокойно втолковывает он, не удивившись ее вопросу. — Если хочешь, я помогу. Черное сделаю белым. Точнее, цветным. Ты не знала?

— Нет… — Она не уверена, что понимает смысл его слов, но решает оставить это на потом. — Что это играет в той комнате? Волшебная музыка.

— Stillife? Тебе нравится?

— Безумно.

— Это хорошо…

Она морщит губы в улыбке и проваливается в сон.

 

 

Когда она засыпает, Марк находится рядом. Она еще слишком слаба, и даже короткий разговор о музыке утомил ее. Марк не спрашивает, что с ней произошло, и она не задает вопросов, как он нашел ее и почему она сейчас не в больнице. Может быть, она под действием каких-то лекарств или наркотика — а иначе отчего ее эмоции сейчас притуплены, а на душе невиданный доселе покой и сладкое предчувствие счастья? И вовсе не о доме она вспоминает, погружаясь в приятную дремоту, а о той картине с черными волками, которая висит над ее кроватью и которую Иван наверняка теперь выбросит, раз жена пропала.

Она то просыпается, то вновь впадает в забытье. Один раз, очнувшись, чувствует чье-то прикосновение к своей щеке. Открывает глаза и видит не Марка, — другого. У него обесцвеченные волосы, забранные в косу, пирсинг в брови и ноздре, ярко-синие, веющие холодом глаза. «Наверно, линзы, — успевает она подумать. — У людей не бывает таких глаз».

Есть еще один незнакомец — в короткие моменты пробуждения она не видит его, но иногда слышит за стеной его голос, угрюмый, низкий, хотя и не старый совсем. «Нелюдим какой-то», — размышляет она про себя. А может, он просто не в восторге от ее пребывания в этом доме?

Она окончательно просыпается в тот момент, когда синеглазый мальчик гладит ее по голове. Она отвечает улыбкой. Там, откуда она сбежала, ее давно не ласкали.

— Зови меня Грау, — говорит он.

— Почему? — не понимает она. Впрочем, ей кажутся милыми их имена — Грау, Марк… Ее знакомых звали сплошь Сашами и Лешами.

— Так Марк прозвал меня. По-немецки Грау значит «серый». Но ты не зацикливайся на этом, у меня много и других имен. Только свое настоящее я тебе не скажу — оно дурацкое, на самом деле, и я его ненавижу.

— Я свое тоже, — смеется она. Как просто с этим Грау!

— Тебя зовут, должно быть, снежная королева? — округлив глаза, шепчет он, словно угадал. — Когда мы нашли тебя, ты была очень холодна.

— Правда? Да, наверно, я снежная королева. Мое сердце заморозили. Смею надеяться, что не навсегда.

— Грау, нам пора, — доносится из прихожей голос Марка. Он заглядывает в комнату и машет другу рукой — мол, поторапливайся. Лицо его сурово, но глаза весело щурятся. Марк бросает теплый взгляд на Ольгу. Теперь, при свете лампы, он уже не кажется ей мертвенно бледным, хотя его кожа действительно очень бела, — и тем темнее кажутся волнистые волосы и глаза.

— Мы на работку. С тобой останется Игэл. Пока, — бросает Грау, и оба они уходят.

Игэл, по-видимому, тот самый нелюдимый парень, чей голос она периодически слышит. Ей боязно оставаться с ним наедине — что, если он прогонит ее? Или начнет приставать? Она не уверена, что может, а главное, хочет отсюда уйти.

Но страхи ее напрасны: Игэл оказывается так же добр, как Грау и Марк. Он приносит ей свою рубашку, чтобы она смогла одеться, и наливает кофе. За окном темно, и она уже не понимает, день сейчас или ночь. Сколько времени прошло с тех пор, как она сбежала? Что думают сейчас ее родные? Что сделал Ваня с той картиной с волками? Действительно ли у Грау такие ярко-синие глаза? И почему ее волнует именно это? Может, все это лишь снится ей? Эта кухня, этот кофе, этот неулыбчивый, замкнутый парень с бородой, которой он пытается защититься, укрыться от мира, — разве не сон все это? И не исчезнет ли это в один непрекрасный миг?

А может, сном, долгим, утомительным сном было то, что она считала жизнью?

Она хочет заговорить с Игэл, но не знает, с чего начать. Может, спросить, почему он зовется Орлом? А вдруг не захочет отвечать, и тогда она смутится?

Она робко ему улыбается — пусть первый начнет разговор. Но Игэл улыбается в ответ и протягивает ей сигарету. Молча. Она так же молча принимает и кивком головы его благодарит. Вот черт, он немногословен. Кажется, робеет в ее присутствии. А впрочем, так ли это важно? И она вновь улыбается странному парню.

 

 

Прошло всего несколько дней, а ей кажется, что она живет здесь всегда.

Она заставляет себя не помнить о боли. Она пытается понять и узнать этих людей.

Все они носят длинные волосы. Мало говорят и много курят. Ругаются друг на друга матом, но наливают друг другу чай. Любят музыку и ненавидят дневной свет, и потому шторы в этом доме почти всегда задернуты. Днем, как правило, спят, а ночью выходят на работу или в магазины. К ним не ходят гости, но им хорошо и так, потому что каждый из них — «вещь в себе», и каждый, как паззл, дополняет другого, и этого достаточно.

Она больше не вспоминает те обидные слова, которые говорил ей Ваня в пылу ссоры. Куда важнее, как называют ее сейчас Марк, Грау и Игэл. Снежная королева. Малыш. Найденыш.

Она забыла, какого цвета глаза у ее мужа. Зато знает, что Грау не пользуется линзами.

Рана на ее животе еще болит. Но она уже научилась смотреть в небеса без страха.

Она не знает, почему когда-то приняла за любовь совершенно другое чувство. Сейчас все иначе: даже если то, что происходит в ее душе, не любовь, а всего лишь благодарность или дружеское тепло, она согласна с этим мириться и этим наслаждаться всю жизнь.

Ей плохо спится по ночам — ведь на соседней улице в квартире на пятом этаже осталась ее пятимесячная девочка… Но когда ей особенно трудно, рядом дежурит Марк.

Однажды он сказал ей: «Иногда и в июле выпадает снег. И вянут цветы в твоем саду. Даже самые красивые. Даже те, которые ты любила и берегла. Это не нормально, когда в июле выпадает снег, но так бывает. Вопреки всем правилам. И цветы в твоем саду умирают». — «Можно сделать так, чтобы они не умирали, — возразила она тогда. — Например, построить теплицу. Это убережет цветы от снега». — «Да, но если на теплицу обрушится шквалистый ветер и крыша не выдержит?» — «Можно выращивать цветы и дома». — «Там кошки и дети». — «Сколько же несчастий ты моим цветам напророчил…» — «Я всего лишь вспомнил июльский снег. Моя мама покончила с собой семнадцатого июля — в тот день, когда неожиданно выпал снег. Потому я и запомнил».

 

 

Она пьет кофе на кухне при свечах — так любит Игэл, так нравится и ей. Свет электрических ламп слишком ярок, от него устают и болят глаза. Она просыпается на закате — чаще всего от музыки, которая здесь звучит постоянно, которую Грау с Марком и сами сочиняют. Она почти не видит их — они все время работают, ночью и иногда сверхурочно, они печатники в типографии. Она провожает их в сумерки и целует на прощанье, а потом идет на кухню пить кофе на пару с Игэлом. Игэл замкнут и робок, работает он дизайнером на дому. Только раз в неделю он уходит в редакцию, чтобы внести последние правки в файлы и сдать номер в типографию, ту самую, где работают парни.

Они почти не разговаривают. Мерно гудит холодильник (его холодный бок приятно охлаждает ей спину), в дальней комнате играет дарквэйв, и дым сигарет успокаивающе щекочет ноздри.

— Я все хочу спросить, Игэл… — начинает она.

Он поднимает голову, всматривается в свое отражение в ее зрачках.

— Зачем я здесь?

— Тебе было плохо… А Марк любит людей. Любит помогать. Хотя себе не всегда-то может помочь…

— Мне просто страшно, Игэл. Вы так не похожи на всех, кого я знала когда-то, что мне не хочется даже вспоминать о них, не хочется видеть… многих. Слишком тяжело мне было. Но я ведь уже не смогу вернуться назад, то есть если мне придется, если вы решите, что вам будет лучше без меня… я уйду, да, вернусь в ту нелюбимую жизнь, но… я никогда не стану прежней. Если раньше я просто догадывалась, что живу не своею жизнью, то теперь, после встречи с вами, я в этом не сомневаюсь. Я многого не знаю про вас, наверно, я очень нелюбопытная, но это, опять же, из-за боязни, что рассержу вас или обижу. Но даже не зная каких-то фактов из вашей биографии, я чувствую, что вы мне как родные. Как братья, которых у меня не было никогда.

— Не бойся. — Голос его теплеет. — Марк ведь рассказывал тебе про июльский снег? Есть вещи, которые мы не в силах предусмотреть. Но если тебе важно мое мнение… я хочу, чтобы ты осталась.

— А как ты оказался в этом доме, Игэл? Ведь ты, насколько я понимаю, не родственник Марка?

— Это как-то само собой получилось. Мы вместе учились в школе, а когда умерла его мама, я все чаще стал здесь зависать — сначала по нескольку дней, потом по неделям. Родных у меня нет, только старая бабушка, но она уже почти не узнает меня, когда я к ней приезжаю, так что моя семья — это Марк и Грау. И, видимо, ты.

Он кажется хладнокровным, только глаза смотрят в стол. Ему непросто это все говорить, и она немного удивлена его признанию — обычно он и двух слов не произносит зараз.

— Марк — очень хороший друг, — добавляет Игэл. — Он и Грау выручил, когда родители выгнали его из дома… У тебя будет время получше его узнать.

— Да, он замечательный, — шепчет она. Игэл понимающе улыбается ей в ответ.

 

 

— Хватит сидеть дома, сегодня мы пойдем на прогулку! — заявляет за вечерней трапезой Марк.

— Но уже десять вечера… — напоминает она.

— Разве ты никогда не гуляла по ночам? Значит, ты многое потеряла.

— Да, очень многое, — шепчет она.

Она уже совсем поправилась, остался лишь темный шрам на животе, но с той поры она так ни разу и не выходила на улицу. Страшно, что сказка кончится, как только она покинет эту гостеприимную квартиру: заблудится и не найдет этот дом, или парни передумают и не впустят ее назад, или ее собьет машина и она умрет в больнице, или ее поймают и посадят под замок… Должно быть, полиция весь город уже прочесала, разыскивая ее, а по местному (а может, и областному) телевидению показали ее фото с пометкой «разыскивается». К счастью, у ребят нет телевизора, и газеты они не покупают, поэтому она не знает, как все обстоит на самом деле, и меньше тревожится.

— Но что я надену? У меня же только платье одно да тапочки… — вдруг осеняет ее.

— Слушай, я знаю, что делать, — говорит Грау. — Я завтра собираюсь к родителям. У моей сестренки Евы наверняка найдется что-нибудь подходящее из одежды, она не откажет.

— Значит, прогулка откладывается до завтра? — уточняет она. — Но вы можете сходить и без меня…

— Нет, ты пойдешь с нами, — заявляет Марк. — Мы завтра все равно выходные. А сегодня просто посочиняем музыку.

 

 

Под утро Иван внезапно просыпается, словно кто-то толкает в бок. Сердце колотится часто-часто, и он встает, закуривает сигарету, вымеривает комнату шагами. Непривычная тишина в квартире, и даже настенные часы в кухне не стрекочут — они остановились вскоре после того, как исчезла Оля. Девочку забрали его «старики» — не хотят няньку нанимать или… не доверяют сыну?

С тех пор, как опустел этот дом, ему все время один и тот же сон снится: будто он деревенский светловолосый парнишка четырех-пяти годков от роду, один из многочисленных своих братьев и сестер, всегда с соплями и в цыпках. Как-то раз убежал он в лес ягоды рвать, зазевался, и на него напал волк. И видит он во сне: волк его зубами за штаны схватил и волочит к себе в нору, а он кричит и на помощь зовет, только нет никого вблизи: взрослые на сенокосе, а ребятишки в ограде кормят кур. Голова его неудобно свешивается вниз, он руками за землю пытается зацепиться, за траву и ветки хватается, но волк слишком большой и бежит быстро, — не удержаться. С пальчиков его расцарапанных капает кровь, голова от сильной тряски начинает болеть, а лес между тем все гуще и гуще…

Иван сначала думал, что из-за картины с волками эти навязчивые сны его одолевают, заставляют просыпаться в холодном поту и потом курить одну сигарету за другой, чтобы унять сердцебиение. Но картину он закинул на антресоли, а сон все повторялся, и каждый раз при этом новые детали вскрывались ему, так что он про несчастного светловолосого мальчика теперь знал больше, чем про себя самого. Выбрасывать картину ему не хотелось: он еще верил, что Оля вернется. Ей-то эти черные волки безумно нравились…

Он даже как-то в книжный магазин зашел, впервые в жизни, нашел на полке сонник и прочел озадаченно: «Вам снятся волки — вы страдаете от своей беззащитности». Почесал затылок, поставил книжку обратно. Его состояние вряд ли можно было назвать беззащитностью; одиночеством — да, страхом — вероятно, растерянностью — может быть, но никак не беззащитностью.

В ту ночь, когда Ольга сбежала, он бросился за ней в погоню. Не сразу, потому что некоторое время он на руки свои, кровью испачканные, смотрел оторопело, потом мыл их с мылом, потом пол затирал — уж слишком много кровавых брызг было. Он искал ее дворами, потом побежал к дому ее матери — но света в окнах не увидел, понял, что там спят и ничего не ведают, к своим метнулся — но и там темнота. Он вернулся домой, переоделся в чистую одежду, потому что светало уже, и он боялся, что его, всего в крови, увидит кто из знакомых, на ребенка притихшего глянул и снова побежал искать жену. Он ее не нашел, хотя видел кровавую дорожку-след на снегу, ведущую к гаражам. Потом след терялся. Словно она поднялась в небеса. Или кто-то ее в машину загрузил и увез.

Он вернулся домой, попил чаю, завернул ребенка в одеяло и пошел к родителям.

Он уже к тому моменту был совершенно трезв и спокоен — свежий воздух прочистил мысли. Поэтому о драке Ваня предусмотрительно промолчал — сказал лишь, что была ссора из-за его позднего возвращения домой. Он якобы спать лег, а Оля все продолжала на него кричать, а потом он вырубился, и как она ушла, не видел. Даже записки не оставила.

Ее искали по друзьям и знакомым, звонили в морг и больницу, а потом написали заявление в милицию. Олина мать, которая Ване постоянно названивала на сотовый, и интересовалась, не пришла ли она, и рыдала в трубку, и причитала, так что он совершенно ее возненавидел, заставила его расклеить на всех остановках объявления о пропаже девушки. Только и это результатов не дало.

Разговор с милиционером заставил его поволноваться: тот попросил точные приметы и одежду, в которой Оля ушла. Он вспомнил ее вещи, в которых она обычно ходила в магазин, и детально их описал, добавив, что не уверен в этом на сто процентов, он ведь ее уход проспал, но именно этих вещей в ее гардеробе не хватает. А после ухода стража порядка, по потемкам, он все собрал в мешок и на дальнюю свалку отнес.

Он уже почти не верил, что она жива. Думал, ее кто-то нашел, увез на машине куда-нибудь в лес и там убил. В их городе нередко люди пропадают. Убийства и изнасилования тоже не редкость.

Он вроде бы и облегчение чувствовал: раз Оля мертва, заявить на него в милицию она не сможет. Но, опять же, она ведь такая добрая, она его любит, она бы на него заявлять не стала. Он бы ей шубу норковую купил, и золота, сколько бы ни пожелала, она бы и не стала…

И чем больше времени проходило, тем более он верил, что Оля его непременно простила бы. Он перестал бояться, он просто ждал ее возвращения. Но она не возвращалась. Каждый раз, когда звонил телефон, он боялся увидеть на дисплее незнакомый номер: что, если это нашли ее труп?

Но ту картину с волками он так и не решался выбросить или отдать кому-нибудь.

 

 

— Вот, примерь. — Грау протягивает Оле пакет с одеждой. — Это Ева отдала тебе на первое время. Потом что-нибудь более подходящее купим.

Ева выглядывает из-за спины брата с осторожностью — Марк предупреждал, что эта двенадцатилетняя девочка очень замкнутая, почти дикая, как волчонок, но оттого она еще милее Ольге. У Евы длинные прямые волосы, челка до самых глаз — она наблюдает за незнакомкой пристально, совсем по-взрослому. Видимо, решает для себя, заслуживает ли она доверия.

— Сомневаюсь, что мне что-то подойдет… — лепечет Ольга, взглянув на миниатюрную фигурку Евы.

— Так это она у мамы стащила, — поясняет Грау.

«Какой ужас, — Ольга мысленно съеживается от стыда. — Бедная женщина нынче вечером не найдет ни сапог, ни пальто». И все-таки ей так хочется пойти погулять с парнями этой ночью. Она ждет этого, как влюбленная девочка первого свидания, с трепетом и наслаждением. И она радостно перебирает чужие вещи, примеряет их и хохочет, разглядывая себя в зеркале, — мать Евы и Грау, судя по всему, женщина с пышными формами, Оля в ее кофточке и юбке просто утопает.

Марк кричит из кухни — он предлагает всем попробовать собственноручно приготовленный глинтвейн.

Она пьет наравне с остальными, чтобы унять нервную дрожь, как-никак это будет ее первый выход на улицу за пару недель, и ей отчего-то страшно и волнительно. Она чувствует: парни тоже нервничают, особенно Игэл. Она замечает, как повышенно обходителен он с маленькой сестренкой Грау — то и дело спрашивает, не нужно ли ей чего, не устала ли она, не мешает ли ей табачный дым. И хотя Ева по-прежнему внешне напряженна и никакие шутки ребят не могут даже заставить ее улыбнуться, Оля видит, что с Игэлом они давние друзья.

Когда оба они ненадолго выходят из кухни, Ольга как бы невзначай шепотом спрашивает у Грау:

— Игэлу нравится твоя сестренка?

Он охотно кивает:

— Она необычная, верно? Игэл сразу это почувствовал.

— Но она еще так мала…

— Ева — его невеста. Они поженятся, когда Ева вырастет. Если, конечно, она не передумает. Но он ей тоже нравится, и она сама мне призналась год назад, что хотела бы выйти за него замуж.

— Но это будет еще не скоро…

— Послушай, не будь занудой. — Грау обнимает ее одной рукой, в другой тлеет его сигарета. — Неужели ты думаешь, что я мог бы позволить им видеться, если бы не доверял Игэлу? Ты еще так плохо нас знаешь…

Она отворачивается к окну, чтобы скрыть смущение. Может быть, она действительно плохо знает этих ребят, а может, она просто не умеет вот так, слепо, доверять кому бы то ни было, ведь ни маме, ни мужу она не доверяла.

За окном стремительно темнеет. Еще немного, и они допьют глинтвейн и выйдут в темноту. Ольга машинально касается рукой кухонной занавески — и тут же отдергивает ее, как от ожога, — столько пылинок поднялось в воздух от ее прикосновения и задрожало. Какая же, оказывается, грязная эта занавеска — посеревшая, в масляных пятнах, с прожженной дырочкой на краю. И как она не заметила этого раньше? Вместо того чтобы навести в квартире порядок, она все эти дни либо бродила по комнатам, размышляя и горюя о своем прошлом, либо пыталась затуманить мозги никотином, либо общалась с новыми своими друзьями.

Она аккуратно снимает занавеску и уносит в ванную — под всеобщий одобряющий смех.

Она хочет остаться в этом доме. Теперь уж точно. Остаться и доверять этим людям.

 

 

Она выбегает из подъезда вслед за остальными и невольно замирает: свежий морозный воздух с запахами водорослей и тины, приносимыми ветром с реки, кажется ей таким ароматным… Она вдыхает его полной грудью, вдыхает и вдыхает во всю силу своих легких, и тут же начинает кружиться голова. А небо такое глубокое, таинственное, темное, хотя, если присмотреться, можно различить легкую дымку облаков. Она стоит запрокинув голову, немного удивленная и даже обиженная тем, что здесь, за пределами ее нового рая, жизнь течет по-прежнему. Умри она в ту ночь, тут было бы так же прекрасно…

— Эй, ты с нами? — Марк хватает ее за бессильно свисающую руку.

Она кивает, еще немного загипнотизированная, и машинально вкладывает пальцы в его ладонь. Так они и идут, все дальше удаляясь от дома на окраине. Маленькая Ева то берет за руки Игэла и своего брата, счастливая тем, что оба они с нею, то убегает вперед, никому ничего не говоря, так что не слышен становится треск веток под ее легкими ногами, и тогда кто-нибудь мчится за нею в погоню, и она хохочет от счастья.

Они останавливаются на небольшой поляне у подножия холма в чаще леса, и судя по тому, что идти дальше никто не порывается и даже не предлагает, она понимает, что это и есть конечный пункт их назначения. Марк облегченно кидает рюкзак в снег, а Ева начинает собирать веточки для костра, подсвечивая землю телефоном Игэла.

Оля отмечает, что место выбрано как нельзя лучше: от посторонних глаз и ветра их надежно скрывает холм — и в то же время здесь достаточно мало деревьев, которые помешали бы им видеть небо.

Парни разжигают костер, а потом всем, за исключением Евы, Марк раздает пластиковые стаканчики; Грау разливает остатки глинтвейна. Холод заставляет их сгрудиться у костра, чтобы своей кожей чувствовать жар пламени. Тишина и темень еще больше сближают.

— Хорошо тебе? — шепчет Марк.

— Изумительно, — признается Оля.

Он снова берет ее за руку, и небо над ее головой начинает раскачиваться. Если бы не было той ужасной ночи, она никогда не встретила бы Марка, и ее рука никогда не покоилась бы в его руке. Какое умопомрачительное ощущение счастья, она согласна за одно мгновение этого пройти все с самого начала. Не раз и не два, если бы потребовалось…

— Послушай, я должен тебе что-то сказать. — Марк пытается поймать ускользающий Ольгин взгляд и в конце концов снимает перчатку и ласково касается ее щеки. Она, краснея, смотрит себе под ноги. — Я всегда искал тебя. В смысле… только тебя и искал. В тот момент, когда я тебя увидел, я тебя уже любил. Ты такая красивая… Я уже почти не верил, что тебя встречу. И даже когда увидел той ночью… решил, что как обычно принимаю за тебя кого-то другого. Устал, понимаешь? Но Грау сказал…

— Я сказал, что ты одна из нас, и чтобы он хватал тебя в охапку и нес домой, — продолжает Грау и дружески ударяет Марка кулаком по спине.

— Я — одна из вас? — Она наконец поднимает ресницы.

— Ты слишком долго блуждала в темноте, это видно; тебе было очень плохо, ты до сих пор иногда стонешь во сне. Но ты сама или твоя судьба решила все изменить. И ты нашла нас, а мы нашли тебя… — весело заключает Грау. — Ну давай, расскажи же нам что-нибудь. Это вечер откровений. Так бывает редко, наша королева, но иногда это необходимо, правда, Марк?

— Не дави на нее, — шепчет тот.

Но она слишком долго держала все в себе, чтобы и дальше молчать. И она рассказывает то, что кажется ей наиболее важным: свою прошлую жизнь, в которой она была волчицей, и сон, где ее собака загрызла человека, и то, как являлся ей Сократ, наяву и в забытьи, — человек, изменивший ее мировоззрение раз и навсегда… Ее слушают молча, даже маленькая Ева не шалит, она стоит, прислонившись головой к плечу Игэла, слегка выпятив губы, и не сводит с нее глаз. Потом, когда она замолкает, Ева первая подбегает к ней и обнимает, чтобы тут же отпрыгнуть в сторону и убежать прочь, туда, где свет костра не может коснуться ее.

Марк раскуривает две сигареты и протягивает одну Оле.

— Я не помню свои прошлые жизни, хотя пытался… Может быть, когда-то и я был волком, и мы в одной стае жили. В одном я уверен — я хочу, чтобы ты осталась со мной. Конечно, где-то там у тебя была своя жизнь, и просто так ее не вычеркнуть, не забыть. Что ж, тебе решать…

— О боже, Марк, отстань от девчонки! — Грау обнимает ее одной рукой и чмокает в щечку. — Будь я на ее месте, я давно бы от тебя ушел. Ты же такой зануда…

— А ты и был когда-то на ее месте, — напоминает добродушно Марк.

И Грау меняется в лице. И его рука, держащая Олю за локоть, так дрожит, что дрожь передается Марку. Она догадывается — этот мальчик плачет. А впрочем, может, это плачет алкоголь в их крови?

…В тот вечер мать позвонила с работы и предупредила, что задержится допоздна — они отмечают корпоратив в местном доме культуры. Грау не знал, как воспользоваться недолгим одиночеством; друзей у него не было, была только Ева, обожаемая им до безумия, но она итак всегда рядом: поэтому он просто достал из маминой заначки деньги и купил на них вина и сигарет. Он потихоньку потягивал кагор, слушал Otto Dix и покуривал в окошко, а когда его, наконец, накрыло жаркой хмельной волной, он выудил из материных вещей черные колготки, бюстгальтер и юбку с кокетливыми воланами. В таком-то виде его и застала рано вернувшаяся мать.

— Мама, я никогда не женюсь, — объяснял он позднее, когда она уже не плакала. — Ну, ты ведь понимаешь меня, да? Мне не нравятся девчонки. Только Ева, но это другое, она мой самый близкий человечек, ма… Я это еще в школе понял — ну, что я гей…

Она кричала ему «замолчи» и закрывала уши ладонями.

— Как могла я воспитать такое чудовище? — вопрошала она. — Что будет, когда соседи узнают? Вот позор-то какой, боже…

— При чем тут соседи… — не понимал Грау и был прав.

Всю ночь мать пила валерьянку, бродила от окна к окну, вздыхая и шепотом причитая. А утром, собрав в рюкзак самое необходимое и поцеловав на прощанье Еву, Грау ушел из дома. Две ночи он засыпал на работе, на тесной кушетке в типографской кухне. На третью ночь Марк забрал его к себе…

— Ерунда, это все ерунда… — Чтобы скрыть смущение, Грау ежесекундно стряхивает пепел с кончика сигареты. — Они считают, что это моя блажь, они не знают, как мне больно, не понимают, что это всего лишь тело, оболочка, а я настоящий — это то, что за нею.

— Смотрят наружу, а надо бы — вглубь. В себя. В других, — добавляет Игэл, когда Грау, махнув бессильно рукой, уходит поиграть с Евой в снежки.

Ольга смотрит на разгоревшееся пламя костра. Теплая волна накрывает ее. Внутри тоже жарко — от вина или вспыхнувшего чувства. Она думает: «Почему они не кажутся мне странными? Почему я их понимаю? Выходит, и правда я нашла их, а они нашли меня. Мы не могли встретиться раньше, а если бы даже и встретились, то мне не позволили бы с ними общаться. Мама выгнала бы меня. Мама… она бы, верно, предпочла видеть меня мертвой, чем с этими ребятами».

— Ты будешь прыгать через костер? — Марк берет ее ладони в свои и дышит на пальцы, согревая своим дыханием. — Ты такая серьезная и строгая в эти минуты. Не грусти. Мы приходим сюда, чтобы очиститься и начать все заново. Откуда, думаешь, возникла эта традиция в ночь на Ивана Купалу прыгать через огонь? Это возрождение, моя королева, и начало нового пути.

— Тогда я согласна. Только, чур, вместе.

Они берутся за руки, разбегаются и прыгают. Она зажмуривается; ей так страшно, что она даже крикнуть не смеет. Яркий свет, бьющий в закрытые веки, и жар, дохнувший в лицо, — вот все, что она успевает ощутить в момент прыжка.

Она поворачивается лицом к огню — теперь страх ее прошел, она испытывает к пламени какую-то благодарность и даже нежность. А раньше ее трясло от зажженной спички! Марк, Грау, Игэл и Ева — они прыгают через костер, соревнуясь, кто дальше, и хохочут. Они так похожи в эти минуты на расшалившихся дьяволят… А она все подливает себе глинтвейн, и смотрит на них усталыми счастливыми глазами, и шепчет: «Мама… мама…».

— Ты ведь не уйдешь, правда? — склонившись к ее лицу, так что темные его волосы падают на ее щеки, шепчет Марк. Она слышит просительные нотки в его голосе, и ее накрывает нежностью. — Я всех всегда терял. А тебя не могу.

 

 

Ольга вспоминает когда-то сказанные Сократом слова: «А ты вечером иди в лес. Найди укромное местечко, чтобы никто не смог тебя увидеть и потревожить. Затаись, закрой глаза и слушай, как деревья шумят...». Она удаляется в чащу, пока огонь костра не превращается в маленькую точку, закидывает вверх голову и зажмуривается. Ветер утих, и теперь только голоса ее друзей нарушают тишину. Она представляет темный экран перед мысленным взором, на нем что-то должно появиться — знаки, образы, — и она ждет. Ее сознание открыто всему — она расслабленна и умиротворена. «Хочу увидеть прошлые жизни, хочу увидеть прошлые жизни...», — повторяет она про себя.

…Она просыпается от криков и плача. Втягивает носом воздух. Пахнет человеком. Осторожно выходит из норы, потягивается. Солнце слепит глаза, живот сводит от голода. Днем они редко выходят на охоту — ведь ночью проще быть незаметным. Ночью в человеческих жилищах гаснут огни, деревенские улицы пустеют, и если соблюдать осторожность и не спешить, можно выкрасть из загона овцу или молодого козлика.

Она чует приближение волка — это вожак стаи, ее друг. Она расслабляется. Если бы человек, чей запах становится все резче, представлял угрозу, вожак увел бы его подальше от волчьей норы. Да и крик — он ее не пугает. Это крик страха и боли.

Она выбегает навстречу своему другу, радуясь его возвращению и предвкушая обед. Слегка помахивает хвостом, растягивает губы в улыбке.

Он появляется, волоча по земле пухлого, белокожего человеческого детеныша. Тот уже не кричит, лишь слабо стонет. Одежда его разорвана, исхлестанное травой и ветками тело – в узорах шрамов. Он — комочек из грязи и крови. Волк в изнеможении кидает его на землю и, зажав лапой, с гордостью смотрит на волчицу — мол, смотри, не ахти какая добыча, но я принес ее тебе.

Малыш поднимает голову — даже такой маленький и несмышленый, от страху обмочившийся, он не хочет сдаваться и, едва ощутив под ногами землю, пытается встать. И тогда волк неспешно, по-хозяйски вонзает зубы в тонкую шейку...

Она глубоко вздыхает и открывает глаза. Ей кажется, она еще чувствует запах этого маленького человека, его волос, кожи, крови, экскрементов. Ее сознание еще блуждает между мирами, она то оказывается в серой шкуре голодного хищника, под палящими лучами солнца, то девушкой Олей, стоящей под соснами зимним вечером.

Горсть снега падает с ветки ей на лицо, и она окончательно приходит в себя. Плачет. Воспоминания прошлой жизни оказываются слишком тяжелы для восприятия. Конечно, она была хищным зверем, а звери охотятся на животных и даже на людей, но… это так неприятно, так противоестественно… и она плачет.

 

 

— Я хочу еще глинтвейна, — выкрикивает Ольга, возвращаясь к друзьям. Глаза ее уже сухи, и она усиленно растягивает губы в улыбке, хотя получается не улыбка — оскал.

Ей подливают уже остывший напиток. Она пьет жадно, словно воду, и курит одну сигарету за другой. Ей сразу же становится легче — словно алкоголь растворяет переживания. Надо привыкнуть, что воспоминания прошлых жизней не всегда будут вызывать приятную грусть...

В какой-то момент, когда сознание ее проясняется, она видит, как Грау проводит бритвой по своему запястью. Марк и Игэл, склонив головы, спокойно наблюдают за его манипуляциями; видимо, это не в первый раз.

— Что ты делаешь, Грау? — спрашивает Ольга. На его запястье вспухают кровавые горошины; кажется, словно Грау нацепил браслет. — Тебе не больно?

А он смотрит, улыбаясь, и молчит. Потом, подмигнув ей, проводит по горошинам языком.

— Он мнит себя вампиром. — Марк обнимает ее и целует, и ей уже не важно, что творит со своим телом маленький неразумный Грау. — Он любит пить кровь, но ты не переживай, он трусишка и не умеет терпеть боль, поэтому едва касается лезвием вены.

Грау, услышав эти слова, поднимает голову и, щурясь, глядит на Марка. Его губы алеют, словно он испачкался помадой.

— Ты меня прости. — Он переводит взгляд на Ольгу. — Когда мы с Марком принесли тебя домой, я не удержался… Я немножечко попробовал твоей крови. Совсем чуть-чуть. Только чтобы сравнить со своею. Я ведь никогда не пил чужую кровь. Как-то не доводилось. А потом Марк остановил у тебя кровотечение и наложил повязку. Я бы не сказал тебе такое, но сейчас я пьян, и мне хочется верить, что ты не сильно на меня сердишься…

— Я не могу на тебя сердиться, — отвечает она со смехом. — Я же тебя люблю. — Она приподнимает рукав пальто и протягивает руку Грау. — Если хочешь, я не против, чтобы ты повторил. Нет, правда. Мне не жалко своей крови.

Грау смотрит вопросительно — но уже не на Ольгу, а на Марка. Марк сегодня ясно дал всем понять, что она — его женщина. Как будто могло быть иначе… Он нашел эту девчонку в снегу и принес в свой дом, он выхаживал ее и проводил возле нее дни и ночи, даже с работы отпросился, чтобы собственноручно делать инъекции и менять повязки, он засыпал на полу возле ее кровати, как собака… Она не знает об этом и многом другом и будет лучше, если не узнает никогда, а иначе возгордится или начнет качать права — кто их разберет, этих девчонок… Они ведь влюбляются в плохих парней, а от хороших быстро устают… Но он-то, Грау, все видел и все понимает. Марк подарил этой девочке новую жизнь, он спас ее и готов спасать каждый день до самого конца, а значит, именно в его руках теперь и ее судьба, и ее тело, в том числе и кровь…

Марк едва заметно кивает Ольге; лицо его сохраняет серьезность, но глаза смеются. Его забавляет ее готовность познать что-то новое, доселе неизведанное; он просто не знает, что раньше она такою не была и теперь спешно наверстывает упущенное.

Грау осторожно берет ее запястье и проводит пальцами по тонкой коже, угадывая на ощупь выступающие вены. Она в страхе зажмуривается. Он что-то говорит ей, но она не слышит — волнение усиливает ее хмель и почти парализует.

Грау дышит на лезвие и заученным движением проводит по ее запястью. Она не успевает почувствовать боль и холод металла. Лишь когда его прохладные губы прикасаются к ее коже, она понимает, что бояться больше нечего. Открывает глаза. Видит коленопреклоненного Грау, его затылок и пар от его дыхания.

— Тебе не было больно? — Он взглядывает на нее виновато.

Она снова смеется.

— А ты, Марк?.. — шепчет ему.

— Я — нет.

— Да ладно…

И вот уже его губы прижимаются к ее запястью.

Она осознает вдруг, что это прикосновение — вершина близости, какая только может быть между людьми, высшее доверие и проявление любви.

— Я люблю тебя, — произносит Марк беззвучно, одними губами.

Она запрокидывает голову вверх. Кажется, ее сердце сейчас разорвется. И она шепчет «спасибо» тому, кто наверху, хотя никогда раньше не верила в его существование и не просила помощи. Но счастье оказывается тяжелее боли. И она шепчет «спасибо, спасибо, милый», не вполне сознавая, что делает, но остро ощущая счастье, рвущее душу напополам.

 

 

Тот вечер не был особенным. Парни разбрелись по разным комнатам. Игэл готовил на кухне плов, Грау смотрел сериал про вампиров, а Марк сочинял музыку. Она сидела на полу за спиной Марка — так она могла и незаметно любоваться им, и наблюдать за тем, что происходит на мониторе его компьютера. Впрочем, она ничего в этом не понимала. Марк пытался объяснить ей, как работать в программе, как сочетать барабаны, гитары, пиано, чтобы получался именно такой звук, который нужен, самый верный, цепляющий. Но ее это не интересовало. С тех пор, как она из отдельной комнатки переехала в спальню Марка, все, что ее занимало, — это Марк. Никогда еще она не отдавалась своим чувствам с такой страстью, да никогда и не испытывала ничего подобного. Казавшиеся ранее преувеличенными терзания и муки главных героинь женских романов (ими она зачитывалась в старших классах) сейчас стали ей понятными. Когда Марк уходил на работу или в магазин, она погружалась в такое сильное уныние, что принималась плакать. Однажды она простояла у окна всю ночь, дожидаясь Марка с работы, хотя знала, что его смена закончится в девять утра, — она просто хотела увидеть его немного раньше, чем он переступит порог квартиры...

— Какой сегодня день? — Марк вдруг обрывает музыку и оборачивается к Ольге.

— День недели?..

— Да. Число… день недели...

Они никогда не следили за временем. В их квартире не было календарей, а телевизор пылился на антресолях. «Все эти новости, происшествия, политические баталии — такая лабуда, которая только засоряет сознание, — объяснял Марк. — Все, что нужно, мы узнаем в Интернете, зачем нам телик? Мы живем по своим правилам, и время у нас тоже свое...». Рабочий график Марка и Грау был посменный, и суббота с воскресеньем, по большому счету, не имели для них значения. Более-менее во времени ориентировался Игэл — по четвергам он должен был присутствовать в редакции, к тому же он лично проставлял дату в очередном выпуске газеты; но, во-первых, про четверги ему не давал забыть будильник на сотовом, а во-вторых, число и месяц им быстро забывались, стоило только прийти домой и выпить баночку пива. Ольга долгое время не могла привыкнуть к такому беспорядку. Сначала она отслеживала время в Интернете, но потом ей это надоело. Какая разница, в самом деле, какой сегодня день недели, какое число… Уже недели три как лежит снег, значит, недалеко и до Нового года, чего же еще?

И теперь, когда Марк задает ей этот вопрос, она теряется.

— Это важно, скажи, — настаивает он.

— Не знаю, — улыбается она. — Я тоже живу по вашим правилам, разве забыл?

Марк снова поворачивается к монитору и через несколько секунд радостно восклицает:

— 21 декабря, четверг!

Он вскакивает с места и принимается рыться в нижней полке шкафа, где хранятся разные дорогие его сердцу вещички типа подарков близких друзей или маминых открыток и писем. Наконец он подбегает к Ольге и протягивает ей коробку из-под обуви — открывай. Она недоумевает. Что там может быть? И почему он так взволнован?

В коробке — множество конвертов, на каждом — дата.

— Найди сегодняшнее число, — подсказывает Марк, и она выбирает конверт с надписью «21 декабря 20… года». — Открывай, открывай!

Она распечатывает конверт, а в нем листок бумаги.

— Читай! — радостно восклицает Марк.

«В этот день должно случиться что-то хорошее, — вслух читает она. — Обычный, вроде бы, день, да? За окном уже темно, идет снег, да?.. нет?.. Неважно. Это просто тихий зимний вечер. В такие вечера хорошо пить глинтвейн и читать Стругацких. Но! Сегодня обязательно что-то случится! Нужно только внимательно посмотреть вокруг или заглянуть в себя… Привет из прошлого с наилучшими пожеланиями от Грау и Игэла»...

— Так это вы?.. — смеется она. — Вы сами написали это?

— Да, ровно год назад. У нас на каждый день есть такие послания. Надо позвать ребят, пусть тоже поржут. Так мы праздновали прошлый Новый год: как засели с ручкой в десять вечера 31-го, так до утра и строчили. А сейчас вот что-то вспомнил — и захотел прочитать. Жаль, тебя тогда не было с нами, но в этот Новый год не отмажешься — будешь тоже придумывать себе и нам пожелания, ок?

— Ок, — шепчет она восхищенно...


 


 

…Они умели находить в обыденной жизни неординарное; казалось, бытовые и рабочие проблемы не удерживались в их голове.

— Когда ты будешь умирать, ты что вспомнишь? — как-то спросил ее Марк.

— Дочку. Маму. Тебя… — призналась она ошарашенно. — Послушай, я никогда не думала об этом...

— И хорошо, что не думала. Ты сейчас подчинилась первому порыву и сказала то, что пришло в голову. Заметь, ты меня к главным людям своей жизни отнесла! Скорее всего, так и случится в последний момент твоей жизни. Ты вспомнишь дочку, маму и меня. Но я хочу сказать вот что. Ты вряд ли будешь жалеть, что, допустим, не решилась поступать в институт, ты не вспомнишь про всяких старых грымз, с которыми тебе пришлось работать за жизнь, или что так и не научилась готовить плов.

— Да! – призналась Ольга. — Про плов я и не вспомню.

— Так зачем думать об этом сейчас, пока ты живешь? — спросил Марк.

— Не знаю, о чем-то же надо думать...

— Это жвачка из одних и тех же мыслей, которые крутятся в твоей голове по инерции и засоряют твое сознание. Научись контролировать поток мыслей и отметать лишнее. Мы так и делаем.

— Да! — Она полностью была с ним согласна. — Я пытаюсь, ты же столько книжек по эзотерике мне дал почитать. Но скажи мне вот что… Я ведь, может, буду страшно мучиться перед смертью. Может, буду кричать на тебя от злости и бессилия, на чем свет стоит поносить свою жизнь и проклинать всех родных. Я этого не хочу, я постараюсь быть благодарной жизни, но мало ли… Я такая слабая, чуть палец пораню — сразу вою.

— Ты справишься. — Он посмотрел на нее с нежностью и улыбнулся. — А смерти бояться не надо. Я тебе открою один секрет. Смерть — это лучшее, что случится с нами. Это как бонус: страдания, переживания, одиночество, неустроенность, а в конце — все и сразу. Ты задумывалась когда-нибудь над фразой: «Все мы здесь гости»? Это действительно так. Наш дом не здесь. Мы уйдем отсюда, и там, куда мы уйдем, в наш настоящий дом, там будет здорово, я в это твердо верю.

Она уже плакала. Если Марк прав, то с каким, должно быть, облегчением и радостью она вернется в «настоящий дом»! И отдохнет, хотя бы несколько лет, месяцев или даже дней… прежде чем ее душа не выберет новое тело и не возродится опять.

Исследуя домашнюю библиотеку Марка, она наткнулась на книгу Трумэна Капоте «Голоса травы». Отрывок, вычитанный ею, поразил Олю до глубины души:

«Может быть, никто из нас не нашел своего дома… Мы только знаем — он где-то есть… И если удастся его отыскать, пусть мы проживем там всего лишь мгновенье, все равно мы должны почитать себя счастливыми».


 


 

— Марк, я должна съездить домой...

— Я понимаю.

— Нужно забрать вещи и повидаться с дочкой.

— Когда?

— Может, уже завтра.

— Хорошо...

Понимает ли он, как она мучится? Ей страшно. Страшно снова встретиться со своим мужем, ведь теперь она знает, на что он способен в гневе. Его бы наверняка успокоила весть о ее смерти — не нужно было бы трястись за свою шкуру. А она заявится в их дом — нет, в его дом, это ведь квартира его покойной бабушки, а Ольга там даже не прописана; войдет и скажет: «Я жива, я люблю другого, а сейчас я только заберу свои вещи...». Да он разорвет ее на части...

— Хочешь, я пойду с тобой? — спрашивает Марк. — Не нравится мне все это...

— Хочу, — шепчет она.


 


 

Они заказывают такси, и пока машина едет к ним, Ольга выкуривает четыре сигареты. Марк, кажется, совсем не нервничает, но она видит, как он украдкой заворачивает в тряпочку кухонный нож и кладет в карман своей куртки.

— Ты серьезно? — не удержавшись, восклицает она.

— Нет, — пожимает он плечами. — Это все игры плохих мальчиков, не обращай внимания...

Она и в самом деле не понимает, шутит он или действительно допускает мысль, что может ударить Ваню ножом?

Грау и Игэл тоже немного взволнованны. Игэл то и дело выглядывает из-за занавески, поджидая такси, а Грау крутится возле Ольги, отпуская мрачные шутки по поводу ее наряда: Марк заставил ее надеть свой зимний костюм, и теперь она похожа на Филиппка в этой просторной теплой одежде.

Она подходит к окну закурить пятую сигарету, и Игэл говорит ей:

— Не подпускай Марка и близко к этому типу.

— К мужу?

— Ну да.

— Мог бы и не говорить. У Марка с собой нож.

— Вот именно поэтому, дорогая.

— А что, бывали прецеденты? — усмехается она.

— Нет, но...

Он недоговаривает, он устремил застывший взор в оконный проем — к ночи стекло уже подернулось дымкой и все отчетливее прорисовываются на нем узоры. Ольгу пронзает мысль: как многого она еще не знает о Марке! Двадцать семь лет он жил без нее, и наверно, за полтора-два месяца он не мог рассказать эту жизнь в подробностях — что-то забылось, а что-то он сам не хотел открывать. Игэл знает — но молчит. Почему?

— Ты не доверяешь мне? — догадывается она.

— С чего ты взяла? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь...

— Но?..

— Нет никаких «но». Просто Марк… просто он странный временами.

— Разве?

— А ты не заметила? Не зацикливайся… Вон и такси. Я могу, кстати, с вами поехать. Мне спокойнее будет.

— Ладно, — соглашается она. — Только без ножей, идет?


 


 

Многоквартирный дом, где живут… точнее, жили они с Ваней, приветливо светится огнями квартир. Только их окна темны, словно там уже нет никого. Может, так и есть?

Они отпускают такси и входят в подъезд. Оля поднимается по лесенкам первой, и с каждым шагом ей все труднее дышать от волнения и все сильнее дрожат коленки. Если бы не Марк, поддерживающий ее за руку, она, наверно, присела бы на корточки в лестничном пролете и сидела, сжавшись в комочек и плача, а потом, может быть, развернулась бы и пошла обратно...

— Подождите меня… — шепчет Оля, когда до квартиры остается две ступеньки.

— Ты уверена? — тоже шепотом уточняет Марк. — Лучше мы войдем с тобой.

— Нет… Может быть только хуже.

— Возьми хотя бы нож.

— Издеваешься?

— Возьми, говорю тебе!

— Марк, нет! Я оставлю дверь незапертой...

— Тогда не удаляйся из прихожей.

Она отмахивается и осторожно стучит в дверь. Они замирают в ожидании и едва дышат. Она почти падает от бессилия.

Дверь распахивается рывком.

Ваня щурится, пытается разглядеть в темноте подъезда ночного гостя — и тогда Оля делает шаг ему навстречу:

— Это я. Впусти.


 


 

Она бежит прямиком в спальню, по пути зажигая свет — в прихожей, ванной, гостиной. С нее достаточно темноты… Ребенка нигде нет, как нет и вещей Маши, и даже детская кроватка задвинута за шкаф.

— Где она? Говори, что с ней! — задыхается Оля, и ей кажется, словно она снова погружается в беспросветность тех лет, где так зыбко и так темно...

— Она у моих родителей. Или у твоих… не знаю. Они по очереди нянчатся. — Ваня идет за нею следом, пряча глаза от яркого света. — Не волнуйся, с ней все в порядке.

Она опускается на кровать, чтобы не упасть. Слабый свет лампочки, небрежно накинутое на постель покрывало, грязные наволочки на подушках, две пустые бутылки из-под пива — все это только разжигает ее тоску. Впору завыть — да жаль, она уже не в волчьей шкуре. И такая непривычная тишина… Хоть бы радио, хоть бы телевизор работали. Так нет же. Ваня плавал в этой тишине и пил пиво, пока не пришла она.

— Прости меня. — Он падает перед ней на колени со слезами, но не решается притронуться и почти касается лбом коврика. — Я не хотел… Я был зол, но не хотел… Не знаю сам, зачем за нож схватился. Я проклял себя сто раз. Прости. Я люблю тебя. Оля!

Она вздрагивает, услышав свое имя, от которого успела отвыкнуть за несколько недель, но не от радости, а от того, что от этих трех букв на нее повеяло, как плесенью и гнилью, прошлым.

— Я не вернусь. Я пришла за вещами.

— Где ты живешь? Тебя все обыскались.

Ваня первый приходит в себя, поднимается с колен, ищет сигареты на столе, заставленном пепельницей, кружкой, пустыми бутылками и тарелками с грязной едой.

— Я не скажу. У меня теперь совсем другая жизнь. И к тебе я не вернусь.

— У тебя появился новый парень?

— Да.

— А Маша? Ее ты тоже заберешь?

— Наверно… Не знаю. — Она пытается быть с ним честной. — Все так неожиданно произошло, я пока не уверена, что Маше будет лучше со мной...

— Понятно. — Ваня хмыкает. — У тебя другая жизнь. Другая жизнь… И мы тебе не нужны.

— А ты думал, я всегда буду под пятой у тебя и матери? — усмехается она.

— Так ты взбунтовалась?

— Можно сказать и так. Но я не могу так больше, Ваня, не могу!

 

 

Марк и Игэл курят беспрерывно. Там, за стеной, двое людей о чем-то разговаривают, то шепотом, то почти срываясь на крик. Здесь тонкие стены, как во всех панельных домах. Те двое не спорят — это ясно. Они пытаются договориться или разобраться с прошлым. По-хорошему.

— Уже полчаса прошло, наверно, — шепчет Марк.

— Не, меньше. — Игэл пытается разглядеть лицо друга, но тот отворачивается или опускает голову. Плачет? — Она же собирает вещи. Наверно, у нее много вещей, она же девочка.

— Теперь уже поздно… Я бы мог пройти тогда мимо, оставить ее замерзать, но я ведь не мог… Я бы мимо воробышка пройти не смог, да? А потом назад было уже не повернуть...

— Ну чего ты? — Игэл пытается дружески обнять Марка. — Она же с тобой, она твоя, все будет хорошо...

— И ее я тоже потеряю. Тоже потеряю. Так всегда было, всю мою жизнь, и теперь будет так же.

— Слушай, давай постучимся. Давай войдем к ним. Может, он ее удерживает угрозами?

— Нет, не думаю. Она, скорее всего, увидела дочь и поняла, что лучше остаться в семье. Ребенок для женщины всегда значит больше, чем парень.

— Она вернется к нам, Марк.

— Теперь все будет не так… Она вернется, да, потому что обещала, но мыслями останется здесь...

 

 

Ольга закуривает в комнате, впервые у Вани на глазах, и он ничего не говорит ей, лишь печально качает головой.

— Пива хочешь? — спрашивает он.

И она принимает прохладную бутылку из его рук, лихорадочно отвинчивает крышку и припадает губами к горлышку. Они пьют молча, как на поминках.

— Может, твой новый парень и любит тебя, но зачем он позволяет тебе пить и курить? Со мной ты порядочной девчонкой была. Или вот это для тебя и есть свобода? Когда можешь делать все что захочется и некому поругать и сказать «стоп».

— Считай меня порочной, плевать. К твоему сведению, курить я начала давно… Я просто это скрывала. Жила по вашим дурацким правилам, потому что не знала, как вырваться. Здесь, в нашем чертовом городе, все одинаково живут, ты не находишь? Мужчины пьют и гуляют по барам. Многие изменяют своим женам и бьют их за любое неповиновение — не потому, что не любят, а просто им скучно. Они живут с оглядкой на своих родителей, соседей, знакомых; боятся быть не такими как все, боятся мечтать; они умирают со скуки, и уже в 25 лет им кажется, что жизнь прошла, а они еще и не начинали жить. Ты знаешь, сколько в нашем городе самоубийств? Сотни — каждый год. Все оттого, что эти люди смертельно устали от самих себя, но начать все сначала они не умеют — страшно, что не получится выкарабкаться из старого болота, что вернут назад, да еще и накажут. А женщины… женщины торопятся поскорее выскочить замуж и нарожать детей. Купить норковую шубу. Обзавестись собственной квартирой и машиной. И вот у них есть все это. Свой дом, дети, муж, машина в гараже и шуба… А им все равно чего-то не хватает. Пустота внутри. Понимаешь?

— Нет, не понимаю. У тебя тоже все было, кроме шубы разве что. Но к Новому году я бы и шубу тебе купил… И что, это плохо — хотеть иметь свой дом и машину? Тоска тебя заела? Острых ощущений захотелось? И что теперь? Пропала твоя пустота внутри? Ты счастлива? Ну конечно… Ведь ты же пьешь и куришь в неограниченных количествах. Об этом ты мечтала, да?

Как же нелепо все получается! Их разговор опять превращается в банальную ссору. Они напиваются; еще немного — и оба перейдут на нецензурную брань. И она ощутит, как прежде, предательский холодок в сердце, и осознание своей никчемности, и желание что-то изменить в себе. Она вернется к парням и забудет об этом разговоре, но холодок из груди не выветрится так просто...

— Хватит, я собираю вещи! — Она вскакивает в полной решимости, но ноги подкашиваются, стены комнаты плывут, и она ловит на себе полный презрения Ванин взгляд.

— Давай, уходи, — кричит он гневно и машет рукой — мол, проваливай-проваливай.

Она складывает в сумку самое необходимое — обувь, пару кофточек и джинсы, фотографии дочери.

— Картина моя где? — спохватывается вдруг, обшарив глазами стены. — Та, с волками черными...

— Ее ты тоже заберешь?

— Она много для меня значит.

Иван покорно снимает картину с антресолей.

— Что она для тебя значит, скажи!

— В смысле? — не понимает Ольга. — Я скажу, да ты не поверишь...

— Все равно скажи, — настаивает Ваня.

— Ну как хочешь! Только не говори, что это бред. А если и бред, то это мое личное дело!

— Давай рассказывай, ругать не буду. — Он умиротворенно выдыхает табачный дым в потолок.

…Она «выплескивает» на него воспоминания прошлых жизней — уже без эмоций, сухо и коротко, как о событиях прошлогодней давности. И удивляется, что Ваня слушает ее внимательно и молча, — в последнее время он обычно демонстративно уходил или просто прерывал ее коротким «все, отстань», стоило ей начать рассказ о чем бы то ни было — будь это восторги по поводу дочки или сплетни о знакомых. И она воодушевленно рассказывает ему истории прошлых воплощений, словно желая разозлить его и шокировать. А когда, улыбаясь, вспоминает историю со светловолосым мальчиком, Иван меняется в лице.

— Так вот оно что! — вскрикивает он.

— Что? — не понимает она.

— Это была ты! Ты меня убила, стерва!

— Я не понимаю...

В сердцах Ваня хватает картину и что есть силы кидает ее об стену. Его мутит от гнева, и нет слов, которыми он мог бы объяснить свой поступок. Он вообще не в силах говорить, и только один вопрос крутится в голове: неужели такое бывает?

— Ты сошел с ума! — кричит Оля со слезами. — Я ничего не понимаю… Объясни!

Она подбирает картину (а той ничего не сделалось, разве что краска отошла в одном месте, но с первого взгляда и не заметить) и торопится уйти. Ей страшно. Он снова зол — и от того, что причины этого ей неясны, она пугается все больше.

Он смотрит в окно, понурив плечи, забыв и про пиво, и про дымящуюся в пепельнице сигарету, и лишь когда Оля гасит в прихожей свет, перед тем как уйти, кричит, спохватившись:

— Ты не думай, что Машку я тебе отдам. Ты совсем скурвилась, я смотрю, и такой матери ребенка ни один суд не доверит. Ты ее бросила, ты не работаешь, живешь черт знает с кем… А решишь на меня заявить — пожалуйста! Я в тюрьму пойду, наплевать, только и ты ничего от этого не выиграешь.

Тот первый удар, кухонным ножом, был менее болезненным, кажется ей, чем эти слова. Он ведь полностью прав, прав, черт возьми, и никому она ничего не сможет доказать в суде: по фактам она бросила дочь, не подавала о себе вестей, жила как та самая стрекоза, которая «лето красное пропела», обезумевшая от своего счастья, но про счастье никто не станет слушать — это неинтересно и к делу не относится.

— Я не могла прийти раньше — я недавно на ноги поднялась после твоего покушения, — шепчет она.

— А свидетели есть, что я тебя ударил? — радостно спохватывается Иван. — Ты же наверняка сама ножом себя полоснула, по пьяни. Ты неуравновешенная, это все знают, в твою правду никто не поверит.

— У меня свидетели есть...

— Давай, иди в милицию, приводи своих свидетелей, я же не против.

И пока она топчется в коридоре, пристраивая сумки и пакеты в руках, Иван дает понять, что разговор окончен: он уже с кем-то болтает по сотовому и смеется. И ее кидает в жар от внезапной мысли: надо было взять у Марка нож...

 

 

Она замыкается в себе. Собирается с силами, прежде чем начать открытую войну за дочь. Она уже все решила, осталось продумать детали. Она придет к родителям и расскажет всю правду. Явится им на глаза вместе с Марком, чтобы не думали, что она одна-одинешенька и опереться ей не на кого. На Ивана заявлять уже смысла нет — слишком много времени прошло, да и не хочется грех на душу брать… Она простит его, только Машу уведет с собой и воспитает по-своему.

— Ты ведь не против, если с нами будет жить ребенок? — спросила она однажды у Марка. — Я понимаю, что все слишком быстро получилось, и если что не так, то ты скажи, я пойму...

— Я не против, малыш. Ты наконец-то будешь счастлива, а больше мне и не нужно ничего.

Оля приободрилась: вот какой любящий мужчина с нею рядом, как ей повезло… И она стала строить планы на будущее, даже решила начать поиски надомной работы — пока Машку нельзя будет устроить в садик. И Марк иногда задавал ей вопрос: когда за ребенком поедем? Но она все никак не могла решиться — боялась.

— Ты слабохарактерная, — как-то бросил ей прямолинейный Игэл.

Они снова вечеровали одни на кухне, попивали вино.

— Ты считаешь, порвать с семьей, начать жить с малознакомым мужчиной и его друзьями — это признак слабости? — возмутилась она.

— Ну, положим, мужчина сам тебя нашел и унес к себе, а бывший, можно сказать, выгнал тебя из дома. Ты плывешь по течению. Ты приспосабливаешься к обстоятельствам, а не идешь напролом.

— А надо?

— Думаю, вот как раз сейчас и надо.

— Как? Машку забрать? Так я заберу.

— Забери, черт возьми. Сколько уже времени прошло, как ты об этом заявила… Ты трусиха. Или не любишь ребенка, что вряд ли.

— Зачем ты это все говоришь? — обиделась Ольга.

— Ты разве не видишь, что происходит с Марком?

— А что с ним происходит? — Голос ее сел от страха. Марк разлюбил ее? Хочет бросить? Что, что случилось?

— Он переживает. Ему трудно. Он не хочет тебя потерять. Это все просто, дорогая. А ты только мотаешь ему нервы своими разговорами «пойдем, заберем, у Вани отвоюем». Отвоюй уже наконец! Ему не нужны нервотрепки, ему нужен покой. После всего, что он пережил...

— А что он пережил, Игэл?

— Об этом он сам расскажет, если захочет.

— Что, все так серьезно?

— Не-не… Ну вот, ты снова трясешься от страха...

— Дурак, я просто люблю его, это нормально!

И снова он ничего не сказал ей, и она в который раз не решилась пристать к Марку с расспросами. А потом стало некогда — к ним неожиданно вселилась Ева.

 

 

Она забежала к ним после школы. Игэл и Грау старались быть радушными хозяевами — угощали девочку шоколадками и мороженым, предлагали помочь с уроками, даже курили на лестнице, а не в кухне, как обычно, — чтобы не травить ее дымом. Она не часто приходила к ним — мать Грау была категорически против таких встреч и строго следила за всеми передвижениями дочери. Однако Еве удавалось иногда «прорваться» к парням в гости — и тогда для Грау и Игэла это был настоящий праздник.

Но в тот день Ева была невесела. Она наблюдала почти равнодушно, словно усталая от жизни сорокалетняя женщина, как крутятся вокруг нее брат и жених, стараясь угодить, и теребила смущенно свои косички, и то и дело вздыхала.

Когда начало темнеть, она расстегнула школьный рюкзак и вывалила на пол его содержимое — там кроме тетрадок были ее заколки для волос, любимая книжка Астрид Линдгрен и плюшевый морской котик с грустными глазами — она говорила, что он напоминает ей Игэла.

— Черт, я знал, что однажды этот день настанет, — нервно засмеялся Грау и закурил прямо в гостиной, вызвав всеобщее неодобрение.

— Ева… — прошептал Игэл и осекся. В глубине души дьявольский голос нашептывал ему: «Это будет так здорово — быть с нею под одной крышей; можно допоздна проговорить с нею или посмотреть какой-нибудь мультик, а утром соскочить ни свет ни заря только для того, чтобы накормить завтраком и проводить в школу…». Но это было бы слабостью, и он прекрасно это понимал. Какой бы жестокой и сварливой ни была мать Евы и Грау, он не мог допустить, чтобы она переживала за дочь. От этого, возможно, зависело их совместное будущее. Однажды он придет к этой женщине и попросит руки ее дочери — и надо подумать сейчас, сможет ли он открыто взглянуть ей в глаза.

Он с такой силой сжал зажигалку в кармане, что сломал ее.

— Одевайся, я отведу тебя домой, — сказал он.

Ева заплакала, Грау стал утешать ее, бросая на Игэла уничижительные взгляды.

— Я позвоню домой и скажу матери, что она у нас останется, — решил брат.

— Нет, она придет сюда и уведет меня, нет, пожалуйста! — Ева повисла на шее у Игэла и так отчаянно прижалась к нему, что он едва не уступил ей.

— Грау, блин, ты-то чего… — зашипел он. — Ты же знаешь, как ваша мама к нам всем относится. Да она наряд милиции пригонит сюда и твою сестру будет пытать и мучить расспросами…

— Да о чем ты говоришь? Грау мой брат! Я что, не могу жить с братом? — не понимала Ева.

— Милая моя, хорошая, пойдем выпьем чаю. — Ольга взяла ее за руку. — Пусть мальчики обсудят ситуацию. А мы выпьем чаю… Не плачь.

На кухне они с Марком пытались внушить Еве, что маленькая девочка должна жить с мамой и слушаться ее во всем, но упрямая Ева качала головой:

— Я маме сказала, что уйду из дома, если она не отпустит меня на концерт Otto Dix вместе с Грау, а она не отпустила. Я деньги на билет копила, а она нашла и отобрала… Я к ней больше не вернусь, даже и не упрашивайте.

— Вот это с маминой стороны совсем уж мерзость, — вырвалось у Марка.

— Игэл и Грау еще поговорят с твоей мамой. Думаю, ее можно переубедить. Что ж такого опасного в поездке на концерт? А билет мы тебе купим все равно, не переживай, — успокаивала девочку Оля. — Мама твоя, конечно, не права, но ты все равно должна вернуться домой.

— Ничего я никому не должна! — горячилась Ева.

Марк и Грау стали собираться на работу, и Игэл занервничал еще больше: теперь, если он позволит ей остаться, это будет выглядеть и вовсе безумно…

— Послушай, Ева! — Он присел перед ней на корточки и взял в ладони ее длинные смоляные косы. — Я тебя прошу, детка… Ты уже взрослая, ты пойми, что по-другому я не могу. Я должен тебя домой проводить. Мне самому нелегко расставаться с тобой, но так надо…

— Скажи прямо: если ты оставишь ее на ночь, ее мамаша постарается тебя за решетку упечь, — невесело бросил Марк. — Грау, она ведь способна на такое?

— Еще как способна, — вздохнул Грау.

…Игэл вел Еву за руку, а та упиралась и плакала, и сам он едва сдерживал слезы, и крошил в пальцах остатки зажигалки. Ветер сыпал в лицо снежную крупу, и он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что хотелось лечь в снег и умереть.

Когда Игэл нажал кнопку звонка, Ева задрожала и прильнула к нему. Мать пристально смотрела Игэлу в лицо, словно ожидая какого-то жестокого признания с его стороны, но Игэл нашел в себе силы выдержать этот взгляд. Она с брезгливостью отлепила свою дочь от молодого человека, бросила небрежное «спасибо» и захлопнула дверь.

Игэл боялся, что не сможет повидаться с Евой как минимум несколько недель; но он заблуждался. Ева снова явилась к ним уже на следующий вечер. И на этот раз он уступил ей.

 

 

Ваня ждал, что Оля вернется за дочкой со дня на день, но вот прошли одни выходные, за ними — еще одни, а она так и не появилась. Он работал или пил, и время летело незаметно, и он боялся протрезветь, чтобы не принимать решений, и надеялся, как обычно, что как-нибудь все утрясется само. И начало ему казаться, что Оля и не приходила к нему, что было это всего лишь видение. А вещи ее и картину с волками он выбросил сам, в пьяном беспамятстве. И сразу ему полегчало, и он перестал беспокоиться, что правда всплывет наружу.

Однажды мать пришла без предупреждения и застала его пьяным; на весь дом гремела музыка, а он плакал, уронив голову на стол.

— Это ведь я виноват, мама, во всем, во всем виноват… Я ведь Ольку чуть не убил… — лепетал он в приступе внезапного откровения. — А она скоро Машку заберет… в свою новую жизнь… Я все понял теперь. Я иногда ее ненавидел и убить хотел, и я сам удивлялся, откуда во мне эта злость на нее, а оказалось все так просто… Она ведь меня уже убивала, когда я мальцом был и в деревне жил. Это так страшно и так дико — вдруг вспомнить все, мама… Наверно, я бы облегчение испытал, если бы убил ее — отомстил за прошлое, понимаешь? Но она уцелела и сбежала, и теперь я не живу и не умираю, а она где-то там строит свою новую жизнь и грозится Машку у меня отнять…

Из его сбивчивой речи мать поняла далеко не все, но и от того, что сумела понять, едва не потеряла сознание и поклялась себе, что сделает все что угодно, лишь бы спасти сына от тюрьмы.

— Перестань пить… — зашипела она. — Слышишь меня? Что ж ты так убиваешься-то из-за нее? На человека перестал быть похож — оброс, опустился…

— Если бы ты знала, мама, если бы знала…

Он вдруг схватил ее за руку и просительно заглянул в глаза:

— Возьми меня как-нибудь с собой в церковь…

 

 

Они мастерят скворечники, расстелив на полу газеты, чтобы не запачкать ковер, но стружки и древесная пыль уже повсюду — на мебели, на одежде, в их волосах.

Они смеются, а в душе каждый затаил свою печаль.

«Завтра пойду за Машей, хватит бояться», — думает Оля.

«Я ее потеряю, наверное; может быть, это последний день, когда мы так беззаботны», — думает Марк.

«На концерте Otto Dix я могу встретить свою половинку, но, наверно, не встречу, я ведь такой невезучий», — вздыхает про себя Грау.

«Еве наверняка здорово попадет, — думает Игэл. — А я больше ничего не буду делать. Ничего. Пусть ее мама хоть на ушах стоит».

И только сама Ева выражает такое безграничное счастье, что заставляет всех невольно улыбаться.

Она успела внести переполох в их в общем-то размеренную жизнь: разбила любимую кружку Грау, заявила, что будет спать в одной комнате с Игэлом и категорически отказалась идти на утро в школу.

— Ева, вот ты почти взрослая девочка, — сердито выговаривал ей Игэл. — Должна понимать: тебе лучше ночевать в комнате брата, а еще лучше, если он ко мне переедет на время, чтобы ты не чувствовала себя скованно.

— Но я хочу с тобой, — капризничала она. — Ты придумываешь какие-то дурацкие правила. У меня такое чувство, что ты меня не любишь больше…

— Вот так, — хохотал Марк. — А ты думал, Игэл, мы сломали правила? Да ничего подобного — вот этот ребенок, вот кто настоящий реформатор.

И Игэл снова не смог возразить своей маленькой невесте. В его комнату перенесли гостевой диванчик, и успокоенная Ева водрузила на стол любимого морского котика с грустными глазами.

Он не ложился — ждал, когда она уснет. Да и не смог бы он сомкнуть глаз, когда она так близко. Уже несколько лет он жил и рядом, и не рядом с нею — всегда другом, а в туманной перспективе — спутником жизни. Он свыкся с этой ролью, его вполне все устраивало, и он довольствовался лишь мечтами, вполне целомудренными, и ничто не тревожило его душу. И вот она почти на расстоянии вытянутой руки — еще не познавшая страха, не испытавшая страстей и сомнений, — во многом именно благодаря ему. Он давно решил, что будет ждать сколько потребуется и не сделает первый шаг. Но что, если она отважится на этот первый шаг слишком рано? Хватит ли у него мужества сказать «нет»?

— Я боюсь, Марк, — признался он другу в ту ночь. Они курили на лестничной клетке, и ветер то и дело хлопал дверью подъезда, и становилось тревожно и бесприютно. — За нее, за себя, за нас… Наше будущее — это красивая сказка, а жизнь повернет все по-своему. И выпадет в июле снег…

— Так что ж теперь… Это наш удел — верить, ждать и мучиться. Но уже недолго осталось. Я чувствую. Надо потерпеть.

— Недолго до конца? Ты ошибаешься, Марк. Я уже устал ждать конца. Скоро нам опять придется побороться со своими демонами. Мои уже на подходе. И так будет каждый раз, как нам удастся заново отстроить свою жизнь. Жизнь циклична, а для нас с тобой — особенно. И самое страшное: мы знаем, чем закончится очередной цикл.

— Уже почти три года прошло...

— Не утешай меня.

— А так хочется верить…

Они обнялись и стояли так, пока в коридор не выглянула Оля. Она не знала, о чем они говорили, но поняла — о чем-то важном, и положила руки им на плечи.

И вот они мастерят скворечники тихим декабрьским днем — а беда уже затаилась возле их дверей и ждет…

 

 

За Евой пришли вечером.

Они только что вернулись из леса, где устанавливали скворечники. Ева, еще красная с мороза, растрепанная, с пахнущими ветром и снегом волосами, бегала по комнатам от избытка чувств, Оля разливала по кружкам горячий чай, а парни слушали новый альбом Virgin Black и жарко спорили…

Когда в дверь позвонили, Ева первая догадалась, что это за ней. Игэл поплелся открывать, а девочка попыталась спрятаться в шкаф — это был первый ее безотчетный порыв — убежать, скрыться, хотя она отлично понимала, что это не сработает.

У Евиной матери опухшее лицо и мешки под глазами. Она, должно быть, плакала этой ночью. Или она серьезно больна?

Она смотрит на Игэла без укора, и татарские глаза ее усталы и добры.

— Сережа, она здесь? — говорит женщина.

И Игэл молча кивает и шире распахивает дверь — мол, проходите, нам нечего скрывать.

«Значит, настоящее имя Игэла — Сергей? И значит, Евина мама знала об этом и раньше?» — удивляется Оля.

Грау выводит за руку плачущую Еву, и она с укором бросает Игэлу в лицо:

— Я никогда тебе это не прощу. И замуж за тебя не пойду.

Игэл приседает перед ней на корточки, пытается взять девочку за руку, но она отворачивает лицо и прижимает ладони к щекам; теперь она словно зверек, которого погладили против шерсти.

— Когда ты еще немного подрастешь, я заберу тебя к себе, и мы уже никогда не расстанемся, — шепчет он. — Но сейчас я не имею права, малыш… Пока что за тебя отвечает твоя мама.

— Сколько еще ждать, когда я вырасту, я устала! — кричит Ева.

Грау обнимает сестренку и успокаивающе гладит по голове. Ему невыносимо видеть ее слезы, и он жалеет, что сестра еще слишком мала, чтобы можно было оставить ее.

Мать с болезненной покорностью наблюдает за сценой прощания. Она в замешательстве: излишняя суровость по отношению к дочери может сейчас навсегда разрушить их и так шаткие отношения; но и мягкость только навредит — Ева совсем перестанет с нею считаться. Будь жив их отец, уж он-то нашел бы нужные слова; возможно, и Грау не вырос бы таким неполноценным, и Еву не тянуло бы к этим странным людям.

— Ты это серьезно — про замужество? — обращается она к дочери, а затем переводит взгляд на Игэла: — А ты? Забыл, сколько ей лет?

— Нет, не забыл. Но вы не беспокойтесь. Я не трону ее, — торопится успокоить женщину Игэл.

— Мам, отпусти ты ее со мной на концерт, — встревает Грау. — Ей скучно с тобой, ей праздника хочется… И на Новый год пусть к нам приходит. Здесь ее не обидят.

— Это мы еще обсудим, — кивает она и вновь оборачивается к Игэлу. Он сейчас и сам напоминает ребенка — смущенно мнется, теребя рукав своей водолазки; на щеках то загорается, то бледнеет румянец; ресницы робко трепещут под взглядом этой усталой сердитой женщины. — Сережа! Я знаю, ты неплохой парень. И я ничего против тебя не имею. Но она еще ребенок, а ты больной человек. Ты когда был у врача в последний раз? Как знать, останется ли твоя любовь после очередной терапии?

 

 

Игэл идет в магазин за водкой и потом в одиночестве пьет за закрытой дверью. Его стараются не тревожить понапрасну, и только маленький Грау приносит ему в комнату тарелку с хлебом и солеными огурцами. И потом шепчет Марку: «Ему очень плохо. Нужно что-то делать. Ему плохо».

И Оля догадывается: так уже было когда-то раньше. И что-то ужасное может случиться. Она одна ничего не понимает, она пытается расспросить Марка, о каком таком враче говорила мама Евы и Грау, но Марк не отвечает; он только целует ее в лоб или волосы и виновато отводит в сторону взгляд.

Ночью Марк и Грау дежурят в комнате Игэла, и хотя тот спит, они сменяют друг друга по очереди и не сводят глаз с постели друга.

Поутру Игэл гладко причесывает волосы и забирает их в «хвост», выносит в мусорный бак пустую бутылку из-под водки и садится сочинять музыку. Марк и Грау облегченно вздыхают. Такой Игэл, деловой, собранный, волевой, им нравится куда больше.

— Ты проследи за ним, пока мы на работе, просто не выходи из дома, хорошо? — просит Ольгу Марк.

— Почему он такой? — спрашивает она шепотом. — Из-за Евы? Так ведь она никуда не делась и не сегодня-завтра снова сбежит из дома. И мама ее — не такой уж монстр, как мне представлялось изначально. Все образуется.

— Иногда растревоженное сердце трудно успокоить. Оно болит. Надо только переждать немного, и желательно, чтобы рядом кто-то был из близких. Мы его близкие.

— Я буду рядом с ним. Только ты расскажи мне всю правду.

— Расскажу. Вот приду с работы — и все расскажу.

 

 

Мать трясет Ивана за плечо. Он просыпается в поту, с брезгливостью откидывает влажное, липкое одеяло, шарит пустыми глазами по потолку и стенам, словно не понимая, что с ним и где он.

— Мне с работы твоей звонили. Ты не вышел в свою смену. Тебя потеряли, — объясняет мать с деланным спокойствием. — Скажи, ты пил? Напился и проспал?

— Мне Олька снилась, — говорит он хрипло и щурится от света. Несмотря на раннее утро, за окном темно, и желтоватый свет лампочки без абажура больно режет его воспаленные глаза.

— Я все понимаю: ты ее любил, ты переживаешь, но надо дальше жить, Ваня! Возьми себя в руки. У тебя дочь, а мы с отцом уже старые, мы, может, умрем скоро. Ты должен на ноги ее поднять, дочку свою, должен дальше жить!

— Да не люблю я ее, не люблю! Я ее ненавижу, заразу, а она мне снится все время.

Он заглядывает под кровать, находит пепельницу и пачку сигарет и, не стесняясь матери, облегченно закуривает. Она умоляет про себя, чтобы Иван не хватился пива, — пока он спал, женщина успела убрать из квартиры все спиртное, в том числе и недопитое, припасенное им на потом.

А он восстанавливает по кусочкам свой сон.

От того сна осталось стойкое ощущение собственной никчемности. Он был пьян тогда — или явь нашла отражение в сновидении?

Он уже немолод — ему за сорок. А душа его так стара, что уже не требует ничего. Он бредет один по улице. Он часто выходит из дому, чтобы не оставаться одному. Он боится, что умрет в своей квартире — отравившись некачественной водкой или от инсульта, — и будет лежать и разлагаться, пока запах смерти не заставит соседей вспомнить о нем.

Ему является девушка с огромным черным псом. Она кажется ему знакомой, эта молодая особа, да и она явно узнала его. Девушка приказывает собаке его разорвать. Он не понимает, почему, откуда в ней такая ненависть к нему, но он уже слишком устал, чтобы задаваться вопросами и сопротивляться. Он позволяет собаке терзать свое тело и молит об одном: чтобы смерть не медлила. И, теряя сознание, успевает порадоваться: он не умрет в квартире, забытый богом и людьми…

Во сне лицо девушки казалось ему знакомым, а теперь, по пробуждении, он легко узнает в этом лице черты своей жены. И скрежещет зубами от злости и непонимания: что такого он сделал, что она снова убивает его? И сколько жизней досталось ему, и в скольких она — его палач?

«Но если мне прошлые жизни снились — разве не могут будущие?» — вдруг осеняет его страшная догадка.

— Я должен найти ее, — бормочет он.

Священник на исповеди сказал ему: он совершил страшный грех, поэтому и сны нехорошие снятся. Но все можно поправить, если он у Ольги искренне прощения попросит и позволит ей забрать дочь.

— Может, Олька мне соврала тогда про прошлые жизни, — бормочет Иван, не замечая, что произносит это вслух. — Ну конечно… Это глупость, что мы помногу раз живем… Иначе все бы с ума посходили давно… Да, нам просто одни и те же сны снятся. Она убивает меня, я умираю. Но это все закончится, когда я у нее прощения попрошу».

Он не видит, как плачет мать, сидя на краешке его постели, поглаживая его за плечи. Он улыбается чему-то своему и стряхивает пепел на простыни. Все будет хорошо, когда Оля вернется, он уверен. Осталось только ее дождаться.

 

 

Игэл сочиняет музыку, Оля раскладывает паззлы, и так они сидят всю ночь, и почти не выходят из комнаты, и спать им не хочется.

— Очень скоро музыка сама по себе изживет себя, — рассказывает Игэл. — Люди хотят воспринимать не только ушами, но и глазами. Им нужна картинка, понимаешь? Смотреть клип куда приятнее, чем просто слушать песню, воткнув наушники в уши. Марк мою позицию не разделяет, но он вообще консерватор по натуре. Он пишет музыку, а я к тому же создаю видеоряд. Это всего лишь образы, и каждый должен написать свою историю в голове, я только даю подсказки. Понимаешь?

— Понимаю, — кивает Оля.

— И вот ты открываешь файл, а там — ряд сменяющих друг друга абстрактных картинок, которые удачно дополняют музыкальные композиции… Их у нас с Марком уже одиннадцать, теперь осталось объединить в единое целое, чтобы воспринимались они как одна длинная композиция, а не как отдельные кусочки. Знаешь, у Green Carnation есть альбом, состоящий из одной-единственной песни длиною в час. Слышала, нет? Я мечтаю что-нибудь в таком же ключе сотворить, понимаешь?

— Понимаю.

— А потом запишем альбом и разместим рекламу в Dark City. Мы откладывали деньги на альбом, все эти три года, и мы в двух минутах от своей мечты, понимаешь?

— Я все понимаю, Игэл… Сережа… А что было за три года до этого? Послушай, я устала от ваших тайн, я хочу знать правду. Кажется, Евина мама тоже в курсе, да?

Он слабо улыбается ей, словно ребенку, которому настала пора узнать о серьезных вещах.

 

 

…Венера Васильевна стояла с дочерью на перекрестке, ожидая светофор, и с умилением наблюдала за необычной парой: молодой человек (ровесник ее сына или чуть постарше) вел под руку сгорбленную старушку, укутанную в старомодную шаль. И видно было, что это ему не в тягость, что он с большим уважением относится к старой женщине, а та с явной гордостью оглядывается по сторонам: смотрите, мол, какой хороший у меня внук.

На перекрестке они встретились, и пока Венера Васильевна улыбалась старушке, Ева резво подскочила к ее спутнику, сказала «привет» и что-то взяла из его рук.

Венера Васильевна не сразу пришла в себя от удивления, к тому же Ева уже снова очутилась рядом с нею и только все время оглядывалась на старушку с парнем и махала им ладошкой в мохнатой варежке.

— Кто это? Что он тебе дал? Ну-ка покажи! — приказала мать.

Ева сунула руку в карман и протянула матери горсть конфет.

— Его бабушка любит сладкое, вот он и носит конфеты с собой всегда, — смеясь, сообщила Ева. — Да это Игэл, Грау живет у него и Марка.

— Это еще кто — Грау, Игэл?

— Господи, мама, ну какая ты у меня глупая… Наш Макс — у Сережи с Димой. Это вот был Сережа. Он бабушку выгуливает раз в неделю, а она старенькая, узнает его через раз.

— А родители его что, к бабушке не ходят?

— Да нету у него родителей. Социальный работник приходит, соседка, да вот Игэл… Сережа то есть.

— А ты откуда так хорошо осведомлена?

— Так я ходила с Марком и Грау к бабушке Игэла — они обои ей клеили, а я суп варила.

— Ты — что делала?..

Венера Васильевна невольно еще раз обернулась на загадочного Игэла-Сережу — и встретилась с его улыбающимся взглядом. Он едва заметно кивнул, и она смущенно отвернулась…

Минуло несколько месяцев, и она успела забыть про Сергея, а Ева, хотя и виделась регулярно с братом и его друзьями, если и рассказывала что-то, то весьма скупо. Она вообще росла немногословной, и Венере Васильевне казалось порой, что с годами ребенок все больше замыкается в себе и словно отдаляется от людей. Ее не интересовали дорогие вещи, косметика, мальчики, она растеряла подруг и все вечера проводила в одиночестве дома или у брата и его друзей. Мать не знала, что и думать, и про себя решила, что это неплохо — если Еве интересно не со своими сверстниками, а со старшими, то, наверно, это свидетельствует о ее душевной зрелости?

Однажды Венера Васильевна собралась с духом и решила навестить сына. Максим давно приглашал ее в гости, адрес на листочке написал. Со временем боль ее притупилась. Она так и не смирилась с тем, что он гей, но утешала себя: может быть, это его очередная блажь, и однажды встретит он хорошую девушку и влюбится?..

Она собрала сумку с соленьями и вареньем — вишневым, какое любит сын, накрасила губы и отправилась к мальчишкам.

На звонок в дверь ей открыл парень с мертвенно-бледным лицом и застывшим взглядом; с кончиков его пальцев капала кровь.

— Вы врач? — спросил он и, не дожидаясь ответа, посторонился.

Она бросилась вглубь квартиры — и столкнулась с сыном.

— Максим, господи, ты жив…

Он схватил ее за запястья, она успела заметить слезы на его щеках.

— Мама, ты откуда здесь?

— Я просто… я в гости…

Он усадил ее на диван и тут же умчался куда-то. Она посидела с минуту, приходя в себя, потом поднялась и на подкашивающихся ногах направилась за ним следом — в гостиную, откуда слышались стоны и где сейчас находились бледнолицый парень и ее Максим.

Первое, что бросилось ей в глаза, — это скатанный наполовину ковер. Венера Васильевна когда-то подарила этот ковер Максиму, а себе купила новый. Ковер служил им несколько лет, она помнила каждую дырочку и каждую торчащую нитку, вытянутую кошкой… А теперь он был бесславно и грубо задвинут к стене.

На светлом паркете повсюду виднелись капли крови; красная дорожка тянулась из ванны. Впрочем, на кровь не обращали внимания. Максим и тот, что открыл женщине дверь, суетились вокруг третьего — того, что лежал на полу, раскинув руки в стороны. Максим протирал салфеткой его лицо, а бледнолицый мальчик перетягивал ему руку чем-то белым, похожим на жгут.

Она тихо приблизилась к ним и заглянула через плечо сына. В лежащем парне узнала Сергея. Обе его руки были по локоть в крови; одна, уже перетянутая и перебинтованная, на глазах окрашивалась, набухала. Вторая напоминала багровый лоскут ткани.

— Я помогу… Дайте мне что-нибудь… — прошептала почти в беспамятстве.

Марк (это она уже потом узнала, что парень с мертвенно-бледным лицом — Марк, или Дима) протянул ей кусок простыни, и она как могла наложила повязку на перерезанные вены его друга.

— Что он наделал? Зачем? — тупо повторяла она потом, когда кровотечение приостановилось, и Игэл пришел в сознание.

— Вены вскрыл, — пожал плечами Максим. Похоже, это было с ним не в первый раз.

«Бедный мальчик, — думала она. — Родителей нет, бабушка старая. Что ему еще остается?».

— Вы скорую не вызывали? — обратился к друзьям Сергей.

— Вызвали, конечно, — отвечал Марк. — Ждем.

— Зачем? Ты же сам врач… Отмени вызов. А то меня опять лечить будут от безумия. — Он слабо улыбнулся.

— Ты чуть не умер, Игэл… — прошептал Марк. — Мы испугались…

— Простите меня, — шептал Сережа и виновато смотрел ему в глаза, и щеки его слегка розовели от стыда.

Прошло два года, и вот Ева, ее дочь, заявляет: «Мама, я люблю Игэла, и если ты не отпустишь меня к нему, я покончу с собой».

Она говорит:

— Он не такой как все.

И Венера Васильевна, едва сдерживая внутреннюю боль и обиду, отвечает:

— Да, не такой, потому что он больной человек. Его только на моей памяти трижды с того света вытаскивали.

— Ну и что, что больной, — смеется дочь. — Я говорю тебе — отпусти. Я без него сдохну, обещаю.

И она отпускает.

Она говорит:

— Черт с тобой, живи как хочешь, я умываю руки. Только сегодня ты никуда не пойдешь — слишком поздно уже. Завтра. Навестишь его завтра.

 

 

— Ладно, хватит на сегодня откровений, мы должны поспать, — говорит Игэл и отодвигает в сторону чашку с кофе. — Марк с Грау скоро придут с работы.

— Да, да, — кивает Оля. — Только пообещай мне, что не вскроешь вены, не выпрыгнешь из окна, не повесишься, — и тогда я спокойно усну.

— Что за глупости.

У него твердый голос, спокойный взгляд, и руки не дрожат, когда он споласкивает чашки в раковине. «Наверно, с ним все в порядке», — убеждает она сама себя.

И все-таки она устраивается на диване в гостиной, взяв с собой роман Золя; отсюда ей видны в полуоткрытую дверь комната Игэла и его постель. Он смеется: «Отвернись, я раздеваюсь», и она прячет лицо за страницами романа…

…В лесу сгущаются сумерки. Она лежит в снегу, неловко вывернув лапу, простреливая небо в сетке ветвей последними угасающими взглядами. Боль стучит в голове, но отдается во всем теле, и кончик хвоста начинает неметь. Голоса людей, их шаги, запахи доносятся до нее все отчетливее. Они уже рядом, и она перебирает лапами, из последних сил пытаясь подняться, но тело, всегда такое послушное, гибкое и ловкое, не слушается ее. Она помнит хлопок, запах пороха и внезапную боль в боку. Люди всегда несут с собой боль — они прячут ее на острие продолговатых, вытянутых предметов.

В полукилометре от того места, где лежит волчица, — трое волчат. Они выползут из норы, если она не вернется, и сейчас ей необходимо увести охотников как можно дальше.

А потом боль отступает, и накрывает теплая волна, и в этом мгновенном облегчении кроется такое блаженство, что все тревоги и терзания превращаются в дымку. Она видит силуэт человека — он тяжело переступает ногами, утопая в глубоком снегу, и полы длинного пальто оставляют за ним ровный след. Запах спиртного щекочет ее ноздри. Этот запах почти неразрывно связан с людьми, и он ненавистен ей. Но этой зимой ей часто приходилось мириться с ним: она почти умирала от голода и прокрадывалась во дворы и курятники, чтобы полакомиться мясом птиц и ягнят.

Мужчина склоняется к ней, держа ружье наперевес, и его взгляд скользит по ее агонизирующему телу. Он что-то бормочет, иногда присвистывает и посмеивается. Видимо, его восхищают габариты или шерсть волчицы.

Затухая, она успевает запечатлеть его в сознании. Последняя мысль, последнее переживание — это она заберет с собой… Образ подвыпившего человека в длинном пальто и жгучую ненависть к нему…

Голоса… Она просыпается, услышав в прихожей голоса Марка и Грау. Слабый свет просачивается с улицы в щелку между портьерами. А в комнате еще горят лампы, словно их забыли потушить в спешке, покидая бал, последние пары.

Она видит пустую постель Игэла и слышит шум льющейся воды в ванной. Все уже ясно и так, но она не хочет довериться своим внутренним ощущениям, в это невозможно поверить, пока ты в здравом уме, и она выскакивает из кровати, бежит к ванной и колотит по ней кулаками. Там, по ту сторону двери, ей никто не отвечает, а ведь Игэл непременно крикнул бы: «Эй, ты чего ломишься?» — или что-нибудь в этом роде…

Грау силой уводит ее в комнату, пока Марк ломает дверь. Она ждет, затаив дыхание, закрыв глаза, что скажет Марк, проникнув в ванную комнату, но он молчит. Даже когда он перекрывает кран с водой и становится так тихо, что Ольга различает дыхание Грау, даже тогда он не произносит ни звука.

— Ну как он? Марк! Марк! — кричит она и, вырвавшись из рук Грау, бежит к нему.

Марк сидит на корточках, склонившись головой к голове Игэла; сам Игэл скрыт занавеской, и видны лишь его затылок и копна пепельно-светлых волос на облучке ванны. И поначалу Ольге кажется, что Марк удачно ее разыграл: Игэл просто притворился мертвым, чтобы их напугать; а на самом деле он принимал ванну, и Марк это понял, когда ворвался к нему, и теперь он прячет от нее лицо, чтобы не рассмеяться; и Игэл — тоже.

— Ну хватит шутить, — шепчет она облегченно и улыбается.

И тогда Марк поворачивается к ней, и она видит, что у него мокрое лицо, словно он искупался, но это не так, — он просто плачет. Он смотрит на нее, будто ожидая какого-то чуда: если ты пришла, если ты здесь и видишь все это, то сделай что-нибудь, чтобы его спасти, ибо у меня не осталось ни слов, ни сил, чтобы вернуть его к жизни… И только глаза Марка пустые-пустые.

Как часто в последнее время видела она странные, невероятные, реалистичные до дрожи сны и путала прошлые жизни с нынешней… Она бы все отдала, чтобы и этот момент оказался лишь отголоском далекого прошлого, очередным сновидением. Но это не сон. Она подносит к глазам свою ладонь и рассматривает линии на коже — будь это сон, она не видела бы их так отчетливо.

Она отдергивает занавеску и вскрикивает: вода в ванне насыщенно красная, как вишневый сироп.

— Опять вены вскрыл, — шепчет Грау, и Ольга оглядывается — она не слышала, как он подошел. В руке у Грау телефон, он набирает 03 и виновато признается: — Не могу дозвониться, то занято, то сигнал пропадает. Черт, черт!..

И тогда Марк говорит:

— Все равно уже. Ни дыхания, ни пульса. Грау, все равно, все равно. Мы уже не вернем его. Теперь все…

 

 

После похорон, которыми занимались Грау и Венера Васильевна, Марк словно перестает существовать. Он почти не поднимается с постели, ничего не ест и ни с кем не разговаривает.

Ольга беспрерывно плачет — она винит себя в смерти Игэла. Не доглядела, не уберегла, а ведь Марк просил ее не сводить глаз с друга… Но ему уже все равно — он просто не замечает Оли. Он молчит.

В своем доме маленькая Ева пытается отравиться снотворным, но ее спасают. Грау говорит: «Я не могу и тебя потерять, глупышка. Пожалей меня!» — и она дает слово, что будет жить.

А Марк все молчит.

На пятый день Грау решает вызвать скорую. Марк не сопротивляется. Он не осознает, что происходит вокруг него, и послушно садится в карету скорой помощи.

Ольга узнает обо всем позднее — когда Грау провожал друга в приемный покой, она спала после выпитой в одиночку бутылки водки.

— Ты не позволила бы мне, наверное, — оправдывался перед нею Грау.

Они сидели на кухне, как когда-то с Игэлом, и жгли свечи, — от электрических ламп так болят глаза.

— Нет, ты сделал правильно, — говорила Оля. — Я хочу, чтобы он очнулся. Если мы… если я не могу вернуть его к жизни, пусть это сделают врачи.

— Они будут лечить его долго.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что он болен… Ты ведь знаешь, что Димка учился на врача. Он не говорил тебе?

— Я сама как-то не спрашивала…

— Мечтал стать хирургом, спасать людей. А когда он был на третьем курсе, с ним несчастный случай произошел. Шел он как-то вечером по улице — видит, подростки на пацана какого-то напали, бьют его, пинают. Димка решил заступиться. Пацан тот убежал, а его жестоко избили. У него что-то случилось после этого с головой. Он иногда уходит от нас — замыкается вот так, молчит, а то начинает видеть какие-то картины. Это глюки, говорят. Ну, он не смог дальше учиться. Он и сам все понимает: какой из него врач, если себе помочь не может? Он на учете в клинике стоит. И Игэл там же отмечался — но с Сережей все проще. У него родители в автокатастрофе погибли, когда ему шестнадцать было; после этого он никак не мог из депрессии вылезти, все время пытался с собой покончить. Ему Ева помогала держаться, только, видишь, слаб он был, для него малейшее разочарование — как жестокий удар… Может, еще бы немного, и он бы выкарабкался, излечился от этой депрессии затяжной, да только не удержали мы его с тобой, сестренка…

— Значит, Марк — его не настоящее имя? — только и сказала Ольга.

— Не-не. Марк — значит «сердцевина» по-немецки, «стержень». Он был для нас стержнем, вокруг него все крутилось, понимаешь?

— Понимаю.

Она вспомнила тот последний разговор с Игэлом. «Мы откладывали деньги на альбом, все эти три года, и мы в двух минутах от своей мечты, понимаешь?»… И она расплакалась.

— И сколько его будут там держать, в этой больнице? И навещать его нам не позволят, да? — повторяла она.

— В последний раз его несколько месяцев держали… Но ты не переживай. Главное, что он жив, наш Марк…

 

 

Сократ является ей во сне, но она почти не видит его: лишь размытый силуэт в золотистой дымке и ощущение его присутствия.

Я все поняла, — кричит она. — Мы все связаны прошлыми и будущими жизнями. Я убивала собственного мужа, он убивал меня… Я должна его простить, и тогда цепь моих инкарнаций замкнется, я поднимусь на новую ступень!

Сократ молчит, и она недоуменно затихает. Лицо его — лишь расплывчатое пятно, и кажется, скоро он совсем исчезнет, так призрачно изображение, так слаба связь.

Что ты молчишь? Это самый черный день в моей жизни! Я не хочу просыпаться. Ну почему ты молчишь? — с испугом восклицает она. — Скажи хоть что-нибудь!

Ты ничего не поняла, — слышит она его тихий голос. Ей представляется, что Сократ печально качает головой.

Ты ничего не поняла, и мне очень жаль, — говорит он. — У тебя будет долгая жизнь, и ты еще сможешь все поправить.

Но мне не нужна долгая жизнь, если только я не буду с Марком! Лучше скажи, что нас ждет. В тех прошлых жизнях, отрывки которых я видела, его не было, а если и был, то я не узнавала его.

Вот ты сама и ответила на свой вопрос, милая…

Постой… Что ты имеешь в виду? Сократ!

Что-то неуловимо меняется вокруг: она чувствует дуновение ветра на своей коже, слышит слабый гул. И затем понимает с ужасом: Сократа уже нет рядом с нею. Она осталась одна в золотистой вязкой дымке.

И ей кажется, что он обманул ее, — как все те, кто когда-то уверяли ее в своей любви или дружбе, но один за другим покинули ее, предали, обманули.

Ну и ладно, проваливай! — надрывается она, плача. — Ты такой же, как все, хотя и мертв. Думал, я поверю в твои сказки? Я больше никому не буду верить, никогда, никогда! А может, ты даже не умер, а живешь на соседней улице, практикуешь магию и ради развлечения приходишь в мои сны. А мне уже все равно! Я ненавижу тебя, Сократ! Ненавижу!

 

 

Вот и закончилось ее небольшое приключение. Она возвращается домой, к маме.

— Ты жива! Где ты была? Смотри, я поседела за это время. — Мама плачет и прижимает ее к себе.

А у нее стеклянные глаза, и она силится заплакать, чтобы не выглядеть бесчувственной, но не получается, как назло. Все слезы она выплакала еще вчера, когда отвозила с Грау вещи в больницу для Марка.

— Мама, я не могла вернуться раньше, ты прости, мамочка, мне так плохо было без тебя и Машки, но теперь я вернулась, — шепчет она на автомате и прячет лицо, обнимая мать. — Где Маруся?

— Она со мной, я только что ее уложила.

— Только не заставляй меня вернуться к Ване. У меня будет теперь совсем другая жизнь, и я все расскажу тебе, но не сегодня, мама. Сегодня, можно, я просто буду молчать и слушать тебя?

— Сегодня ты останешься со мной и Машей. Больше никогда так не исчезай, ладно?

— Ладно, мама.

 

 

Ольга просыпается под утро; осторожно, чтобы не разбудить Машу, прокрадывается на кухню и подбегает к окну. Весенний день обещает быть ясным: ни одного облачка на все светлеющем небе. Птицы щебечут, и слышно, как содрогается жестяной карниз от прикосновения их лапок и крыльев.

Этот день — особенный. Сегодня Марк выходит из больницы. Уже через несколько часов она встретит его в больничном дворике, и они пойдут домой.

Она не тешит себя надеждой, что будет легко. Мама против того, чтобы она встречалась с больным человеком, и это естественно; значит, на ее поддержку рассчитывать не стоит. Ну и пусть… Она выстоит, справится с трудностями и без посторонней помощи. Будет следить за тем, чтобы Марк принимал лекарства, гулять с ним перед сном, держа за руку, по вечерам смотреть добрые старые комедии, стать самой нежной, понимающей и заботливой — только бы он не волновался, не нервничал и не впадал в отчаяние!

Это неважно, что Марк никогда не снится ей, не вспоминается в иных обличьях. Даже если у них не было совместного прошлого — почему бы не начать строить его сейчас?

Она курит в открытую форточку, не зажигая света, и не помнит, что так уже было когда-то. Сегодня новый день, и она начнет заново. Сегодня. Завтра. В следующей жизни.

м

Когда-то я был волком. Несколько жизней назад. Ты мне веришь?

Нет.

Ты тоже им была. И кем-то еще — в ранних жизнях. Просто забыла в детстве.

Почему?

Потому что тебя разубедили взрослые.

Но зачем?

Они всегда так делают: очищают тебе память еще в детстве, а потом надиктовывают свое, новое. Это их мир, их правила, смирись.

Как мне вспомнить все?

А ты вечером иди в лес. Найди укромное местечко, чтобы никто не смог тебя увидеть и потревожить. Затаись, закрой глаза и слушай, как деревья шумят. Полчаса, час. Ты просто ПОЧУВСТВУЕШЬ.

А если нет?

У тебя получится. Ты же не хочешь жить дальше с закрытыми глазами?

 

 

Когда это случилось впервые? Когда она впервые солгала? В девять лет? В пять? Или еще раньше?

Все, кого она знает, — родители, соседи, друзья — все лгут, что-то скрывая, чего-то боясь или просто так, по инерции. И она ничем их не лучше. Ложь стала такой же привычной, как курение, — когда делаешь это много и часто, уже не задумываешься, что это может навредить.

Когда-то она наивно полагала, что замужество и уход из родительского дома изменят ее; начнется новая, чистая и честная жизнь, и ей не нужно будет лгать. Но у нее ничего не вышло. Когда муж впервые ударил ее, глупо приревновав к бывшему однокласснику, она перестала рассказывать о своих безобидных встречах с друзьями. Мало ли, вдруг ему что-то не понравится?

Она много размышляла в те первые месяцы не очень счастливой супружеской жизни. И спрашивала себя: неужели вот так, во лжи, ей придется жить всегда, и неважно, будет ли рядом вот этот человек, который с нею сейчас, или кто-нибудь другой? А потом появился ребенок, и уже не имело смысла думать и искать себя. Впереди была видна лишь одна дорога, пусть не мощенная и не ровная, в колеях, но ее собственная.

На школьном выпускном она впервые попробовала закурить и потом курила от случая к случаю и только месяца четыре назад заметила, что покупает сигареты постоянно, не дожидаясь, пока закончится очередная пачка. Курение — тоже часть лжи. Никто из ее родных не знает, что она курит. Может, если б знали, ее не стали бы ругать, она ведь уже не ребенок. Но она так привыкла лгать; черт возьми, за ложью так легко скрыть себя настоящую — так лучше, пусть не лезут в душу грязными руками…

 

 

Она курит на кухне в открытую форточку, потушив свет, — и ее силуэт не заметен с улицы. У нее под рукой всегда жвачка и освежитель воздуха — на случай, если кто-то придет. В Ваниной пепельнице полно окурков. Она позволяет ему курить на кухне, чтобы там же курить самой в его отсутствие. Хотя неизвестно, курила бы она вот так по ночам, если бы он не задерживался.

Интересно, а когда сам он научился лгать?

Его отец много лет изменял жене — и об этом все знали, даже Ванина мать. Он сомневался, она боялась спросить, а Ваня просто привык и приспособился. Можно не любить холод — но не обязательно вспоминать каждый день, что за окном минусовая температура.

Он лжет ей. Кажется, он с самого начала лгал. Она просто не запоминала это — зачем?

Эти его якобы задержки на работе — она это прекрасно понимает — возможность отдохнуть от нее и ребенка, развеяться в компании знакомых, выпить в баре бутылочку пива.

Он задерживался на полчаса — максимум на час. Но сегодня прошли уже все сроки, и скоро начнет светать, а Ваня по-прежнему не объявился, даже не позвонил.

Вчера он едва не ударил ее. Она попросила его утеплить окна — дом панельный, холодный, рамы в нем старые. Он ответил, что устает на работе, что у него нет времени, достаточно того, что он приносит в дом деньги, а она сидит с ребенком у него на шее — пусть сама и займется делом, раз все время зябнет.

Может, он решил переночевать у матери? Может, ему стыдно за эту перепалку?

 

 

Иногда ей хотелось долбануть об стену головой — чтоб искры из глаз, и кровь на пол, и белый свет в конце тоннеля, а дальше — как повезет.

Или однажды напиться транквилизаторов, проспать утренний будильник, бродить полдня непричесанной, с сигаретой и чашкой холодного кофе, не брать трубку, когда начнут звонить с работы.

Или выйти в зимние сумерки и представить, что отшибло память, — и нет у тебя ни прошлого, ни так называемых близких, ни обязательств никаких — есть только ты. И этот зимний вечер. Раствориться в сумерках и сгинуть, так, чтоб не опознали никогда, ни живую, ни мертвую.

Но она никогда не отважится это сделать. Ее мирок слишком тесен для безумных поступков — можно ходить кругами, можно прыгать или кричать, но никуда не деться из этого мирка. Если только сломать стены, но она не столь решительна, иначе уехала бы отсюда после школы.

Многие ее подруги так и сделали — они поступили в вузы и уехали. А она осталась, потому что так решила ее мать, и она не посмела ей перечить — она была послушной дочерью; наверно, она и сейчас не смогла бы сказать «нет».

Вероятно, мать испугалась остаться одна — ну что за радость видеть дочку лишь по выходным и в каникулы? А может, боялась утратить свое могущество над нею? Те подружки, что уехали из городка, они так изменились — стали самостоятельны в суждениях и поступках, независимы, уверенны в себе. Мать бы не смогла этого пережить. Но почему-то она понимает все это лишь сейчас. А тогда… «Да, мам, ладно, я сама не хочу от тебя уезжать», — вот все, что она сказала, нерешительная дурочка и слабачка, и подала документы на бухгалтера в местный техникум.

…Вот уже почти и полночь. Надо бы поставить чайник на огонь — может, кипяток поможет согреться?

Она тушит сигарету в пепельнице мужа, несколько раз распыляет в кухне освежитель воздуха, тщательно моет руки и ставит чайник на плиту. Когда Ваня придет, ему будет не до нее, он не станет спрашивать, курила ли она. Даже если почувствует запах дыма в квартире. Скорее всего, он будет пьян и завалится спать, даже не поцеловав ее перед сном.

Почему она никак не привыкнет к такой жизни? Разве не глупо курить и плакать в темноте, дожидаясь загулявшего мужа и пытаясь вспомнить, когда она научилась врать?

 

 

Наверно, все дело в том мальчике, что как-то очутился среди гостей их дома лет десять назад. Она даже имени его не запомнила, но называла про себя Сократом — он уже тогда был очень мудрым, по крайней мере мудрее ее самой.

Кажется, был день рождения ее отца. Взрослые, как всегда, пили, танцевали и курили на балконе. В такие часы они становились добрыми и смешливыми и не ругали ее, что бы она ни сделала. Они любили шумные компании и вино, ее родители, любили и стыдились этого, поэтому устраивали вечеринки очень редко, зато когда это случалось, не жалели денег на выпивку и кушанья.

Сократ был на вид немного старше ее, и она боялась к нему подходить, хотя их и познакомили. Он сидел со взрослыми, пил сок и слушал их разговоры или делал вид, что слушает. А она перебирала свои куклы под столом и радовалась, что на нее не обращают внимания — не просят рассказать стишок или спеть песенку про брадобрея. Зря они, мама и папа, так любили ею хвастаться перед людьми. Она не обладала никакими талантами — ни цепкой памятью, ни приятностью в общении, ни умением очаровывать. Пожалуй, единственным ее достоинством была внешняя привлекательность: тонкие черты лица, красивая улыбка, густые длинные волосы. Но этого так мало, чтобы всегда и всем нравиться и тем более — чтобы чего-то достичь в жизни… И в школе она слабо училась — но не потому, что ей было трудно, а потому, что не испытывала интереса к каким-либо наукам.

Кажется, окончательно она потеряла интерес к учебе после разговора с тем странным мальчиком, Сократом. Да, это произошло в тот вечер, под звон бокалов, пьяный смех взрослых и шум работающего телевизора. Она и не помнит, как Сократ оказался рядом с нею под столом. Он смотрел на ее возню с куклами, пока она не заметила его и не отвернулась в смущении.

— По-моему, я тебя видел раньше, — произнес он. — Да, точно. Помнишь, там, в лесу, ты еще была самой молодой и всего боялась. Ты даже мертвого кабана боялась, потому что он такой большой, и ты пугалась.

Она не могла понять, как реагировать на эти странные слова.

— Я не знаю тебя, — пролепетала она, уже готовая зареветь. — Ты больной?

— Так ты не помнишь ничего?.. Ну конечно. Сколько тебе лет? Восемь? Десять? Тебе уже засорили мозги всякой ерундой, бедняжка…

И он рассказал, что есть прошлая жизнь, жизнь ДО, и не одна, и если напрячь память, можно вспомнить некоторые эпизоды. Он знает, что когда-то был волком. И она — тоже. Но ей не стоит слепо уверовать в его слова — это его личный опыт, а у нее он должен быть свой, так что при желании она сможет сама все вспомнить и прочувствовать…

Потом домашние вечеринки закончились. Кажется, кто-то из соседей сделал замечание: «Вы не могли бы потише танцевать и петь? Вы слишком шумите, вы мешаете нам спать по ночам». И тогда ее родители перестали приглашать в дом гостей. Они уходили куда-нибудь или покупали вино и выпивали его на кухне вдвоем. Тихо и украдкой. И для этого им не нужно было громкой музыки и танцев.

А потом ее отец умер от цирроза печени.

В общем, она уже никогда не видела Сократа.

 

 

Ей тогда приснился сон. Сон про то, как она была волчицей. В этом сне она увидела многое — и то, как изнемогала от голода, бегая по лесу в поисках добычи, и как, переполненная нежности, впервые вывела своих волчат из норы мартовским солнечным днем, и как непонятно по чему тосковала, глядя на луну… Вся ее волчья жизнь уместилась в один этот сон, и был этот сон ярче и полнее, чем ее теперешние дни, пропитанные скукой и мелкой ложью.

Она рассказала об этом матери, но та высмеяла ее:

— Что за глупости, Ольга! Мы живем один раз, кому как доведется прожить, и умираем навсегда. Навсегда! Может, кто-то в рай попадает, не знаю, в это некоторые верят, а я — нет… Пока еще никто не вернулся и не рассказал, что там, по ту сторону. Мы умираем — и точка. Поняла? Поэтому и жить нужно так, чтобы не стыдно было перед знакомыми и соседями. Глупостей не творить и не говорить, что ты волчицей была. Тоже мне, волчица… Скажешь кому — решат, что ты умом тронулась. Или наркоманка. Поняла меня?

Она поняла другое — что со взрослыми говорить на эту тему бесполезно, не поймут. Покрутят пальцем у виска. Ах, если бы снова встретить Сократа и выведать у него подробнее про прошлые жизни… Но ни он, ни его родители больше не приходили в их дом, и никто не мог сказать ей, где они и что случилось с ними. Так бывает — кто-то случайно входит в твою жизнь, перетрясает твои суждения, как старые вещи, и пропадает навсегда, а ты уже ничего не можешь поделать с этим. Просто живешь себе дальше.

Однажды на рынке у одного из местных любителей искусства она увидела симпатичную картину: освещенный луной зимний лес, четыре волка поедают добычу (виднелась чья-то недоеденная нога с копытом), а на переднем плане — здоровый волк, стоящий вполоборота к своим товарищам, с очень печальными глазами и задумчивый, словно размышляющий о праведности их поступка.

Она остановилась как вкопанная.

— Вань, я хочу эту картину. Давай купим, — взмолилась она. Тогда она еще работала в магазине и могла себе позволить кое-что.

— А чего это он такой?.. — усмехнулся Иван, кивнув на волка-вожака. — Те едят, а он отвернулся. Вегетарианец, что ли? Или нажрался уже? — и он довольно засмеялся собственной шутке.

Продавец кисло улыбнулся и даже не потрудился ответить.

— Они все черного цвета, — заметила Оля. — Волки разве бывают черными?

— А чего нет-то? — хохотнул муж. — Серые на сероватом снегу — сама подумай, их бы не было видно, вот художник и намалевал их поярче. Так ведь, чувак?

— Не совсем… — ответил тот уклончиво. «Чуваку» было лет за пятьдесят. — Автор хотел намекнуть на то, что перед нами не совсем волки.

— А кто? — не понимал Ваня.

— Может быть, волки с человеческой душой, или оборотни, или звери, бывшие в прошлой жизни людьми, но за какие-то свои проступки разжалованные. — Он решил не жалеть паренька и выдал все как на духу, устало глядя в землю.

— Что за бред? — воскликнул муж.

— Ванечка, пожалуйста, давай купим, — снова запричитала она. — Мне нравится, честно. И потом, у нас же стена пустая в комнате, мы же итак хотели картину, помнишь? — Это был уже последний аргумент. И Иван сдался.

Она повесила картину над кроватью и иногда по вечерам подолгу ее рассматривала, и ей казалось, что частичка чего-то родного перетекает в ее сердце, и становилось тепло… А порой, когда сумерки липли к стеклам, она включала музыку и самозабвенно танцевала, и ей казалось, что печальный волк с картины наблюдает за нею, и она молча плакала и вспоминала былые дни, мечтая однажды вновь возродиться в обличье серого хищника.

 

 

Горячий чай обжигает пищевод — но не согревает уставшее сердце. Скоро пять на часах, а она так и не легла. И уже не хочется.

Она проходит в комнату, смотрит на спящую в кроватке дочку. Еще одна несчастная. Рожденная у разлюбивших друг друга родителей, она тоже обречена расти в обществе постоянных табу и фальшивых улыбок.

Наверно, она бы развелась с Ваней, если бы не ребенок. Она подумывала о разводе еще на малом сроке беременности. И снова мать решила все за нее: «Не смеши людей. У вас начнется новый этап в отношениях, ребенок только сильнее вас свяжет». Она отвечала, что ей не нужен новый этап со старым мужем, что ей хочется уехать из этого города, сделав аборт и порвав с Ваней, но мать была непреклонна: «Людей-то бы хоть постеснялась. Выскочила замуж в восемнадцать лет, в двадцать бросишь его? Какой позор…».

И она решила: ладно, мама, о'кей, я попробую. Еще раз. Ребенок — это же здорово. Хоть кто-то будет любить меня по-настоящему, просто за то, что я — это я.

Мамин совет не сработал в очередной раз. С мужем отношения окончательно испортились. Но это уже не имело никакого значения — она знала, что с ребенком на руках ей вряд ли устроить заново свою судьбу. Женщины их городка ни за что не позволят своим сыновьям увлечься ею, а сверстницы будут поглядывать свысока, презрительно. Такие в этом городе нравы. Она просто останется с мужем, стерпит все. В конце концов, он неплохой, по крайней мере, не хуже парней и мужей ее знакомых. И то, что он женился на ней в восемнадцать лет, несмотря на неодобрение своих родителей, о многом говорит. Он любил ее, правда любил.

Она мечтала назвать дочку Златой, но ее не поддержали ни Ваня, ни родители, ни свекровь.

«Какое дурацкое имя!» — сказал муж. «Отчего тебя все тянет на какую-то ерунду?» — поморщилась мать. «Пусть будет Машей — простое, хорошее имя», — советовала свекровь.

И она в очередной раз уступила, назвав девочку Марией. Когда что-то не нравится — меняй это. А если не можешь поменять — смирись.

 

 

Ваня помнит, что собирался домой. Остается только допить бутылку пива. Четвертую по счету. В этом баре слишком крепкое пиво. Стол перед ним шатается, и он не представляет, как пойдет домой, но пиво нужно все-таки допить. Не оставлять же в этом баре. Он не так богат. Пока Ольга сидит с ребенком, у них не будет достаточно денег. Хорошо, что сегодня ему выдали зарплату, — немного раньше, чем ожидалось, потому что впереди какой-то праздник, будет несколько выходных дней.

Он прикладывает ладонь к заднему карману джинсов и, нащупав пачку денег, довольно усмехается. Наверно, ему лучше пойти сегодня не домой, а к матери. Ольга, конечно, не спит, его дожидаясь, а стоит ему появиться на пороге, начнет его «пилить», будет плакать и тонким голоском визжать — она всегда так противна, когда истерит. Да, сегодня он не готов к этим сценам, да дело и не только в этом. В родительском доме есть где припрятать немножко денег. У него давно там заначка, про которую даже мать не знает. Если ребята позовут его попить пива вечерком или просто попросят одолжить до получки, ему не придется унижаться перед женой и просить «мелочи». Она ведь может и не дать. А так хорошо — вроде бы и домой деньги принес, и в то же время для себя кое-что оставил.

Он залпом допивает пиво. Все, теперь можно подождать, когда хмель немного развеется, чтобы собрать себя и достойно дойти до родительского дома. Он жестом призывает официантку, чтобы заказать чашку кофе. Она с неохотой подходит — она немолодая, с морщинистой шеей и, наверно, без мужа. Кому понравилось бы, что его жена подает в баре кофе пьяным обормотам? Но она еще надеется — надеется кого-то встретить, потому и работает здесь, в этом месте, где бывает так много мужчин и где так легко завязать знакомство или интрижку…

Она уносит пустые бутылки. Ваня готовит деньги, чтобы расплатиться. Дороговато вышло, лучше бы он купил это самое пиво в киоске, но что уж теперь?

Официантка небрежно ставит на столик чашку с дешевым кофе. Край чашки отколот. Сгребает деньги и быстро пересчитывает. Ее ногти ухожены и покрыты алым лаком. Она и вправду еще надеется.

— Сдачу оставь себе, — самодовольно бормочет он. Язык заплетается, как глупо.

— Спасибо, не нужно. — Женщина отсчитывает купюры, торопливо кидает на край стола, уходит.

— Ну и дура, там же стольник, — отчего-то злится он. — Так и хочешь работать официанткой до старости, честная такая?

Она не оборачивается, но он уверен, что она слышит. С соседних столиков на него оглядываются — кажется, он слишком громко произнес эти слова, да и плевать. Он медленно потягивает кофе, достает телефон, чтобы вызвать такси. Он слишком пьян и самостоятельно идти не сможет. Пусть его обслужат, он готов заплатить.

Машину обещают подать к бару минут через двадцать. Что ж, хорошо, он еще успеет выкурить сигарету.

В том кафе, где он работает, курить запрещено. По выходным там живая музыка, танцы, и не каждый может позволить себе там отдыхать, даже он. Хотя иногда какая-нибудь девчонка угощает его выпивкой в обмен на медленный танец, и он не отказывается. Одиноких женщин очень много, а с него не убудет, если он поиграет в кавалера один вечерок. В конце концов, он носит обручальное кольцо, а то, что они порой этого не замечают, не его вина.

После работы он любит приходить в этот барчик, здесь он не суровый охранник, а простой парень, обычный посетитель-выпивоха; здесь публика попроще, и можно курить.

На такси он доезжает до дома родителей. Свет в их окнах погашен — и хорошо, он постарается не шуметь, входя в квартиру, пусть не видят, какой он пьяный. Хотя они и недолюбливают Ольгу, но развод сына кажется им еще большим злом. Им нужно, чтобы все было шито-крыто, чтобы соседи не судачили про их семью и они могли ходить с гордо поднятой головой. Чушь какая-то, но для них это важно. Однажды Ваня поссорился с женой и хотел перекантоваться у них пару дней. Собрал самое необходимое, хлопнул дверью и пришел сюда. Мать, конечно, в душе обрадовалась, а вот отец по столу кулаком треснул: «Ты женился нам наперекор, в восемнадцать лет, вот и живи с нею и к нам не бегай с вещами. Этот побег тебе не поможет. Если не ладится что-то — разводись, а так бегать туда-обратно не выход».

— Эй, приехали, — окликает его водитель и зажигает лампочку.

Ваня привычным жестом лезет в карман джинсов, но толстой пачки денег там не оказывается. Он леденеет, мгновенно трезвея.

— Эй, шеф, поехали обратно. Я, кажется, деньги там оставил.

— Ты сначала за эту дорогу заплати, — огрызается «шеф». — Кто тебе в баре деньги вернет?

— Да это официантка, черт, сука старая…

— Да мне наплевать, слышь. Плати за поездку.

Ваня лихорадочно роется во всех карманах — может, по ошибке сунул не туда? Но находит лишь несколько смятых купюр, оставшихся после рабочего обеда. И ни копейки — из полученной сегодня зарплаты.

— Поехали обратно. Еще не поздно. — Он с облегчением понимает, что ему есть чем расплатиться с таксистом, почти в аккурат, и он заискивающе сует бумажки ему в руку.

— Да хорош выпендриваться, заладил, — отчего-то злится водитель. — Вылазь давай из салона. Видал я вас таких. У таких, как ты, денег и не водится никогда. Вы все просаживаете на водку да на пиво. А жить хотите красиво. Никаких денег в баре ты не найдешь и сам это прекрасно понимаешь. Просто выпить тебе снова захотелось. Ну уж нет, никуда больше я тебя не повезу. Выходи. Оглох, что ли?

Ваня отвечает ему матом. Он обескуражен. Этот водитель наверняка сам пьян, иначе откуда столько дерзости? Ему бы следовало уважать своих пассажиров, разве нет у таксистов какой-то этики? Он пытается разглядеть лицо водителя, но тот сдвинул кепку на глаза — видимо, специально.

— Мне ментов вызвать, или как? — продолжает водила, и Ваня сдается, сам не понимая, почему. Он вылазит из автомобиля, и шофер трогается с места, едва тот ставит ноги на землю. Он не успевает разглядеть номера машины, они заляпаны грязью, да и в глазах его еще танцует улица. Семерка, «жигули», цвет черный. Или темно-серый? Да какая уж теперь разница, этот водила просто дрянь, но теперь важно другое — нужно найти потерянные деньги. И он, борясь с приступом рвоты, ковыляет, шатаясь, обратно в бар.

Ему кажется, он довольно быстро шагает. И его прошибает холодный пот, еще раз за сегодняшний вечер, когда он натыкается на закрытую дверь бара. По пятницам и выходным дням заведение работает до шести утра. Неужели уже шесть? Не может быть. И он стучит кулаками в дверь, и пинает ее ногами, крича, что это нечестно, сначала обокрасть его, а потом запереться. Наверно, та официантка с подругами теперь пирует на его кровные. Попивает коньяк, опершись на стойку и выпятив зад, курит «Парламент» и презрительно сплевывает в тарелку горькую никотиновую слюну. Он плачет, и с разбитых костяшек течет кровь…

Как теперь к родителям идти? Они скоро проснутся сами — старики всегда рано встают. А тут подарочек такой — сын, весь в крови и соплях, провонявший алкоголем и табаком. Лучше уж к Ольге вернуться — ее-то он всегда сумеет урезонить.

 

 

Она и сама не замечает, как засыпает, уронив голову на стол. Ей снится совсем другая жизнь…

Она живет одна — впрочем, не совсем одна, с немецкой овчаркой, черной, как галка, и злой до неприличия. Но ей это даже нравится — она сама ненавидит людей. А больше всего — пьяных мужчин в длинных пальто или плащах. Может, однажды кто-то ее обидел, может, это просто внушение — неизвестно… Она и ее собака любят темноту и дичатся людей и потому подолгу бродят ночами по улицам.

Ей снится одна из таких прогулок. Они идут незнакомым двором, моросит дождь, во дворе фонари погашены, и улица безлюдна. Но вдруг появляется он — человек в плаще. Он шатается — видимо, пьян.

Она чувствует, как ее захлестывает ярость, а вместе с нею — безбашенная удаль. Ей жарко и весело. И овчарка, почуяв нервозность хозяйки, настораживается — понимает, какой легкой добычей может быть этот черный человек, пахнущий водкой.

И вот он уже в шаге от нее — и она преграждает ему дорогу и заглядывает в глаза. Они бессмысленные и печальные: он слишком пьян.

— Чего тебе? — Алкоголик бросает испуганный взгляд на собаку, замершую в ожидании сигнала. Он уже немолод. У него потрепанное, будто изжеванное лицо, щетина, густые и сросшиеся брови в палец толщиной.

Девушка ощупывает его взглядом, втягивает ноздрями его запах. И вдруг невольно вскрикивает: «Убийца!». Она на миг выныривает из сна, потому что ей самой страшно, страшно и непонятно, кто этот человек, сердце готово выпрыгнуть, но тут же она решает вернуться туда — этот сон, он слишком значим, так много мелких деталей, так много переживаний, и они слишком реалистичны — это наверняка одна из ее прошлых жизней…

Мужчина в замешательстве хлопает себя по карманам пальто — наверно, он принимает девушку за грабительницу. В ноздри ей ударяет запах его страха, страха жертвы. Это пьянит ее и будоражит все тело, будоражит сильнее самого крепкого вина. Овчарка рвется вперед, натягивая поводок.

Мужчина еще пытается храбриться. Кажется, с него уже сошел хмель. Он делает шаг, его заносит в сторону, но он торопится уйти, семенит неуверенной, шаткой походкой.

Они смотрят ему вслед — она и ее собака. И ей даже не нужно ничего говорить — они слишком долго живут вместе и понимают друг друга без слов. Она лишь расстегивает карабин на ошейнике собаки, а затем прячет поводок в карман.

Он успевает оглянуться — хотя собака бежит бесшумно, ее выдает тяжелое дыхание. Он оказывается слабым соперником и падает в грязь от первого же ее наскока. Девушка подходит посмотреть, как овчарка в бешенстве скребет лапами его грудь, с остервенением рвет клыками лицо и горло.

Скоро он затихает. Лицо его, измазанное кровью, напоминает выпотрошенную «думку». Все кончено в считанные минуты. Она испытывает удовлетворение и тихую печаль, словно завершено дело всей ее жизни, и чем теперь себя увлечь, непонятно. Она с трудом оттаскивает хрипящую от наслаждения собаку. Ей ни противно, ни страшно, ни стыдно. Все так, как и должно быть.

Возвращаться домой не хочется. Жизнь человеческая кажется мала, как платье ребенка. Пора ее сбросить.

Она идет в лес, и лес встречает ее торжественным молчанием и запахом сосновых шишек. Собака улыбается ей глазами. Они бредут по взмокшему, почерневшему от дождя лесу, пока девушка не ощущает позади чье-то присутствие. Чушь, собака бы почуяла незнакомца… Ей кажется, это смерть. Наверно, это самое лучшее, после всего, что произошло этой ночью.

Она опускается на землю — силы уже на исходе. Она слишком долго бежала, и сердце пошаливает, и хочется прилечь и заснуть. Она смотрит сквозь ветви в небо, и капли сыплются сверху на ее спокойное лицо. Собака лежит рядом, согревая хозяйку своим телом и дыханием. Умирать не так страшно, если вдвоем…

И вот она просыпается, уже по-настоящему, в тот самый миг, как умирает во сне. Она еще ощущает капли дождя и пота на губах, и чувствует на щеке горячее дыхание верной овчарки, а запах мокрой хвои и шишек щекочет ноздри. Но глаза ее различают в темноте очертания знакомых предметов. Это квартира ее мужа, вот стол, на котором она прикорнула, вот плита, и часы на стене тикают умиротворенно. Она не может поверить; кажется диким, что она снова здесь, в опостылевшей этой жизни. И она кричит, и бьет ладонями по столу, и закрывает глаза — в надежде, что все вернется, и лес, и ее собака, черная, как галка. Но уснуть не может, только слышит плач разбуженного ребенка и звук поворачиваемого в замке ключа. Муж вернулся.

 

 

— Почему она орет? Боже, когда же она заткнется уже… Достало все...

Вот его первые слова. Иван не любит ребенка, его всегда приводит в бешенство Машин плач.

— Она еще маленькая, чего ты от нее хочешь? — нервно бросает Ольга. — Где же ты был?

— Тебе какое дело, бл..? Отстань.

Она не сразу замечает, что он, несмотря на более-менее связную речь, мертвецки пьян. Его бросает из стороны в сторону, он долго борется со шнурками на кроссовках и, наконец, махнув рукой, проходит в комнату прямо в обуви. Она плачет, бежит за ним.

— Ты… постой… Сними кроссовки, я только вчера полы помыла!

— Ничего, еще раз помоешь. Все равно ничего другого ты не делаешь, сидишь на моей шее, даже ребенка успокоить не можешь, — огрызается он и, не глядя на плачущую дочку, падает на расправленную постель.

— Это твой ребенок, слышишь! И как только Машке хотя бы годик исполнится, я пойду работать! Но сейчас ей только пять месяцев, пожалей нас! Господи, какой же ты мерзкий, я ненавижу тебя! — кричит она, еще взвинченная коротким своим сном. — Не смей сюда ложиться, пьяная скотина, иди на пол, ты не заслужил постели, — и она пытается стянуть его за ноги на ковер.

Он неожиданно набрасывается на нее, выкручивает руки, так что она вскрикивает от боли и омерзения. Он бьет ее по лицу и отталкивает в сторону детской кроватки. Она плачет, закрыв глаза, а он отворачивается к стене и успокаивается.

Она не понимает, что случилось с ним, ведь когда-то он такие нежные слова говорил и так красиво ухаживал… Куда все это делось? Она и в самом деле теперь ненавидит его, она не солгала. И раньше, в самые счастливые первые месяцы их дружбы, она не испытывала восторга, блаженства или страсти. Не помнит этого. Была лишь тихая радость, да, оттого что она нужна кому-то, что ее любят. Но это совсем не то, что переживают герои мелодрам, — не было ни душевных мук, ни лихорадки в предвкушении свидания, ни бурного секса.

— Ты меня не любишь больше, да? — шепчет она. Но он не откликается, он уже засыпает. — Думаешь, я отстану от тебя?

На нее накатывает мрачное веселье. Как в том сне, когда уже все нипочем, не страшно и не волнительно.

Она с новой силой хватает мужа за ноги и тянет на пол. Он не реагирует, и тогда она берет его за плечи, тормошит, трясет. Ей больно и плохо, пусть ему будет так же. Она так долго его ждала, а он даже не утруждает себя объяснениями, он пьян в стельку, он избил ее. Сколько ей еще терпеть?

—Ты отстанешь от меня, нет?

Он по-настоящему взбешен. Вскакивает с кровати и с силой бьет ее по лицу. Теперь возврата точно не будет. Для них обоих. Ребенок надрывается от плача. Соседи, должно быть, завтра сделают ей замечание. Наверно, они уже разбужены криками и сейчас лежат за стенкой, перешептываются, слушая их ссору. Это не первая их драка, но таким ожесточенным он еще не был — если и бил, то легонько, скорее для острастки, а не как сейчас — не жалея, бездумно, от души.

Она еще в запале и бьет его ладошками по лицу и голове. Они дерутся молча, только она иногда вскрикивает от боли. Потом она убегает, он догоняет. На кухне она хватает со стола алюминиевую миску с остатками ужина и наотмашь бьет его днищем по лицу. Он замирает. Ей даже становится страшно. Наверно, она сделала ему слишком больно… Но он не долго медлит — хватает лежащий на столе нож для разделки мяса.

Она не сразу понимает, что происходит. Вспышка боли в области живота, потемнение в глазах, сбой в сердце. Он смотрит на нее испуганно, дрожащей рукой кладет нож обратно, тянется к выключателю.

Свет ударяет им в глаза. Ей уже не больно, только кровь течет по ногам, и платье, ее домашнее платье, оно тоже в крови. Жаль.

Ваня что-то лепечет и тянет к ней руки. Ничего нового он не может ей сказать, она изучила наизусть весь его словарный запас, а самые ласковые слова он истратил на нее еще в первый год их любви, и теперь, кроме банальных «прости» и «я не хотел», ему нечего сказать.

Она отталкивает его руки от себя, бросается ко входной двери и торопится вниз по лестнице. Куда — неважно, только подальше от этой квартиры, где было так мало счастья, так много слез. Как в тумане, слышит, убегая, плач Марии. Что ж, у нее есть отец, пусть и в изрядном подпитии, но без проникающего ножевого ранения, живой и здоровый, пусть позаботится о ней сам. Что-то надорвалось в ее душе, и стало невмоготу жить.

Она бежит по снегу в пушистых тапочках-зверюшках, в платьице с коротким рукавом. Ветер швыряет снег в лицо, но она не ощущает холода, ей приятна прохлада. Она глотает снежинки открытым ртом, на ходу хватает снег и растирает в горячих ладонях. Пусть ей не суждено было прожить другую жизнь, о какой мечталось, но она может, по крайней мере, выбрать смерть. А ей хочется, чтоб как в том сне, умереть в лесу, с распахнутыми в небо глазами, с капельками воды на лице.

 

 

Ты пришел, Сократ! Мне так тебя не хватало все эти годы…

Я не мог. Да это и не имело смысла. Ты была еще не готова идти дальше. Ты жила ни о чем не задумываясь, как травинка на лугу. Идет ли дождь, печет ли солнце — ты все покорно принимала, будто так и должно быть.

Но я уже другая. От той травинки не осталось ничего. Я все бросила и ушла… куда? Не знаю, и мне так боязно. Скажи мне, что же теперь? Я потерялась, милый.

Не торопись. Подумай. Каждая твоя жизнь чему-то должна была научить тебя. Например, быть сильной. Мудрой. Уметь прощать. Или ненавидеть. Понимаешь? Ты усваивала урок — и двигалась дальше, а если не справлялась — пыталась снова, но уже в следующей жизни. Чему ты должна научиться сейчас — это тебе и нужно осознать. Воспоминания, они должны помочь, если ты сумеешь правильно их интерпретировать. Это твой личный опыт. Понимаешь?

Кажется, да. Только ты не бросай меня больше. С тех пор, как ты исчез, я все время думала о тебе…

Напрасно, глупенькая девочка. Меня тоже нет. Я умер от менингита месяца через три после нашей встречи. Но ты не переживай. Я подожду тебя между жизнями.

Умер?! Подождешь?

Догадываюсь: тебе пока сложно это воспринять, так что просто слушай, а поймешь потом. Ты сейчас как бы зависла между жизнью и смертью, поэтому мне несложно было выйти с тобой на связь. Я пришел бы к тебе раньше, но ты совершенно не умеешь расслабляться, не медитируешь и даже не пьешь, как твои сверстницы, и проникнуть в твое сознание у меня не получалось. Правда, я являлся в твои сны, но ты быстро их забывала. Вот ведь незадача… Вскоре ты очнешься, чтобы дожить свою жизнь до конца и осознать свое предназначение.

Так это еще не все? Сократ, миленький, забери меня к себе… или в любое другое место, только не оставляй на земле, я слишком устала жить!

Когда-то ты выбрала именно ТАКУЮ жизнь сама… И не вздумай сбежать из нее раньше времени — все твои заслуги могут обнулиться. Родишься кошкой. Или червем. Поняла?

Не уверена в этом… Но куда ты уходишь? Отчего блекнет свет? Что происходит?

Не волнуйся. Тебе будет казаться, что ты спишь. Это защитит тебя от физической боли и эмоционального шока. Тебе еще многое предстоит пережить, силы понадобятся тебе…

 

 

Они нашли ее возле гаражей, под соснами.

Если бы не яркие цветы на ее платье, вряд ли бы заметили. Пятно на снегу легко можно принять за сбитую большую собаку. Он любил собак, он сам походил на пса — такой же черный, тощий, угрюмый. Как немецкий дог.

Второй — тот пониже ростом, светлее волосом и лицом, с хитринкой в глазах.

Некоторое время они разглядывают ее молча, но потом второй осторожно окунает палец в кровавое пятно на ее платье и подносит его к губам.

— Ты не хочешь ей помочь? Я выпью ее кровь, если ты не против. Надоело пить свою собственную.

— Перестань, Грау. Ты слишком сегодня пьян.

— И пусть. Я всегда пьян, а ты всегда безумен, и что с того? Она миленькая на лицо. И она одна из нас, Марк.

— А вот это вряд ли. Она явно от кого-то сбежала — ее, видимо, хотели убить. Рана похожа на ножевую.

— Послушай, сколько ты будешь любоваться на нее? Делай уже что-нибудь, Марк, ты же когда-то учился на врача, ты должен уметь оказывать первую помощь. Если она еще жива…

— Она жива.

Тот, которого зовут Марком, поднимается с корточек и, закурив, оглядывается по сторонам. Вот-вот начнет светать, но до тех пор они укрыты темнотой, и это успокаивает.

— Зачем это все, Грау? Она все равно покинет нас. Все уходят рано или поздно.

— Может быть, она потеряла память. Тогда ей некуда будет уходить.

— Ее начнут искать…

— Слушай, хватит бороться с собой. Я же вижу, как дрожат твои руки. Ты ведь понимаешь, что это все неслучайно?

Марк откидывает сигарету, снимает с себя пуховик и оборачивает в него девушку:

— Пойдем. Только скинь куртку, нужно укрыть ей ноги. Рана на первый взгляд не так тяжела, куда серьезнее может быть обморожение.

 

 

Ей страшно открыть глаза. Что, если все случившееся с ней лишь приснилось? И вот сейчас она услышит крик дочки, и нужно будет подниматься, готовить смесь ребенку и завтрак мужу.

Но даже если ее мир остался прежний, в нем явно что-то изменилось за то время, пока она отсутствовала в нем. Музыка — вот что изменилось. Нежная и негромкая, но такая искренняя и ласковая, как трепет крыльев бабочки, как шелест летней листвы, как беззвучный плач о давно ушедшем прошлом… Музыка словно раздвигает ее плоть и освежающим дождем окутывает сердце, горячее и по-прежнему живое. Ничего подобного она еще не слышала. Ваня постоянно слушал шансон, а она — то, что обычно любила ее мать и что советовали подруги, — бездумные современные песенки, от которых она быстро уставала.

Она плачет от нежности и жалости к себе, не замечая слез. В таком изменившемся мире она, пожалуй, сможет жить дальше.

Ее смущает незнакомая комната и полнейшая темнота. В окне — лишь свет от фонаря. Значит, уже ночь? Но где-то так сладко звучит музыка и, если напрячь слух, можно различить чьи-то голоса. Ей все еще больно, но кто-то поухаживал за нею: на рану наложена повязка, на табурете возле дивана стоят стакан с водой, разложены какие-то пузыречки (лекарства, спирт?), ватные диски.

Завернувшись в одеяло, она сползает с дивана. Боль усиливается, но ей не терпится подойти к окну. Она отодвигает портьеру и видит в тоскливо-неоновом свете фонаря берег пруда. Вдалеке виднеются огоньки, но их так мало. Во дворе возле дома сгрудились несколько машин. Она начинает догадываться, где она. Окраина города, последний дом на берегу. Неважно. Кто-то нашел ее полузамерзшую и пригрел.

Внезапно она ощущает чье-то присутствие в комнате. Оборачивается. Он выходит из темноты на свет фонаря, отчего лицо его кажется неестественно бледным, почти неживым, но ее это не пугает — она, как зверек, ощущает исходящую от него благожелательность и просто рассматривает.

— Я Марк, — произносит он шепотом. — Ты что-нибудь помнишь?

Она помнит слишком многое, но думать об этом непросто, и она отвечает:

— Не знаю. Не уверена. Что-то помню, но то ли, что нужно?

— Значит, теперь ты сама будешь писать свои воспоминания.

— Воспоминания? Какие именно?.. — Мысли ее путаются. Она не уверена, что в этот самый миг не спит и не бредит.

— …воспоминания этой жизни, — спокойно втолковывает он, не удивившись ее вопросу. — Если хочешь, я помогу. Черное сделаю белым. Точнее, цветным. Ты не знала?

— Нет… — Она не уверена, что понимает смысл его слов, но решает оставить это на потом. — Что это играет в той комнате? Волшебная музыка.

— Stillife? Тебе нравится?

— Безумно.

— Это хорошо…

Она морщит губы в улыбке и проваливается в сон.

 

 

Когда она засыпает, Марк находится рядом. Она еще слишком слаба, и даже короткий разговор о музыке утомил ее. Марк не спрашивает, что с ней произошло, и она не задает вопросов, как он нашел ее и почему она сейчас не в больнице. Может быть, она под действием каких-то лекарств или наркотика — а иначе отчего ее эмоции сейчас притуплены, а на душе невиданный доселе покой и сладкое предчувствие счастья? И вовсе не о доме она вспоминает, погружаясь в приятную дремоту, а о той картине с черными волками, которая висит над ее кроватью и которую Иван наверняка теперь выбросит, раз жена пропала.

Она то просыпается, то вновь впадает в забытье. Один раз, очнувшись, чувствует чье-то прикосновение к своей щеке. Открывает глаза и видит не Марка, — другого. У него обесцвеченные волосы, забранные в косу, пирсинг в брови и ноздре, ярко-синие, веющие холодом глаза. «Наверно, линзы, — успевает она подумать. — У людей не бывает таких глаз».

Есть еще один незнакомец — в короткие моменты пробуждения она не видит его, но иногда слышит за стеной его голос, угрюмый, низкий, хотя и не старый совсем. «Нелюдим какой-то», — размышляет она про себя. А может, он просто не в восторге от ее пребывания в этом доме?

Она окончательно просыпается в тот момент, когда синеглазый мальчик гладит ее по голове. Она отвечает улыбкой. Там, откуда она сбежала, ее давно не ласкали.

— Зови меня Грау, — говорит он.

— Почему? — не понимает она. Впрочем, ей кажутся милыми их имена — Грау, Марк… Ее знакомых звали сплошь Сашами и Лешами.

— Так Марк прозвал меня. По-немецки Грау значит «серый». Но ты не зацикливайся на этом, у меня много и других имен. Только свое настоящее я тебе не скажу — оно дурацкое, на самом деле, и я его ненавижу.

— Я свое тоже, — смеется она. Как просто с этим Грау!

— Тебя зовут, должно быть, снежная королева? — округлив глаза, шепчет он, словно угадал. — Когда мы нашли тебя, ты была очень холодна.

— Правда? Да, наверно, я снежная королева. Мое сердце заморозили. Смею надеяться, что не навсегда.

— Грау, нам пора, — доносится из прихожей голос Марка. Он заглядывает в комнату и машет другу рукой — мол, поторапливайся. Лицо его сурово, но глаза весело щурятся. Марк бросает теплый взгляд на Ольгу. Теперь, при свете лампы, он уже не кажется ей мертвенно бледным, хотя его кожа действительно очень бела, — и тем темнее кажутся волнистые волосы и глаза.

— Мы на работку. С тобой останется Игэл. Пока, — бросает Грау, и оба они уходят.

Игэл, по-видимому, тот самый нелюдимый парень, чей голос она периодически слышит. Ей боязно оставаться с ним наедине — что, если он прогонит ее? Или начнет приставать? Она не уверена, что может, а главное, хочет отсюда уйти.

Но страхи ее напрасны: Игэл оказывается так же добр, как Грау и Марк. Он приносит ей свою рубашку, чтобы она смогла одеться, и наливает кофе. За окном темно, и она уже не понимает, день сейчас или ночь. Сколько времени прошло с тех пор, как она сбежала? Что думают сейчас ее родные? Что сделал Ваня с той картиной с волками? Действительно ли у Грау такие ярко-синие глаза? И почему ее волнует именно это? Может, все это лишь снится ей? Эта кухня, этот кофе, этот неулыбчивый, замкнутый парень с бородой, которой он пытается защититься, укрыться от мира, — разве не сон все это? И не исчезнет ли это в один непрекрасный миг?

А может, сном, долгим, утомительным сном было то, что она считала жизнью?

Она хочет заговорить с Игэл, но не знает, с чего начать. Может, спросить, почему он зовется Орлом? А вдруг не захочет отвечать, и тогда она смутится?

Она робко ему улыбается — пусть первый начнет разговор. Но Игэл улыбается в ответ и протягивает ей сигарету. Молча. Она так же молча принимает и кивком головы его благодарит. Вот черт, он немногословен. Кажется, робеет в ее присутствии. А впрочем, так ли это важно? И она вновь улыбается странному парню.

 

 

Прошло всего несколько дней, а ей кажется, что она живет здесь всегда.

Она заставляет себя не помнить о боли. Она пытается понять и узнать этих людей.

Все они носят длинные волосы. Мало говорят и много курят. Ругаются друг на друга матом, но наливают друг другу чай. Любят музыку и ненавидят дневной свет, и потому шторы в этом доме почти всегда задернуты. Днем, как правило, спят, а ночью выходят на работу или в магазины. К ним не ходят гости, но им хорошо и так, потому что каждый из них — «вещь в себе», и каждый, как паззл, дополняет другого, и этого достаточно.

Она больше не вспоминает те обидные слова, которые говорил ей Ваня в пылу ссоры. Куда важнее, как называют ее сейчас Марк, Грау и Игэл. Снежная королева. Малыш. Найденыш.

Она забыла, какого цвета глаза у ее мужа. Зато знает, что Грау не пользуется линзами.

Рана на ее животе еще болит. Но она уже научилась смотреть в небеса без страха.

Она не знает, почему когда-то приняла за любовь совершенно другое чувство. Сейчас все иначе: даже если то, что происходит в ее душе, не любовь, а всего лишь благодарность или дружеское тепло, она согласна с этим мириться и этим наслаждаться всю жизнь.

Ей плохо спится по ночам — ведь на соседней улице в квартире на пятом этаже осталась ее пятимесячная девочка… Но когда ей особенно трудно, рядом дежурит Марк.

Однажды он сказал ей: «Иногда и в июле выпадает снег. И вянут цветы в твоем саду. Даже самые красивые. Даже те, которые ты любила и берегла. Это не нормально, когда в июле выпадает снег, но так бывает. Вопреки всем правилам. И цветы в твоем саду умирают». — «Можно сделать так, чтобы они не умирали, — возразила она тогда. — Например, построить теплицу. Это убережет цветы от снега». — «Да, но если на теплицу обрушится шквалистый ветер и крыша не выдержит?» — «Можно выращивать цветы и дома». — «Там кошки и дети». — «Сколько же несчастий ты моим цветам напророчил…» — «Я всего лишь вспомнил июльский снег. Моя мама покончила с собой семнадцатого июля — в тот день, когда неожиданно выпал снег. Потому я и запомнил».

 

 

Она пьет кофе на кухне при свечах — так любит Игэл, так нравится и ей. Свет электрических ламп слишком ярок, от него устают и болят глаза. Она просыпается на закате — чаще всего от музыки, которая здесь звучит постоянно, которую Грау с Марком и сами сочиняют. Она почти не видит их — они все время работают, ночью и иногда сверхурочно, они печатники в типографии. Она провожает их в сумерки и целует на прощанье, а потом идет на кухню пить кофе на пару с Игэлом. Игэл замкнут и робок, работает он дизайнером на дому. Только раз в неделю он уходит в редакцию, чтобы внести последние правки в файлы и сдать номер в типографию, ту самую, где работают парни.

Они почти не разговаривают. Мерно гудит холодильник (его холодный бок приятно охлаждает ей спину), в дальней комнате играет дарквэйв, и дым сигарет успокаивающе щекочет ноздри.

— Я все хочу спросить, Игэл… — начинает она.

Он поднимает голову, всматривается в свое отражение в ее зрачках.

— Зачем я здесь?

— Тебе было плохо… А Марк любит людей. Любит помогать. Хотя себе не всегда-то может помочь…

— Мне просто страшно, Игэл. Вы так не похожи на всех, кого я знала когда-то, что мне не хочется даже вспоминать о них, не хочется видеть… многих. Слишком тяжело мне было. Но я ведь уже не смогу вернуться назад, то есть если мне придется, если вы решите, что вам будет лучше без меня… я уйду, да, вернусь в ту нелюбимую жизнь, но… я никогда не стану прежней. Если раньше я просто догадывалась, что живу не своею жизнью, то теперь, после встречи с вами, я в этом не сомневаюсь. Я многого не знаю про вас, наверно, я очень нелюбопытная, но это, опять же, из-за боязни, что рассержу вас или обижу. Но даже не зная каких-то фактов из вашей биографии, я чувствую, что вы мне как родные. Как братья, которых у меня не было никогда.

— Не бойся. — Голос его теплеет. — Марк ведь рассказывал тебе про июльский снег? Есть вещи, которые мы не в силах предусмотреть. Но если тебе важно мое мнение… я хочу, чтобы ты осталась.

— А как ты оказался в этом доме, Игэл? Ведь ты, насколько я понимаю, не родственник Марка?

— Это как-то само собой получилось. Мы вместе учились в школе, а когда умерла его мама, я все чаще стал здесь зависать — сначала по нескольку дней, потом по неделям. Родных у меня нет, только старая бабушка, но она уже почти не узнает меня, когда я к ней приезжаю, так что моя семья — это Марк и Грау. И, видимо, ты.

Он кажется хладнокровным, только глаза смотрят в стол. Ему непросто это все говорить, и она немного удивлена его признанию — обычно он и двух слов не произносит зараз.

— Марк — очень хороший друг, — добавляет Игэл. — Он и Грау выручил, когда родители выгнали его из дома… У тебя будет время получше его узнать.

— Да, он замечательный, — шепчет она. Игэл понимающе улыбается ей в ответ.

 

 

— Хватит сидеть дома, сегодня мы пойдем на прогулку! — заявляет за вечерней трапезой Марк.

— Но уже десять вечера… — напоминает она.

— Разве ты никогда не гуляла по ночам? Значит, ты многое потеряла.

— Да, очень многое, — шепчет она.

Она уже совсем поправилась, остался лишь темный шрам на животе, но с той поры она так ни разу и не выходила на улицу. Страшно, что сказка кончится, как только она покинет эту гостеприимную квартиру: заблудится и не найдет этот дом, или парни передумают и не впустят ее назад, или ее собьет машина и она умрет в больнице, или ее поймают и посадят под замок… Должно быть, полиция весь город уже прочесала, разыскивая ее, а по местному (а может, и областному) телевидению показали ее фото с пометкой «разыскивается». К счастью, у ребят нет телевизора, и газеты они не покупают, поэтому она не знает, как все обстоит на самом деле, и меньше тревожится.

— Но что я надену? У меня же только платье одно да тапочки… — вдруг осеняет ее.

— Слушай, я знаю, что делать, — говорит Грау. — Я завтра собираюсь к родителям. У моей сестренки Евы наверняка найдется что-нибудь подходящее из одежды, она не откажет.

— Значит, прогулка откладывается до завтра? — уточняет она. — Но вы можете сходить и без меня…

— Нет, ты пойдешь с нами, — заявляет Марк. — Мы завтра все равно выходные. А сегодня просто посочиняем музыку.

 

 

Под утро Иван внезапно просыпается, словно кто-то толкает в бок. Сердце колотится часто-часто, и он встает, закуривает сигарету, вымеривает комнату шагами. Непривычная тишина в квартире, и даже настенные часы в кухне не стрекочут — они остановились вскоре после того, как исчезла Оля. Девочку забрали его «старики» — не хотят няньку нанимать или… не доверяют сыну?

С тех пор, как опустел этот дом, ему все время один и тот же сон снится: будто он деревенский светловолосый парнишка четырех-пяти годков от роду, один из многочисленных своих братьев и сестер, всегда с соплями и в цыпках. Как-то раз убежал он в лес ягоды рвать, зазевался, и на него напал волк. И видит он во сне: волк его зубами за штаны схватил и волочит к себе в нору, а он кричит и на помощь зовет, только нет никого вблизи: взрослые на сенокосе, а ребятишки в ограде кормят кур. Голова его неудобно свешивается вниз, он руками за землю пытается зацепиться, за траву и ветки хватается, но волк слишком большой и бежит быстро, — не удержаться. С пальчиков его расцарапанных капает кровь, голова от сильной тряски начинает болеть, а лес между тем все гуще и гуще…

Иван сначала думал, что из-за картины с волками эти навязчивые сны его одолевают, заставляют просыпаться в холодном поту и потом курить одну сигарету за другой, чтобы унять сердцебиение. Но картину он закинул на антресоли, а сон все повторялся, и каждый раз при этом новые детали вскрывались ему, так что он про несчастного светловолосого мальчика теперь знал больше, чем про себя самого. Выбрасывать картину ему не хотелось: он еще верил, что Оля вернется. Ей-то эти черные волки безумно нравились…

Он даже как-то в книжный магазин зашел, впервые в жизни, нашел на полке сонник и прочел озадаченно: «Вам снятся волки — вы страдаете от своей беззащитности». Почесал затылок, поставил книжку обратно. Его состояние вряд ли можно было назвать беззащитностью; одиночеством — да, страхом — вероятно, растерянностью — может быть, но никак не беззащитностью.

В ту ночь, когда Ольга сбежала, он бросился за ней в погоню. Не сразу, потому что некоторое время он на руки свои, кровью испачканные, смотрел оторопело, потом мыл их с мылом, потом пол затирал — уж слишком много кровавых брызг было. Он искал ее дворами, потом побежал к дому ее матери — но света в окнах не увидел, понял, что там спят и ничего не ведают, к своим метнулся — но и там темнота. Он вернулся домой, переоделся в чистую одежду, потому что светало уже, и он боялся, что его, всего в крови, увидит кто из знакомых, на ребенка притихшего глянул и снова побежал искать жену. Он ее не нашел, хотя видел кровавую дорожку-след на снегу, ведущую к гаражам. Потом след терялся. Словно она поднялась в небеса. Или кто-то ее в машину загрузил и увез.

Он вернулся домой, попил чаю, завернул ребенка в одеяло и пошел к родителям.

Он уже к тому моменту был совершенно трезв и спокоен — свежий воздух прочистил мысли. Поэтому о драке Ваня предусмотрительно промолчал — сказал лишь, что была ссора из-за его позднего возвращения домой. Он якобы спать лег, а Оля все продолжала на него кричать, а потом он вырубился, и как она ушла, не видел. Даже записки не оставила.

Ее искали по друзьям и знакомым, звонили в морг и больницу, а потом написали заявление в милицию. Олина мать, которая Ване постоянно названивала на сотовый, и интересовалась, не пришла ли она, и рыдала в трубку, и причитала, так что он совершенно ее возненавидел, заставила его расклеить на всех остановках объявления о пропаже девушки. Только и это результатов не дало.

Разговор с милиционером заставил его поволноваться: тот попросил точные приметы и одежду, в которой Оля ушла. Он вспомнил ее вещи, в которых она обычно ходила в магазин, и детально их описал, добавив, что не уверен в этом на сто процентов, он ведь ее уход проспал, но именно этих вещей в ее гардеробе не хватает. А после ухода стража порядка, по потемкам, он все собрал в мешок и на дальнюю свалку отнес.

Он уже почти не верил, что она жива. Думал, ее кто-то нашел, увез на машине куда-нибудь в лес и там убил. В их городе нередко люди пропадают. Убийства и изнасилования тоже не редкость.

Он вроде бы и облегчение чувствовал: раз Оля мертва, заявить на него в милицию она не сможет. Но, опять же, она ведь такая добрая, она его любит, она бы на него заявлять не стала. Он бы ей шубу норковую купил, и золота, сколько бы ни пожелала, она бы и не стала…

И чем больше времени проходило, тем более он верил, что Оля его непременно простила бы. Он перестал бояться, он просто ждал ее возвращения. Но она не возвращалась. Каждый раз, когда звонил телефон, он боялся увидеть на дисплее незнакомый номер: что, если это нашли ее труп?

Но ту картину с волками он так и не решался выбросить или отдать кому-нибудь.

 

 

— Вот, примерь. — Грау протягивает Оле пакет с одеждой. — Это Ева отдала тебе на первое время. Потом что-нибудь более подходящее купим.

Ева выглядывает из-за спины брата с осторожностью — Марк предупреждал, что эта двенадцатилетняя девочка очень замкнутая, почти дикая, как волчонок, но оттого она еще милее Ольге. У Евы длинные прямые волосы, челка до самых глаз — она наблюдает за незнакомкой пристально, совсем по-взрослому. Видимо, решает для себя, заслуживает ли она доверия.

— Сомневаюсь, что мне что-то подойдет… — лепечет Ольга, взглянув на миниатюрную фигурку Евы.

— Так это она у мамы стащила, — поясняет Грау.

«Какой ужас, — Ольга мысленно съеживается от стыда. — Бедная женщина нынче вечером не найдет ни сапог, ни пальто». И все-таки ей так хочется пойти погулять с парнями этой ночью. Она ждет этого, как влюбленная девочка первого свидания, с трепетом и наслаждением. И она радостно перебирает чужие вещи, примеряет их и хохочет, разглядывая себя в зеркале, — мать Евы и Грау, судя по всему, женщина с пышными формами, Оля в ее кофточке и юбке просто утопает.

Марк кричит из кухни — он предлагает всем попробовать собственноручно приготовленный глинтвейн.

Она пьет наравне с остальными, чтобы унять нервную дрожь, как-никак это будет ее первый выход на улицу за пару недель, и ей отчего-то страшно и волнительно. Она чувствует: парни тоже нервничают, особенно Игэл. Она замечает, как повышенно обходителен он с маленькой сестренкой Грау — то и дело спрашивает, не нужно ли ей чего, не устала ли она, не мешает ли ей табачный дым. И хотя Ева по-прежнему внешне напряженна и никакие шутки ребят не могут даже заставить ее улыбнуться, Оля видит, что с Игэлом они давние друзья.

Когда оба они ненадолго выходят из кухни, Ольга как бы невзначай шепотом спрашивает у Грау:

— Игэлу нравится твоя сестренка?

Он охотно кивает:

— Она необычная, верно? Игэл сразу это почувствовал.

— Но она еще так мала…

— Ева — его невеста. Они поженятся, когда Ева вырастет. Если, конечно, она не передумает. Но он ей тоже нравится, и она сама мне призналась год назад, что хотела бы выйти за него замуж.

— Но это будет еще не скоро…

— Послушай, не будь занудой. — Грау обнимает ее одной рукой, в другой тлеет его сигарета. — Неужели ты думаешь, что я мог бы позволить им видеться, если бы не доверял Игэлу? Ты еще так плохо нас знаешь…

Она отворачивается к окну, чтобы скрыть смущение. Может быть, она действительно плохо знает этих ребят, а может, она просто не умеет вот так, слепо, доверять кому бы то ни было, ведь ни маме, ни мужу она не доверяла.

За окном стремительно темнеет. Еще немного, и они допьют глинтвейн и выйдут в темноту. Ольга машинально касается рукой кухонной занавески — и тут же отдергивает ее, как от ожога, — столько пылинок поднялось в воздух от ее прикосновения и задрожало. Какая же, оказывается, грязная эта занавеска — посеревшая, в масляных пятнах, с прожженной дырочкой на краю. И как она не заметила этого раньше? Вместо того чтобы навести в квартире порядок, она все эти дни либо бродила по комнатам, размышляя и горюя о своем прошлом, либо пыталась затуманить мозги никотином, либо общалась с новыми своими друзьями.

Она аккуратно снимает занавеску и уносит в ванную — под всеобщий одобряющий смех.

Она хочет остаться в этом доме. Теперь уж точно. Остаться и доверять этим людям.

 

 

Она выбегает из подъезда вслед за остальными и невольно замирает: свежий морозный воздух с запахами водорослей и тины, приносимыми ветром с реки, кажется ей таким ароматным… Она вдыхает его полной грудью, вдыхает и вдыхает во всю силу своих легких, и тут же начинает кружиться голова. А небо такое глубокое, таинственное, темное, хотя, если присмотреться, можно различить легкую дымку облаков. Она стоит запрокинув голову, немного удивленная и даже обиженная тем, что здесь, за пределами ее нового рая, жизнь течет по-прежнему. Умри она в ту ночь, тут было бы так же прекрасно…

— Эй, ты с нами? — Марк хватает ее за бессильно свисающую руку.

Она кивает, еще немного загипнотизированная, и машинально вкладывает пальцы в его ладонь. Так они и идут, все дальше удаляясь от дома на окраине. Маленькая Ева то берет за руки Игэла и своего брата, счастливая тем, что оба они с нею, то убегает вперед, никому ничего не говоря, так что не слышен становится треск веток под ее легкими ногами, и тогда кто-нибудь мчится за нею в погоню, и она хохочет от счастья.

Они останавливаются на небольшой поляне у подножия холма в чаще леса, и судя по тому, что идти дальше никто не порывается и даже не предлагает, она понимает, что это и есть конечный пункт их назначения. Марк облегченно кидает рюкзак в снег, а Ева начинает собирать веточки для костра, подсвечивая землю телефоном Игэла.

Оля отмечает, что место выбрано как нельзя лучше: от посторонних глаз и ветра их надежно скрывает холм — и в то же время здесь достаточно мало деревьев, которые помешали бы им видеть небо.

Парни разжигают костер, а потом всем, за исключением Евы, Марк раздает пластиковые стаканчики; Грау разливает остатки глинтвейна. Холод заставляет их сгрудиться у костра, чтобы своей кожей чувствовать жар пламени. Тишина и темень еще больше сближают.

— Хорошо тебе? — шепчет Марк.

— Изумительно, — признается Оля.

Он снова берет ее за руку, и небо над ее головой начинает раскачиваться. Если бы не было той ужасной ночи, она никогда не встретила бы Марка, и ее рука никогда не покоилась бы в его руке. Какое умопомрачительное ощущение счастья, она согласна за одно мгновение этого пройти все с самого начала. Не раз и не два, если бы потребовалось…

— Послушай, я должен тебе что-то сказать. — Марк пытается поймать ускользающий Ольгин взгляд и в конце концов снимает перчатку и ласково касается ее щеки. Она, краснея, смотрит себе под ноги. — Я всегда искал тебя. В смысле… только тебя и искал. В тот момент, когда я тебя увидел, я тебя уже любил. Ты такая красивая… Я уже почти не верил, что тебя встречу. И даже когда увидел той ночью… решил, что как обычно принимаю за тебя кого-то другого. Устал, понимаешь? Но Грау сказал…

— Я сказал, что ты одна из нас, и чтобы он хватал тебя в охапку и нес домой, — продолжает Грау и дружески ударяет Марка кулаком по спине.

— Я — одна из вас? — Она наконец поднимает ресницы.

— Ты слишком долго блуждала в темноте, это видно; тебе было очень плохо, ты до сих пор иногда стонешь во сне. Но ты сама или твоя судьба решила все изменить. И ты нашла нас, а мы нашли тебя… — весело заключает Грау. — Ну давай, расскажи же нам что-нибудь. Это вечер откровений. Так бывает редко, наша королева, но иногда это необходимо, правда, Марк?

— Не дави на нее, — шепчет тот.

Но она слишком долго держала все в себе, чтобы и дальше молчать. И она рассказывает то, что кажется ей наиболее важным: свою прошлую жизнь, в которой она была волчицей, и сон, где ее собака загрызла человека, и то, как являлся ей Сократ, наяву и в забытьи, — человек, изменивший ее мировоззрение раз и навсегда… Ее слушают молча, даже маленькая Ева не шалит, она стоит, прислонившись головой к плечу Игэла, слегка выпятив губы, и не сводит с нее глаз. Потом, когда она замолкает, Ева первая подбегает к ней и обнимает, чтобы тут же отпрыгнуть в сторону и убежать прочь, туда, где свет костра не может коснуться ее.

Марк раскуривает две сигареты и протягивает одну Оле.

— Я не помню свои прошлые жизни, хотя пытался… Может быть, когда-то и я был волком, и мы в одной стае жили. В одном я уверен — я хочу, чтобы ты осталась со мной. Конечно, где-то там у тебя была своя жизнь, и просто так ее не вычеркнуть, не забыть. Что ж, тебе решать…

— О боже, Марк, отстань от девчонки! — Грау обнимает ее одной рукой и чмокает в щечку. — Будь я на ее месте, я давно бы от тебя ушел. Ты же такой зануда…

— А ты и был когда-то на ее месте, — напоминает добродушно Марк.

И Грау меняется в лице. И его рука, держащая Олю за локоть, так дрожит, что дрожь передается Марку. Она догадывается — этот мальчик плачет. А впрочем, может, это плачет алкоголь в их крови?

…В тот вечер мать позвонила с работы и предупредила, что задержится допоздна — они отмечают корпоратив в местном доме культуры. Грау не знал, как воспользоваться недолгим одиночеством; друзей у него не было, была только Ева, обожаемая им до безумия, но она итак всегда рядом: поэтому он просто достал из маминой заначки деньги и купил на них вина и сигарет. Он потихоньку потягивал кагор, слушал Otto Dix и покуривал в окошко, а когда его, наконец, накрыло жаркой хмельной волной, он выудил из материных вещей черные колготки, бюстгальтер и юбку с кокетливыми воланами. В таком-то виде его и застала рано вернувшаяся мать.

— Мама, я никогда не женюсь, — объяснял он позднее, когда она уже не плакала. — Ну, ты ведь понимаешь меня, да? Мне не нравятся девчонки. Только Ева, но это другое, она мой самый близкий человечек, ма… Я это еще в школе понял — ну, что я гей…

Она кричала ему «замолчи» и закрывала уши ладонями.

— Как могла я воспитать такое чудовище? — вопрошала она. — Что будет, когда соседи узнают? Вот позор-то какой, боже…

— При чем тут соседи… — не понимал Грау и был прав.

Всю ночь мать пила валерьянку, бродила от окна к окну, вздыхая и шепотом причитая. А утром, собрав в рюкзак самое необходимое и поцеловав на прощанье Еву, Грау ушел из дома. Две ночи он засыпал на работе, на тесной кушетке в типографской кухне. На третью ночь Марк забрал его к себе…

— Ерунда, это все ерунда… — Чтобы скрыть смущение, Грау ежесекундно стряхивает пепел с кончика сигареты. — Они считают, что это моя блажь, они не знают, как мне больно, не понимают, что это всего лишь тело, оболочка, а я настоящий — это то, что за нею.

— Смотрят наружу, а надо бы — вглубь. В себя. В других, — добавляет Игэл, когда Грау, махнув бессильно рукой, уходит поиграть с Евой в снежки.

Ольга смотрит на разгоревшееся пламя костра. Теплая волна накрывает ее. Внутри тоже жарко — от вина или вспыхнувшего чувства. Она думает: «Почему они не кажутся мне странными? Почему я их понимаю? Выходит, и правда я нашла их, а они нашли меня. Мы не могли встретиться раньше, а если бы даже и встретились, то мне не позволили бы с ними общаться. Мама выгнала бы меня. Мама… она бы, верно, предпочла видеть меня мертвой, чем с этими ребятами».

— Ты будешь прыгать через костер? — Марк берет ее ладони в свои и дышит на пальцы, согревая своим дыханием. — Ты такая серьезная и строгая в эти минуты. Не грусти. Мы приходим сюда, чтобы очиститься и начать все заново. Откуда, думаешь, возникла эта традиция в ночь на Ивана Купалу прыгать через огонь? Это возрождение, моя королева, и начало нового пути.

— Тогда я согласна. Только, чур, вместе.

Они берутся за руки, разбегаются и прыгают. Она зажмуривается; ей так страшно, что она даже крикнуть не смеет. Яркий свет, бьющий в закрытые веки, и жар, дохнувший в лицо, — вот все, что она успевает ощутить в момент прыжка.

Она поворачивается лицом к огню — теперь страх ее прошел, она испытывает к пламени какую-то благодарность и даже нежность. А раньше ее трясло от зажженной спички! Марк, Грау, Игэл и Ева — они прыгают через костер, соревнуясь, кто дальше, и хохочут. Они так похожи в эти минуты на расшалившихся дьяволят… А она все подливает себе глинтвейн, и смотрит на них усталыми счастливыми глазами, и шепчет: «Мама… мама…».

— Ты ведь не уйдешь, правда? — склонившись к ее лицу, так что темные его волосы падают на ее щеки, шепчет Марк. Она слышит просительные нотки в его голосе, и ее накрывает нежностью. — Я всех всегда терял. А тебя не могу.

 

 

Ольга вспоминает когда-то сказанные Сократом слова: «А ты вечером иди в лес. Найди укромное местечко, чтобы никто не смог тебя увидеть и потревожить. Затаись, закрой глаза и слушай, как деревья шумят...». Она удаляется в чащу, пока огонь костра не превращается в маленькую точку, закидывает вверх голову и зажмуривается. Ветер утих, и теперь только голоса ее друзей нарушают тишину. Она представляет темный экран перед мысленным взором, на нем что-то должно появиться — знаки, образы, — и она ждет. Ее сознание открыто всему — она расслабленна и умиротворена. «Хочу увидеть прошлые жизни, хочу увидеть прошлые жизни...», — повторяет она про себя.

…Она просыпается от криков и плача. Втягивает носом воздух. Пахнет человеком. Осторожно выходит из норы, потягивается. Солнце слепит глаза, живот сводит от голода. Днем они редко выходят на охоту — ведь ночью проще быть незаметным. Ночью в человеческих жилищах гаснут огни, деревенские улицы пустеют, и если соблюдать осторожность и не спешить, можно выкрасть из загона овцу или молодого козлика.

Она чует приближение волка — это вожак стаи, ее друг. Она расслабляется. Если бы человек, чей запах становится все резче, представлял угрозу, вожак увел бы его подальше от волчьей норы. Да и крик — он ее не пугает. Это крик страха и боли.

Она выбегает навстречу своему другу, радуясь его возвращению и предвкушая обед. Слегка помахивает хвостом, растягивает губы в улыбке.

Он появляется, волоча по земле пухлого, белокожего человеческого детеныша. Тот уже не кричит, лишь слабо стонет. Одежда его разорвана, исхлестанное травой и ветками тело – в узорах шрамов. Он — комочек из грязи и крови. Волк в изнеможении кидает его на землю и, зажав лапой, с гордостью смотрит на волчицу — мол, смотри, не ахти какая добыча, но я принес ее тебе.

Малыш поднимает голову — даже такой маленький и несмышленый, от страху обмочившийся, он не хочет сдаваться и, едва ощутив под ногами землю, пытается встать. И тогда волк неспешно, по-хозяйски вонзает зубы в тонкую шейку...

Она глубоко вздыхает и открывает глаза. Ей кажется, она еще чувствует запах этого маленького человека, его волос, кожи, крови, экскрементов. Ее сознание еще блуждает между мирами, она то оказывается в серой шкуре голодного хищника, под палящими лучами солнца, то девушкой Олей, стоящей под соснами зимним вечером.

Горсть снега падает с ветки ей на лицо, и она окончательно приходит в себя. Плачет. Воспоминания прошлой жизни оказываются слишком тяжелы для восприятия. Конечно, она была хищным зверем, а звери охотятся на животных и даже на людей, но… это так неприятно, так противоестественно… и она плачет.

 

 

— Я хочу еще глинтвейна, — выкрикивает Ольга, возвращаясь к друзьям. Глаза ее уже сухи, и она усиленно растягивает губы в улыбке, хотя получается не улыбка — оскал.

Ей подливают уже остывший напиток. Она пьет жадно, словно воду, и курит одну сигарету за другой. Ей сразу же становится легче — словно алкоголь растворяет переживания. Надо привыкнуть, что воспоминания прошлых жизней не всегда будут вызывать приятную грусть...

В какой-то момент, когда сознание ее проясняется, она видит, как Грау проводит бритвой по своему запястью. Марк и Игэл, склонив головы, спокойно наблюдают за его манипуляциями; видимо, это не в первый раз.

— Что ты делаешь, Грау? — спрашивает Ольга. На его запястье вспухают кровавые горошины; кажется, словно Грау нацепил браслет. — Тебе не больно?

А он смотрит, улыбаясь, и молчит. Потом, подмигнув ей, проводит по горошинам языком.

— Он мнит себя вампиром. — Марк обнимает ее и целует, и ей уже не важно, что творит со своим телом маленький неразумный Грау. — Он любит пить кровь, но ты не переживай, он трусишка и не умеет терпеть боль, поэтому едва касается лезвием вены.

Грау, услышав эти слова, поднимает голову и, щурясь, глядит на Марка. Его губы алеют, словно он испачкался помадой.

— Ты меня прости. — Он переводит взгляд на Ольгу. — Когда мы с Марком принесли тебя домой, я не удержался… Я немножечко попробовал твоей крови. Совсем чуть-чуть. Только чтобы сравнить со своею. Я ведь никогда не пил чужую кровь. Как-то не доводилось. А потом Марк остановил у тебя кровотечение и наложил повязку. Я бы не сказал тебе такое, но сейчас я пьян, и мне хочется верить, что ты не сильно на меня сердишься…

— Я не могу на тебя сердиться, — отвечает она со смехом. — Я же тебя люблю. — Она приподнимает рукав пальто и протягивает руку Грау. — Если хочешь, я не против, чтобы ты повторил. Нет, правда. Мне не жалко своей крови.

Грау смотрит вопросительно — но уже не на Ольгу, а на Марка. Марк сегодня ясно дал всем понять, что она — его женщина. Как будто могло быть иначе… Он нашел эту девчонку в снегу и принес в свой дом, он выхаживал ее и проводил возле нее дни и ночи, даже с работы отпросился, чтобы собственноручно делать инъекции и менять повязки, он засыпал на полу возле ее кровати, как собака… Она не знает об этом и многом другом и будет лучше, если не узнает никогда, а иначе возгордится или начнет качать права — кто их разберет, этих девчонок… Они ведь влюбляются в плохих парней, а от хороших быстро устают… Но он-то, Грау, все видел и все понимает. Марк подарил этой девочке новую жизнь, он спас ее и готов спасать каждый день до самого конца, а значит, именно в его руках теперь и ее судьба, и ее тело, в том числе и кровь…

Марк едва заметно кивает Ольге; лицо его сохраняет серьезность, но глаза смеются. Его забавляет ее готовность познать что-то новое, доселе неизведанное; он просто не знает, что раньше она такою не была и теперь спешно наверстывает упущенное.

Грау осторожно берет ее запястье и проводит пальцами по тонкой коже, угадывая на ощупь выступающие вены. Она в страхе зажмуривается. Он что-то говорит ей, но она не слышит — волнение усиливает ее хмель и почти парализует.

Грау дышит на лезвие и заученным движением проводит по ее запястью. Она не успевает почувствовать боль и холод металла. Лишь когда его прохладные губы прикасаются к ее коже, она понимает, что бояться больше нечего. Открывает глаза. Видит коленопреклоненного Грау, его затылок и пар от его дыхания.

— Тебе не было больно? — Он взглядывает на нее виновато.

Она снова смеется.

— А ты, Марк?.. — шепчет ему.

— Я — нет.

— Да ладно…

И вот уже его губы прижимаются к ее запястью.

Она осознает вдруг, что это прикосновение — вершина близости, какая только может быть между людьми, высшее доверие и проявление любви.

— Я люблю тебя, — произносит Марк беззвучно, одними губами.

Она запрокидывает голову вверх. Кажется, ее сердце сейчас разорвется. И она шепчет «спасибо» тому, кто наверху, хотя никогда раньше не верила в его существование и не просила помощи. Но счастье оказывается тяжелее боли. И она шепчет «спасибо, спасибо, милый», не вполне сознавая, что делает, но остро ощущая счастье, рвущее душу напополам.

 

 

Тот вечер не был особенным. Парни разбрелись по разным комнатам. Игэл готовил на кухне плов, Грау смотрел сериал про вампиров, а Марк сочинял музыку. Она сидела на полу за спиной Марка — так она могла и незаметно любоваться им, и наблюдать за тем, что происходит на мониторе его компьютера. Впрочем, она ничего в этом не понимала. Марк пытался объяснить ей, как работать в программе, как сочетать барабаны, гитары, пиано, чтобы получался именно такой звук, который нужен, самый верный, цепляющий. Но ее это не интересовало. С тех пор, как она из отдельной комнатки переехала в спальню Марка, все, что ее занимало, — это Марк. Никогда еще она не отдавалась своим чувствам с такой страстью, да никогда и не испытывала ничего подобного. Казавшиеся ранее преувеличенными терзания и муки главных героинь женских романов (ими она зачитывалась в старших классах) сейчас стали ей понятными. Когда Марк уходил на работу или в магазин, она погружалась в такое сильное уныние, что принималась плакать. Однажды она простояла у окна всю ночь, дожидаясь Марка с работы, хотя знала, что его смена закончится в девять утра, — она просто хотела увидеть его немного раньше, чем он переступит порог квартиры...

— Какой сегодня день? — Марк вдруг обрывает музыку и оборачивается к Ольге.

— День недели?..

— Да. Число… день недели...

Они никогда не следили за временем. В их квартире не было календарей, а телевизор пылился на антресолях. «Все эти новости, происшествия, политические баталии — такая лабуда, которая только засоряет сознание, — объяснял Марк. — Все, что нужно, мы узнаем в Интернете, зачем нам телик? Мы живем по своим правилам, и время у нас тоже свое...». Рабочий график Марка и Грау был посменный, и суббота с воскресеньем, по большому счету, не имели для них значения. Более-менее во времени ориентировался Игэл — по четвергам он должен был присутствовать в редакции, к тому же он лично проставлял дату в очередном выпуске газеты; но, во-первых, про четверги ему не давал забыть будильник на сотовом, а во-вторых, число и месяц им быстро забывались, стоило только прийти домой и выпить баночку пива. Ольга долгое время не могла привыкнуть к такому беспорядку. Сначала она отслеживала время в Интернете, но потом ей это надоело. Какая разница, в самом деле, какой сегодня день недели, какое число… Уже недели три как лежит снег, значит, недалеко и до Нового года, чего же еще?

И теперь, когда Марк задает ей этот вопрос, она теряется.

— Это важно, скажи, — настаивает он.

— Не знаю, — улыбается она. — Я тоже живу по вашим правилам, разве забыл?

Марк снова поворачивается к монитору и через несколько секунд радостно восклицает:

— 21 декабря, четверг!

Он вскакивает с места и принимается рыться в нижней полке шкафа, где хранятся разные дорогие его сердцу вещички типа подарков близких друзей или маминых открыток и писем. Наконец он подбегает к Ольге и протягивает ей коробку из-под обуви — открывай. Она недоумевает. Что там может быть? И почему он так взволнован?

В коробке — множество конвертов, на каждом — дата.

— Найди сегодняшнее число, — подсказывает Марк, и она выбирает конверт с надписью «21 декабря 20… года». — Открывай, открывай!

Она распечатывает конверт, а в нем листок бумаги.

— Читай! — радостно восклицает Марк.

«В этот день должно случиться что-то хорошее, — вслух читает она. — Обычный, вроде бы, день, да? За окном уже темно, идет снег, да?.. нет?.. Неважно. Это просто тихий зимний вечер. В такие вечера хорошо пить глинтвейн и читать Стругацких. Но! Сегодня обязательно что-то случится! Нужно только внимательно посмотреть вокруг или заглянуть в себя… Привет из прошлого с наилучшими пожеланиями от Грау и Игэла»...

— Так это вы?.. — смеется она. — Вы сами написали это?

— Да, ровно год назад. У нас на каждый день есть такие послания. Надо позвать ребят, пусть тоже поржут. Так мы праздновали прошлый Новый год: как засели с ручкой в десять вечера 31-го, так до утра и строчили. А сейчас вот что-то вспомнил — и захотел прочитать. Жаль, тебя тогда не было с нами, но в этот Новый год не отмажешься — будешь тоже придумывать себе и нам пожелания, ок?

— Ок, — шепчет она восхищенно...


 


 

…Они умели находить в обыденной жизни неординарное; казалось, бытовые и рабочие проблемы не удерживались в их голове.

— Когда ты будешь умирать, ты что вспомнишь? — как-то спросил ее Марк.

— Дочку. Маму. Тебя… — призналась она ошарашенно. — Послушай, я никогда не думала об этом...

— И хорошо, что не думала. Ты сейчас подчинилась первому порыву и сказала то, что пришло в голову. Заметь, ты меня к главным людям своей жизни отнесла! Скорее всего, так и случится в последний момент твоей жизни. Ты вспомнишь дочку, маму и меня. Но я хочу сказать вот что. Ты вряд ли будешь жалеть, что, допустим, не решилась поступать в институт, ты не вспомнишь про всяких старых грымз, с которыми тебе пришлось работать за жизнь, или что так и не научилась готовить плов.

— Да! – призналась Ольга. — Про плов я и не вспомню.

— Так зачем думать об этом сейчас, пока ты живешь? — спросил Марк.

— Не знаю, о чем-то же надо думать...

— Это жвачка из одних и тех же мыслей, которые крутятся в твоей голове по инерции и засоряют твое сознание. Научись контролировать поток мыслей и отметать лишнее. Мы так и делаем.

— Да! — Она полностью была с ним согласна. — Я пытаюсь, ты же столько книжек по эзотерике мне дал почитать. Но скажи мне вот что… Я ведь, может, буду страшно мучиться перед смертью. Может, буду кричать на тебя от злости и бессилия, на чем свет стоит поносить свою жизнь и проклинать всех родных. Я этого не хочу, я постараюсь быть благодарной жизни, но мало ли… Я такая слабая, чуть палец пораню — сразу вою.

— Ты справишься. — Он посмотрел на нее с нежностью и улыбнулся. — А смерти бояться не надо. Я тебе открою один секрет. Смерть — это лучшее, что случится с нами. Это как бонус: страдания, переживания, одиночество, неустроенность, а в конце — все и сразу. Ты задумывалась когда-нибудь над фразой: «Все мы здесь гости»? Это действительно так. Наш дом не здесь. Мы уйдем отсюда, и там, куда мы уйдем, в наш настоящий дом, там будет здорово, я в это твердо верю.

Она уже плакала. Если Марк прав, то с каким, должно быть, облегчением и радостью она вернется в «настоящий дом»! И отдохнет, хотя бы несколько лет, месяцев или даже дней… прежде чем ее душа не выберет новое тело и не возродится опять.

Исследуя домашнюю библиотеку Марка, она наткнулась на книгу Трумэна Капоте «Голоса травы». Отрывок, вычитанный ею, поразил Олю до глубины души:

«Может быть, никто из нас не нашел своего дома… Мы только знаем — он где-то есть… И если удастся его отыскать, пусть мы проживем там всего лишь мгновенье, все равно мы должны почитать себя счастливыми».


 


 

— Марк, я должна съездить домой...

— Я понимаю.

— Нужно забрать вещи и повидаться с дочкой.

— Когда?

— Может, уже завтра.

— Хорошо...

Понимает ли он, как она мучится? Ей страшно. Страшно снова встретиться со своим мужем, ведь теперь она знает, на что он способен в гневе. Его бы наверняка успокоила весть о ее смерти — не нужно было бы трястись за свою шкуру. А она заявится в их дом — нет, в его дом, это ведь квартира его покойной бабушки, а Ольга там даже не прописана; войдет и скажет: «Я жива, я люблю другого, а сейчас я только заберу свои вещи...». Да он разорвет ее на части...

— Хочешь, я пойду с тобой? — спрашивает Марк. — Не нравится мне все это...

— Хочу, — шепчет она.


 


 

Они заказывают такси, и пока машина едет к ним, Ольга выкуривает четыре сигареты. Марк, кажется, совсем не нервничает, но она видит, как он украдкой заворачивает в тряпочку кухонный нож и кладет в карман своей куртки.

— Ты серьезно? — не удержавшись, восклицает она.

— Нет, — пожимает он плечами. — Это все игры плохих мальчиков, не обращай внимания...

Она и в самом деле не понимает, шутит он или действительно допускает мысль, что может ударить Ваню ножом?

Грау и Игэл тоже немного взволнованны. Игэл то и дело выглядывает из-за занавески, поджидая такси, а Грау крутится возле Ольги, отпуская мрачные шутки по поводу ее наряда: Марк заставил ее надеть свой зимний костюм, и теперь она похожа на Филиппка в этой просторной теплой одежде.

Она подходит к окну закурить пятую сигарету, и Игэл говорит ей:

— Не подпускай Марка и близко к этому типу.

— К мужу?

— Ну да.

— Мог бы и не говорить. У Марка с собой нож.

— Вот именно поэтому, дорогая.

— А что, бывали прецеденты? — усмехается она.

— Нет, но...

Он недоговаривает, он устремил застывший взор в оконный проем — к ночи стекло уже подернулось дымкой и все отчетливее прорисовываются на нем узоры. Ольгу пронзает мысль: как многого она еще не знает о Марке! Двадцать семь лет он жил без нее, и наверно, за полтора-два месяца он не мог рассказать эту жизнь в подробностях — что-то забылось, а что-то он сам не хотел открывать. Игэл знает — но молчит. Почему?

— Ты не доверяешь мне? — догадывается она.

— С чего ты взяла? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь...

— Но?..

— Нет никаких «но». Просто Марк… просто он странный временами.

— Разве?

— А ты не заметила? Не зацикливайся… Вон и такси. Я могу, кстати, с вами поехать. Мне спокойнее будет.

— Ладно, — соглашается она. — Только без ножей, идет?


 


 

Многоквартирный дом, где живут… точнее, жили они с Ваней, приветливо светится огнями квартир. Только их окна темны, словно там уже нет никого. Может, так и есть?

Они отпускают такси и входят в подъезд. Оля поднимается по лесенкам первой, и с каждым шагом ей все труднее дышать от волнения и все сильнее дрожат коленки. Если бы не Марк, поддерживающий ее за руку, она, наверно, присела бы на корточки в лестничном пролете и сидела, сжавшись в комочек и плача, а потом, может быть, развернулась бы и пошла обратно...

— Подождите меня… — шепчет Оля, когда до квартиры остается две ступеньки.

— Ты уверена? — тоже шепотом уточняет Марк. — Лучше мы войдем с тобой.

— Нет… Может быть только хуже.

— Возьми хотя бы нож.

— Издеваешься?

— Возьми, говорю тебе!

— Марк, нет! Я оставлю дверь незапертой...

— Тогда не удаляйся из прихожей.

Она отмахивается и осторожно стучит в дверь. Они замирают в ожидании и едва дышат. Она почти падает от бессилия.

Дверь распахивается рывком.

Ваня щурится, пытается разглядеть в темноте подъезда ночного гостя — и тогда Оля делает шаг ему навстречу:

— Это я. Впусти.


 


 

Она бежит прямиком в спальню, по пути зажигая свет — в прихожей, ванной, гостиной. С нее достаточно темноты… Ребенка нигде нет, как нет и вещей Маши, и даже детская кроватка задвинута за шкаф.

— Где она? Говори, что с ней! — задыхается Оля, и ей кажется, словно она снова погружается в беспросветность тех лет, где так зыбко и так темно...

— Она у моих родителей. Или у твоих… не знаю. Они по очереди нянчатся. — Ваня идет за нею следом, пряча глаза от яркого света. — Не волнуйся, с ней все в порядке.

Она опускается на кровать, чтобы не упасть. Слабый свет лампочки, небрежно накинутое на постель покрывало, грязные наволочки на подушках, две пустые бутылки из-под пива — все это только разжигает ее тоску. Впору завыть — да жаль, она уже не в волчьей шкуре. И такая непривычная тишина… Хоть бы радио, хоть бы телевизор работали. Так нет же. Ваня плавал в этой тишине и пил пиво, пока не пришла она.

— Прости меня. — Он падает перед ней на колени со слезами, но не решается притронуться и почти касается лбом коврика. — Я не хотел… Я был зол, но не хотел… Не знаю сам, зачем за нож схватился. Я проклял себя сто раз. Прости. Я люблю тебя. Оля!

Она вздрагивает, услышав свое имя, от которого успела отвыкнуть за несколько недель, но не от радости, а от того, что от этих трех букв на нее повеяло, как плесенью и гнилью, прошлым.

— Я не вернусь. Я пришла за вещами.

— Где ты живешь? Тебя все обыскались.

Ваня первый приходит в себя, поднимается с колен, ищет сигареты на столе, заставленном пепельницей, кружкой, пустыми бутылками и тарелками с грязной едой.

— Я не скажу. У меня теперь совсем другая жизнь. И к тебе я не вернусь.

— У тебя появился новый парень?

— Да.

— А Маша? Ее ты тоже заберешь?

— Наверно… Не знаю. — Она пытается быть с ним честной. — Все так неожиданно произошло, я пока не уверена, что Маше будет лучше со мной...

— Понятно. — Ваня хмыкает. — У тебя другая жизнь. Другая жизнь… И мы тебе не нужны.

— А ты думал, я всегда буду под пятой у тебя и матери? — усмехается она.

— Так ты взбунтовалась?

— Можно сказать и так. Но я не могу так больше, Ваня, не могу!

 

 

Марк и Игэл курят беспрерывно. Там, за стеной, двое людей о чем-то разговаривают, то шепотом, то почти срываясь на крик. Здесь тонкие стены, как во всех панельных домах. Те двое не спорят — это ясно. Они пытаются договориться или разобраться с прошлым. По-хорошему.

— Уже полчаса прошло, наверно, — шепчет Марк.

— Не, меньше. — Игэл пытается разглядеть лицо друга, но тот отворачивается или опускает голову. Плачет? — Она же собирает вещи. Наверно, у нее много вещей, она же девочка.

— Теперь уже поздно… Я бы мог пройти тогда мимо, оставить ее замерзать, но я ведь не мог… Я бы мимо воробышка пройти не смог, да? А потом назад было уже не повернуть...

— Ну чего ты? — Игэл пытается дружески обнять Марка. — Она же с тобой, она твоя, все будет хорошо...

— И ее я тоже потеряю. Тоже потеряю. Так всегда было, всю мою жизнь, и теперь будет так же.

— Слушай, давай постучимся. Давай войдем к ним. Может, он ее удерживает угрозами?

— Нет, не думаю. Она, скорее всего, увидела дочь и поняла, что лучше остаться в семье. Ребенок для женщины всегда значит больше, чем парень.

— Она вернется к нам, Марк.

— Теперь все будет не так… Она вернется, да, потому что обещала, но мыслями останется здесь...

 

 

Ольга закуривает в комнате, впервые у Вани на глазах, и он ничего не говорит ей, лишь печально качает головой.

— Пива хочешь? — спрашивает он.

И она принимает прохладную бутылку из его рук, лихорадочно отвинчивает крышку и припадает губами к горлышку. Они пьют молча, как на поминках.

— Может, твой новый парень и любит тебя, но зачем он позволяет тебе пить и курить? Со мной ты порядочной девчонкой была. Или вот это для тебя и есть свобода? Когда можешь делать все что захочется и некому поругать и сказать «стоп».

— Считай меня порочной, плевать. К твоему сведению, курить я начала давно… Я просто это скрывала. Жила по вашим дурацким правилам, потому что не знала, как вырваться. Здесь, в нашем чертовом городе, все одинаково живут, ты не находишь? Мужчины пьют и гуляют по барам. Многие изменяют своим женам и бьют их за любое неповиновение — не потому, что не любят, а просто им скучно. Они живут с оглядкой на своих родителей, соседей, знакомых; боятся быть не такими как все, боятся мечтать; они умирают со скуки, и уже в 25 лет им кажется, что жизнь прошла, а они еще и не начинали жить. Ты знаешь, сколько в нашем городе самоубийств? Сотни — каждый год. Все оттого, что эти люди смертельно устали от самих себя, но начать все сначала они не умеют — страшно, что не получится выкарабкаться из старого болота, что вернут назад, да еще и накажут. А женщины… женщины торопятся поскорее выскочить замуж и нарожать детей. Купить норковую шубу. Обзавестись собственной квартирой и машиной. И вот у них есть все это. Свой дом, дети, муж, машина в гараже и шуба… А им все равно чего-то не хватает. Пустота внутри. Понимаешь?

— Нет, не понимаю. У тебя тоже все было, кроме шубы разве что. Но к Новому году я бы и шубу тебе купил… И что, это плохо — хотеть иметь свой дом и машину? Тоска тебя заела? Острых ощущений захотелось? И что теперь? Пропала твоя пустота внутри? Ты счастлива? Ну конечно… Ведь ты же пьешь и куришь в неограниченных количествах. Об этом ты мечтала, да?

Как же нелепо все получается! Их разговор опять превращается в банальную ссору. Они напиваются; еще немного — и оба перейдут на нецензурную брань. И она ощутит, как прежде, предательский холодок в сердце, и осознание своей никчемности, и желание что-то изменить в себе. Она вернется к парням и забудет об этом разговоре, но холодок из груди не выветрится так просто...

— Хватит, я собираю вещи! — Она вскакивает в полной решимости, но ноги подкашиваются, стены комнаты плывут, и она ловит на себе полный презрения Ванин взгляд.

— Давай, уходи, — кричит он гневно и машет рукой — мол, проваливай-проваливай.

Она складывает в сумку самое необходимое — обувь, пару кофточек и джинсы, фотографии дочери.

— Картина моя где? — спохватывается вдруг, обшарив глазами стены. — Та, с волками черными...

— Ее ты тоже заберешь?

— Она много для меня значит.

Иван покорно снимает картину с антресолей.

— Что она для тебя значит, скажи!

— В смысле? — не понимает Ольга. — Я скажу, да ты не поверишь...

— Все равно скажи, — настаивает Ваня.

— Ну как хочешь! Только не говори, что это бред. А если и бред, то это мое личное дело!

— Давай рассказывай, ругать не буду. — Он умиротворенно выдыхает табачный дым в потолок.

…Она «выплескивает» на него воспоминания прошлых жизней — уже без эмоций, сухо и коротко, как о событиях прошлогодней давности. И удивляется, что Ваня слушает ее внимательно и молча, — в последнее время он обычно демонстративно уходил или просто прерывал ее коротким «все, отстань», стоило ей начать рассказ о чем бы то ни было — будь это восторги по поводу дочки или сплетни о знакомых. И она воодушевленно рассказывает ему истории прошлых воплощений, словно желая разозлить его и шокировать. А когда, улыбаясь, вспоминает историю со светловолосым мальчиком, Иван меняется в лице.

— Так вот оно что! — вскрикивает он.

— Что? — не понимает она.

— Это была ты! Ты меня убила, стерва!

— Я не понимаю...

В сердцах Ваня хватает картину и что есть силы кидает ее об стену. Его мутит от гнева, и нет слов, которыми он мог бы объяснить свой поступок. Он вообще не в силах говорить, и только один вопрос крутится в голове: неужели такое бывает?

— Ты сошел с ума! — кричит Оля со слезами. — Я ничего не понимаю… Объясни!

Она подбирает картину (а той ничего не сделалось, разве что краска отошла в одном месте, но с первого взгляда и не заметить) и торопится уйти. Ей страшно. Он снова зол — и от того, что причины этого ей неясны, она пугается все больше.

Он смотрит в окно, понурив плечи, забыв и про пиво, и про дымящуюся в пепельнице сигарету, и лишь когда Оля гасит в прихожей свет, перед тем как уйти, кричит, спохватившись:

— Ты не думай, что Машку я тебе отдам. Ты совсем скурвилась, я смотрю, и такой матери ребенка ни один суд не доверит. Ты ее бросила, ты не работаешь, живешь черт знает с кем… А решишь на меня заявить — пожалуйста! Я в тюрьму пойду, наплевать, только и ты ничего от этого не выиграешь.

Тот первый удар, кухонным ножом, был менее болезненным, кажется ей, чем эти слова. Он ведь полностью прав, прав, черт возьми, и никому она ничего не сможет доказать в суде: по фактам она бросила дочь, не подавала о себе вестей, жила как та самая стрекоза, которая «лето красное пропела», обезумевшая от своего счастья, но про счастье никто не станет слушать — это неинтересно и к делу не относится.

— Я не могла прийти раньше — я недавно на ноги поднялась после твоего покушения, — шепчет она.

— А свидетели есть, что я тебя ударил? — радостно спохватывается Иван. — Ты же наверняка сама ножом себя полоснула, по пьяни. Ты неуравновешенная, это все знают, в твою правду никто не поверит.

— У меня свидетели есть...

— Давай, иди в милицию, приводи своих свидетелей, я же не против.

И пока она топчется в коридоре, пристраивая сумки и пакеты в руках, Иван дает понять, что разговор окончен: он уже с кем-то болтает по сотовому и смеется. И ее кидает в жар от внезапной мысли: надо было взять у Марка нож...

 

 

Она замыкается в себе. Собирается с силами, прежде чем начать открытую войну за дочь. Она уже все решила, осталось продумать детали. Она придет к родителям и расскажет всю правду. Явится им на глаза вместе с Марком, чтобы не думали, что она одна-одинешенька и опереться ей не на кого. На Ивана заявлять уже смысла нет — слишком много времени прошло, да и не хочется грех на душу брать… Она простит его, только Машу уведет с собой и воспитает по-своему.

— Ты ведь не против, если с нами будет жить ребенок? — спросила она однажды у Марка. — Я понимаю, что все слишком быстро получилось, и если что не так, то ты скажи, я пойму...

— Я не против, малыш. Ты наконец-то будешь счастлива, а больше мне и не нужно ничего.

Оля приободрилась: вот какой любящий мужчина с нею рядом, как ей повезло… И она стала строить планы на будущее, даже решила начать поиски надомной работы — пока Машку нельзя будет устроить в садик. И Марк иногда задавал ей вопрос: когда за ребенком поедем? Но она все никак не могла решиться — боялась.

— Ты слабохарактерная, — как-то бросил ей прямолинейный Игэл.

Они снова вечеровали одни на кухне, попивали вино.

— Ты считаешь, порвать с семьей, начать жить с малознакомым мужчиной и его друзьями — это признак слабости? — возмутилась она.

— Ну, положим, мужчина сам тебя нашел и унес к себе, а бывший, можно сказать, выгнал тебя из дома. Ты плывешь по течению. Ты приспосабливаешься к обстоятельствам, а не идешь напролом.

— А надо?

— Думаю, вот как раз сейчас и надо.

— Как? Машку забрать? Так я заберу.

— Забери, черт возьми. Сколько уже времени прошло, как ты об этом заявила… Ты трусиха. Или не любишь ребенка, что вряд ли.

— Зачем ты это все говоришь? — обиделась Ольга.

— Ты разве не видишь, что происходит с Марком?

— А что с ним происходит? — Голос ее сел от страха. Марк разлюбил ее? Хочет бросить? Что, что случилось?

— Он переживает. Ему трудно. Он не хочет тебя потерять. Это все просто, дорогая. А ты только мотаешь ему нервы своими разговорами «пойдем, заберем, у Вани отвоюем». Отвоюй уже наконец! Ему не нужны нервотрепки, ему нужен покой. После всего, что он пережил...

— А что он пережил, Игэл?

— Об этом он сам расскажет, если захочет.

— Что, все так серьезно?

— Не-не… Ну вот, ты снова трясешься от страха...

— Дурак, я просто люблю его, это нормально!

И снова он ничего не сказал ей, и она в который раз не решилась пристать к Марку с расспросами. А потом стало некогда — к ним неожиданно вселилась Ева.

 

 

Она забежала к ним после школы. Игэл и Грау старались быть радушными хозяевами — угощали девочку шоколадками и мороженым, предлагали помочь с уроками, даже курили на лестнице, а не в кухне, как обычно, — чтобы не травить ее дымом. Она не часто приходила к ним — мать Грау была категорически против таких встреч и строго следила за всеми передвижениями дочери. Однако Еве удавалось иногда «прорваться» к парням в гости — и тогда для Грау и Игэла это был настоящий праздник.

Но в тот день Ева была невесела. Она наблюдала почти равнодушно, словно усталая от жизни сорокалетняя женщина, как крутятся вокруг нее брат и жених, стараясь угодить, и теребила смущенно свои косички, и то и дело вздыхала.

Когда начало темнеть, она расстегнула школьный рюкзак и вывалила на пол его содержимое — там кроме тетрадок были ее заколки для волос, любимая книжка Астрид Линдгрен и плюшевый морской котик с грустными глазами — она говорила, что он напоминает ей Игэла.

— Черт, я знал, что однажды этот день настанет, — нервно засмеялся Грау и закурил прямо в гостиной, вызвав всеобщее неодобрение.

— Ева… — прошептал Игэл и осекся. В глубине души дьявольский голос нашептывал ему: «Это будет так здорово — быть с нею под одной крышей; можно допоздна проговорить с нею или посмотреть какой-нибудь мультик, а утром соскочить ни свет ни заря только для того, чтобы накормить завтраком и проводить в школу…». Но это было бы слабостью, и он прекрасно это понимал. Какой бы жестокой и сварливой ни была мать Евы и Грау, он не мог допустить, чтобы она переживала за дочь. От этого, возможно, зависело их совместное будущее. Однажды он придет к этой женщине и попросит руки ее дочери — и надо подумать сейчас, сможет ли он открыто взглянуть ей в глаза.

Он с такой силой сжал зажигалку в кармане, что сломал ее.

— Одевайся, я отведу тебя домой, — сказал он.

Ева заплакала, Грау стал утешать ее, бросая на Игэла уничижительные взгляды.

— Я позвоню домой и скажу матери, что она у нас останется, — решил брат.

— Нет, она придет сюда и уведет меня, нет, пожалуйста! — Ева повисла на шее у Игэла и так отчаянно прижалась к нему, что он едва не уступил ей.

— Грау, блин, ты-то чего… — зашипел он. — Ты же знаешь, как ваша мама к нам всем относится. Да она наряд милиции пригонит сюда и твою сестру будет пытать и мучить расспросами…

— Да о чем ты говоришь? Грау мой брат! Я что, не могу жить с братом? — не понимала Ева.

— Милая моя, хорошая, пойдем выпьем чаю. — Ольга взяла ее за руку. — Пусть мальчики обсудят ситуацию. А мы выпьем чаю… Не плачь.

На кухне они с Марком пытались внушить Еве, что маленькая девочка должна жить с мамой и слушаться ее во всем, но упрямая Ева качала головой:

— Я маме сказала, что уйду из дома, если она не отпустит меня на концерт Otto Dix вместе с Грау, а она не отпустила. Я деньги на билет копила, а она нашла и отобрала… Я к ней больше не вернусь, даже и не упрашивайте.

— Вот это с маминой стороны совсем уж мерзость, — вырвалось у Марка.

— Игэл и Грау еще поговорят с твоей мамой. Думаю, ее можно переубедить. Что ж такого опасного в поездке на концерт? А билет мы тебе купим все равно, не переживай, — успокаивала девочку Оля. — Мама твоя, конечно, не права, но ты все равно должна вернуться домой.

— Ничего я никому не должна! — горячилась Ева.

Марк и Грау стали собираться на работу, и Игэл занервничал еще больше: теперь, если он позволит ей остаться, это будет выглядеть и вовсе безумно…

— Послушай, Ева! — Он присел перед ней на корточки и взял в ладони ее длинные смоляные косы. — Я тебя прошу, детка… Ты уже взрослая, ты пойми, что по-другому я не могу. Я должен тебя домой проводить. Мне самому нелегко расставаться с тобой, но так надо…

— Скажи прямо: если ты оставишь ее на ночь, ее мамаша постарается тебя за решетку упечь, — невесело бросил Марк. — Грау, она ведь способна на такое?

— Еще как способна, — вздохнул Грау.

…Игэл вел Еву за руку, а та упиралась и плакала, и сам он едва сдерживал слезы, и крошил в пальцах остатки зажигалки. Ветер сыпал в лицо снежную крупу, и он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что хотелось лечь в снег и умереть.

Когда Игэл нажал кнопку звонка, Ева задрожала и прильнула к нему. Мать пристально смотрела Игэлу в лицо, словно ожидая какого-то жестокого признания с его стороны, но Игэл нашел в себе силы выдержать этот взгляд. Она с брезгливостью отлепила свою дочь от молодого человека, бросила небрежное «спасибо» и захлопнула дверь.

Игэл боялся, что не сможет повидаться с Евой как минимум несколько недель; но он заблуждался. Ева снова явилась к ним уже на следующий вечер. И на этот раз он уступил ей.

 

 

Ваня ждал, что Оля вернется за дочкой со дня на день, но вот прошли одни выходные, за ними — еще одни, а она так и не появилась. Он работал или пил, и время летело незаметно, и он боялся протрезветь, чтобы не принимать решений, и надеялся, как обычно, что как-нибудь все утрясется само. И начало ему казаться, что Оля и не приходила к нему, что было это всего лишь видение. А вещи ее и картину с волками он выбросил сам, в пьяном беспамятстве. И сразу ему полегчало, и он перестал беспокоиться, что правда всплывет наружу.

Однажды мать пришла без предупреждения и застала его пьяным; на весь дом гремела музыка, а он плакал, уронив голову на стол.

— Это ведь я виноват, мама, во всем, во всем виноват… Я ведь Ольку чуть не убил… — лепетал он в приступе внезапного откровения. — А она скоро Машку заберет… в свою новую жизнь… Я все понял теперь. Я иногда ее ненавидел и убить хотел, и я сам удивлялся, откуда во мне эта злость на нее, а оказалось все так просто… Она ведь меня уже убивала, когда я мальцом был и в деревне жил. Это так страшно и так дико — вдруг вспомнить все, мама… Наверно, я бы облегчение испытал, если бы убил ее — отомстил за прошлое, понимаешь? Но она уцелела и сбежала, и теперь я не живу и не умираю, а она где-то там строит свою новую жизнь и грозится Машку у меня отнять…

Из его сбивчивой речи мать поняла далеко не все, но и от того, что сумела понять, едва не потеряла сознание и поклялась себе, что сделает все что угодно, лишь бы спасти сына от тюрьмы.

— Перестань пить… — зашипела она. — Слышишь меня? Что ж ты так убиваешься-то из-за нее? На человека перестал быть похож — оброс, опустился…

— Если бы ты знала, мама, если бы знала…

Он вдруг схватил ее за руку и просительно заглянул в глаза:

— Возьми меня как-нибудь с собой в церковь…

 

 

Они мастерят скворечники, расстелив на полу газеты, чтобы не запачкать ковер, но стружки и древесная пыль уже повсюду — на мебели, на одежде, в их волосах.

Они смеются, а в душе каждый затаил свою печаль.

«Завтра пойду за Машей, хватит бояться», — думает Оля.

«Я ее потеряю, наверное; может быть, это последний день, когда мы так беззаботны», — думает Марк.

«На концерте Otto Dix я могу встретить свою половинку, но, наверно, не встречу, я ведь такой невезучий», — вздыхает про себя Грау.

«Еве наверняка здорово попадет, — думает Игэл. — А я больше ничего не буду делать. Ничего. Пусть ее мама хоть на ушах стоит».

И только сама Ева выражает такое безграничное счастье, что заставляет всех невольно улыбаться.

Она успела внести переполох в их в общем-то размеренную жизнь: разбила любимую кружку Грау, заявила, что будет спать в одной комнате с Игэлом и категорически отказалась идти на утро в школу.

— Ева, вот ты почти взрослая девочка, — сердито выговаривал ей Игэл. — Должна понимать: тебе лучше ночевать в комнате брата, а еще лучше, если он ко мне переедет на время, чтобы ты не чувствовала себя скованно.

— Но я хочу с тобой, — капризничала она. — Ты придумываешь какие-то дурацкие правила. У меня такое чувство, что ты меня не любишь больше…

— Вот так, — хохотал Марк. — А ты думал, Игэл, мы сломали правила? Да ничего подобного — вот этот ребенок, вот кто настоящий реформатор.

И Игэл снова не смог возразить своей маленькой невесте. В его комнату перенесли гостевой диванчик, и успокоенная Ева водрузила на стол любимого морского котика с грустными глазами.

Он не ложился — ждал, когда она уснет. Да и не смог бы он сомкнуть глаз, когда она так близко. Уже несколько лет он жил и рядом, и не рядом с нею — всегда другом, а в туманной перспективе — спутником жизни. Он свыкся с этой ролью, его вполне все устраивало, и он довольствовался лишь мечтами, вполне целомудренными, и ничто не тревожило его душу. И вот она почти на расстоянии вытянутой руки — еще не познавшая страха, не испытавшая страстей и сомнений, — во многом именно благодаря ему. Он давно решил, что будет ждать сколько потребуется и не сделает первый шаг. Но что, если она отважится на этот первый шаг слишком рано? Хватит ли у него мужества сказать «нет»?

— Я боюсь, Марк, — признался он другу в ту ночь. Они курили на лестничной клетке, и ветер то и дело хлопал дверью подъезда, и становилось тревожно и бесприютно. — За нее, за себя, за нас… Наше будущее — это красивая сказка, а жизнь повернет все по-своему. И выпадет в июле снег…

— Так что ж теперь… Это наш удел — верить, ждать и мучиться. Но уже недолго осталось. Я чувствую. Надо потерпеть.

— Недолго до конца? Ты ошибаешься, Марк. Я уже устал ждать конца. Скоро нам опять придется побороться со своими демонами. Мои уже на подходе. И так будет каждый раз, как нам удастся заново отстроить свою жизнь. Жизнь циклична, а для нас с тобой — особенно. И самое страшное: мы знаем, чем закончится очередной цикл.

— Уже почти три года прошло...

— Не утешай меня.

— А так хочется верить…

Они обнялись и стояли так, пока в коридор не выглянула Оля. Она не знала, о чем они говорили, но поняла — о чем-то важном, и положила руки им на плечи.

И вот они мастерят скворечники тихим декабрьским днем — а беда уже затаилась возле их дверей и ждет…

 

 

За Евой пришли вечером.

Они только что вернулись из леса, где устанавливали скворечники. Ева, еще красная с мороза, растрепанная, с пахнущими ветром и снегом волосами, бегала по комнатам от избытка чувств, Оля разливала по кружкам горячий чай, а парни слушали новый альбом Virgin Black и жарко спорили…

Когда в дверь позвонили, Ева первая догадалась, что это за ней. Игэл поплелся открывать, а девочка попыталась спрятаться в шкаф — это был первый ее безотчетный порыв — убежать, скрыться, хотя она отлично понимала, что это не сработает.

У Евиной матери опухшее лицо и мешки под глазами. Она, должно быть, плакала этой ночью. Или она серьезно больна?

Она смотрит на Игэла без укора, и татарские глаза ее усталы и добры.

— Сережа, она здесь? — говорит женщина.

И Игэл молча кивает и шире распахивает дверь — мол, проходите, нам нечего скрывать.

«Значит, настоящее имя Игэла — Сергей? И значит, Евина мама знала об этом и раньше?» — удивляется Оля.

Грау выводит за руку плачущую Еву, и она с укором бросает Игэлу в лицо:

— Я никогда тебе это не прощу. И замуж за тебя не пойду.

Игэл приседает перед ней на корточки, пытается взять девочку за руку, но она отворачивает лицо и прижимает ладони к щекам; теперь она словно зверек, которого погладили против шерсти.

— Когда ты еще немного подрастешь, я заберу тебя к себе, и мы уже никогда не расстанемся, — шепчет он. — Но сейчас я не имею права, малыш… Пока что за тебя отвечает твоя мама.

— Сколько еще ждать, когда я вырасту, я устала! — кричит Ева.

Грау обнимает сестренку и успокаивающе гладит по голове. Ему невыносимо видеть ее слезы, и он жалеет, что сестра еще слишком мала, чтобы можно было оставить ее.

Мать с болезненной покорностью наблюдает за сценой прощания. Она в замешательстве: излишняя суровость по отношению к дочери может сейчас навсегда разрушить их и так шаткие отношения; но и мягкость только навредит — Ева совсем перестанет с нею считаться. Будь жив их отец, уж он-то нашел бы нужные слова; возможно, и Грау не вырос бы таким неполноценным, и Еву не тянуло бы к этим странным людям.

— Ты это серьезно — про замужество? — обращается она к дочери, а затем переводит взгляд на Игэла: — А ты? Забыл, сколько ей лет?

— Нет, не забыл. Но вы не беспокойтесь. Я не трону ее, — торопится успокоить женщину Игэл.

— Мам, отпусти ты ее со мной на концерт, — встревает Грау. — Ей скучно с тобой, ей праздника хочется… И на Новый год пусть к нам приходит. Здесь ее не обидят.

— Это мы еще обсудим, — кивает она и вновь оборачивается к Игэлу. Он сейчас и сам напоминает ребенка — смущенно мнется, теребя рукав своей водолазки; на щеках то загорается, то бледнеет румянец; ресницы робко трепещут под взглядом этой усталой сердитой женщины. — Сережа! Я знаю, ты неплохой парень. И я ничего против тебя не имею. Но она еще ребенок, а ты больной человек. Ты когда был у врача в последний раз? Как знать, останется ли твоя любовь после очередной терапии?

 

 

Игэл идет в магазин за водкой и потом в одиночестве пьет за закрытой дверью. Его стараются не тревожить понапрасну, и только маленький Грау приносит ему в комнату тарелку с хлебом и солеными огурцами. И потом шепчет Марку: «Ему очень плохо. Нужно что-то делать. Ему плохо».

И Оля догадывается: так уже было когда-то раньше. И что-то ужасное может случиться. Она одна ничего не понимает, она пытается расспросить Марка, о каком таком враче говорила мама Евы и Грау, но Марк не отвечает; он только целует ее в лоб или волосы и виновато отводит в сторону взгляд.

Ночью Марк и Грау дежурят в комнате Игэла, и хотя тот спит, они сменяют друг друга по очереди и не сводят глаз с постели друга.

Поутру Игэл гладко причесывает волосы и забирает их в «хвост», выносит в мусорный бак пустую бутылку из-под водки и садится сочинять музыку. Марк и Грау облегченно вздыхают. Такой Игэл, деловой, собранный, волевой, им нравится куда больше.

— Ты проследи за ним, пока мы на работе, просто не выходи из дома, хорошо? — просит Ольгу Марк.

— Почему он такой? — спрашивает она шепотом. — Из-за Евы? Так ведь она никуда не делась и не сегодня-завтра снова сбежит из дома. И мама ее — не такой уж монстр, как мне представлялось изначально. Все образуется.

— Иногда растревоженное сердце трудно успокоить. Оно болит. Надо только переждать немного, и желательно, чтобы рядом кто-то был из близких. Мы его близкие.

— Я буду рядом с ним. Только ты расскажи мне всю правду.

— Расскажу. Вот приду с работы — и все расскажу.

 

 

Мать трясет Ивана за плечо. Он просыпается в поту, с брезгливостью откидывает влажное, липкое одеяло, шарит пустыми глазами по потолку и стенам, словно не понимая, что с ним и где он.

— Мне с работы твоей звонили. Ты не вышел в свою смену. Тебя потеряли, — объясняет мать с деланным спокойствием. — Скажи, ты пил? Напился и проспал?

— Мне Олька снилась, — говорит он хрипло и щурится от света. Несмотря на раннее утро, за окном темно, и желтоватый свет лампочки без абажура больно режет его воспаленные глаза.

— Я все понимаю: ты ее любил, ты переживаешь, но надо дальше жить, Ваня! Возьми себя в руки. У тебя дочь, а мы с отцом уже старые, мы, может, умрем скоро. Ты должен на ноги ее поднять, дочку свою, должен дальше жить!

— Да не люблю я ее, не люблю! Я ее ненавижу, заразу, а она мне снится все время.

Он заглядывает под кровать, находит пепельницу и пачку сигарет и, не стесняясь матери, облегченно закуривает. Она умоляет про себя, чтобы Иван не хватился пива, — пока он спал, женщина успела убрать из квартиры все спиртное, в том числе и недопитое, припасенное им на потом.

А он восстанавливает по кусочкам свой сон.

От того сна осталось стойкое ощущение собственной никчемности. Он был пьян тогда — или явь нашла отражение в сновидении?

Он уже немолод — ему за сорок. А душа его так стара, что уже не требует ничего. Он бредет один по улице. Он часто выходит из дому, чтобы не оставаться одному. Он боится, что умрет в своей квартире — отравившись некачественной водкой или от инсульта, — и будет лежать и разлагаться, пока запах смерти не заставит соседей вспомнить о нем.

Ему является девушка с огромным черным псом. Она кажется ему знакомой, эта молодая особа, да и она явно узнала его. Девушка приказывает собаке его разорвать. Он не понимает, почему, откуда в ней такая ненависть к нему, но он уже слишком устал, чтобы задаваться вопросами и сопротивляться. Он позволяет собаке терзать свое тело и молит об одном: чтобы смерть не медлила. И, теряя сознание, успевает порадоваться: он не умрет в квартире, забытый богом и людьми…

Во сне лицо девушки казалось ему знакомым, а теперь, по пробуждении, он легко узнает в этом лице черты своей жены. И скрежещет зубами от злости и непонимания: что такого он сделал, что она снова убивает его? И сколько жизней досталось ему, и в скольких она — его палач?

«Но если мне прошлые жизни снились — разве не могут будущие?» — вдруг осеняет его страшная догадка.

— Я должен найти ее, — бормочет он.

Священник на исповеди сказал ему: он совершил страшный грех, поэтому и сны нехорошие снятся. Но все можно поправить, если он у Ольги искренне прощения попросит и позволит ей забрать дочь.

— Может, Олька мне соврала тогда про прошлые жизни, — бормочет Иван, не замечая, что произносит это вслух. — Ну конечно… Это глупость, что мы помногу раз живем… Иначе все бы с ума посходили давно… Да, нам просто одни и те же сны снятся. Она убивает меня, я умираю. Но это все закончится, когда я у нее прощения попрошу».

Он не видит, как плачет мать, сидя на краешке его постели, поглаживая его за плечи. Он улыбается чему-то своему и стряхивает пепел на простыни. Все будет хорошо, когда Оля вернется, он уверен. Осталось только ее дождаться.

 

 

Игэл сочиняет музыку, Оля раскладывает паззлы, и так они сидят всю ночь, и почти не выходят из комнаты, и спать им не хочется.

— Очень скоро музыка сама по себе изживет себя, — рассказывает Игэл. — Люди хотят воспринимать не только ушами, но и глазами. Им нужна картинка, понимаешь? Смотреть клип куда приятнее, чем просто слушать песню, воткнув наушники в уши. Марк мою позицию не разделяет, но он вообще консерватор по натуре. Он пишет музыку, а я к тому же создаю видеоряд. Это всего лишь образы, и каждый должен написать свою историю в голове, я только даю подсказки. Понимаешь?

— Понимаю, — кивает Оля.

— И вот ты открываешь файл, а там — ряд сменяющих друг друга абстрактных картинок, которые удачно дополняют музыкальные композиции… Их у нас с Марком уже одиннадцать, теперь осталось объединить в единое целое, чтобы воспринимались они как одна длинная композиция, а не как отдельные кусочки. Знаешь, у Green Carnation есть альбом, состоящий из одной-единственной песни длиною в час. Слышала, нет? Я мечтаю что-нибудь в таком же ключе сотворить, понимаешь?

— Понимаю.

— А потом запишем альбом и разместим рекламу в Dark City. Мы откладывали деньги на альбом, все эти три года, и мы в двух минутах от своей мечты, понимаешь?

— Я все понимаю, Игэл… Сережа… А что было за три года до этого? Послушай, я устала от ваших тайн, я хочу знать правду. Кажется, Евина мама тоже в курсе, да?

Он слабо улыбается ей, словно ребенку, которому настала пора узнать о серьезных вещах.

 

 

…Венера Васильевна стояла с дочерью на перекрестке, ожидая светофор, и с умилением наблюдала за необычной парой: молодой человек (ровесник ее сына или чуть постарше) вел под руку сгорбленную старушку, укутанную в старомодную шаль. И видно было, что это ему не в тягость, что он с большим уважением относится к старой женщине, а та с явной гордостью оглядывается по сторонам: смотрите, мол, какой хороший у меня внук.

На перекрестке они встретились, и пока Венера Васильевна улыбалась старушке, Ева резво подскочила к ее спутнику, сказала «привет» и что-то взяла из его рук.

Венера Васильевна не сразу пришла в себя от удивления, к тому же Ева уже снова очутилась рядом с нею и только все время оглядывалась на старушку с парнем и махала им ладошкой в мохнатой варежке.

— Кто это? Что он тебе дал? Ну-ка покажи! — приказала мать.

Ева сунула руку в карман и протянула матери горсть конфет.

— Его бабушка любит сладкое, вот он и носит конфеты с собой всегда, — смеясь, сообщила Ева. — Да это Игэл, Грау живет у него и Марка.

— Это еще кто — Грау, Игэл?

— Господи, мама, ну какая ты у меня глупая… Наш Макс — у Сережи с Димой. Это вот был Сережа. Он бабушку выгуливает раз в неделю, а она старенькая, узнает его через раз.

— А родители его что, к бабушке не ходят?

— Да нету у него родителей. Социальный работник приходит, соседка, да вот Игэл… Сережа то есть.

— А ты откуда так хорошо осведомлена?

— Так я ходила с Марком и Грау к бабушке Игэла — они обои ей клеили, а я суп варила.

— Ты — что делала?..

Венера Васильевна невольно еще раз обернулась на загадочного Игэла-Сережу — и встретилась с его улыбающимся взглядом. Он едва заметно кивнул, и она смущенно отвернулась…

Минуло несколько месяцев, и она успела забыть про Сергея, а Ева, хотя и виделась регулярно с братом и его друзьями, если и рассказывала что-то, то весьма скупо. Она вообще росла немногословной, и Венере Васильевне казалось порой, что с годами ребенок все больше замыкается в себе и словно отдаляется от людей. Ее не интересовали дорогие вещи, косметика, мальчики, она растеряла подруг и все вечера проводила в одиночестве дома или у брата и его друзей. Мать не знала, что и думать, и про себя решила, что это неплохо — если Еве интересно не со своими сверстниками, а со старшими, то, наверно, это свидетельствует о ее душевной зрелости?

Однажды Венера Васильевна собралась с духом и решила навестить сына. Максим давно приглашал ее в гости, адрес на листочке написал. Со временем боль ее притупилась. Она так и не смирилась с тем, что он гей, но утешала себя: может быть, это его очередная блажь, и однажды встретит он хорошую девушку и влюбится?..

Она собрала сумку с соленьями и вареньем — вишневым, какое любит сын, накрасила губы и отправилась к мальчишкам.

На звонок в дверь ей открыл парень с мертвенно-бледным лицом и застывшим взглядом; с кончиков его пальцев капала кровь.

— Вы врач? — спросил он и, не дожидаясь ответа, посторонился.

Она бросилась вглубь квартиры — и столкнулась с сыном.

— Максим, господи, ты жив…

Он схватил ее за запястья, она успела заметить слезы на его щеках.

— Мама, ты откуда здесь?

— Я просто… я в гости…

Он усадил ее на диван и тут же умчался куда-то. Она посидела с минуту, приходя в себя, потом поднялась и на подкашивающихся ногах направилась за ним следом — в гостиную, откуда слышались стоны и где сейчас находились бледнолицый парень и ее Максим.

Первое, что бросилось ей в глаза, — это скатанный наполовину ковер. Венера Васильевна когда-то подарила этот ковер Максиму, а себе купила новый. Ковер служил им несколько лет, она помнила каждую дырочку и каждую торчащую нитку, вытянутую кошкой… А теперь он был бесславно и грубо задвинут к стене.

На светлом паркете повсюду виднелись капли крови; красная дорожка тянулась из ванны. Впрочем, на кровь не обращали внимания. Максим и тот, что открыл женщине дверь, суетились вокруг третьего — того, что лежал на полу, раскинув руки в стороны. Максим протирал салфеткой его лицо, а бледнолицый мальчик перетягивал ему руку чем-то белым, похожим на жгут.

Она тихо приблизилась к ним и заглянула через плечо сына. В лежащем парне узнала Сергея. Обе его руки были по локоть в крови; одна, уже перетянутая и перебинтованная, на глазах окрашивалась, набухала. Вторая напоминала багровый лоскут ткани.

— Я помогу… Дайте мне что-нибудь… — прошептала почти в беспамятстве.

Марк (это она уже потом узнала, что парень с мертвенно-бледным лицом — Марк, или Дима) протянул ей кусок простыни, и она как могла наложила повязку на перерезанные вены его друга.

— Что он наделал? Зачем? — тупо повторяла она потом, когда кровотечение приостановилось, и Игэл пришел в сознание.

— Вены вскрыл, — пожал плечами Максим. Похоже, это было с ним не в первый раз.

«Бедный мальчик, — думала она. — Родителей нет, бабушка старая. Что ему еще остается?».

— Вы скорую не вызывали? — обратился к друзьям Сергей.

— Вызвали, конечно, — отвечал Марк. — Ждем.

— Зачем? Ты же сам врач… Отмени вызов. А то меня опять лечить будут от безумия. — Он слабо улыбнулся.

— Ты чуть не умер, Игэл… — прошептал Марк. — Мы испугались…

— Простите меня, — шептал Сережа и виновато смотрел ему в глаза, и щеки его слегка розовели от стыда.

Прошло два года, и вот Ева, ее дочь, заявляет: «Мама, я люблю Игэла, и если ты не отпустишь меня к нему, я покончу с собой».

Она говорит:

— Он не такой как все.

И Венера Васильевна, едва сдерживая внутреннюю боль и обиду, отвечает:

— Да, не такой, потому что он больной человек. Его только на моей памяти трижды с того света вытаскивали.

— Ну и что, что больной, — смеется дочь. — Я говорю тебе — отпусти. Я без него сдохну, обещаю.

И она отпускает.

Она говорит:

— Черт с тобой, живи как хочешь, я умываю руки. Только сегодня ты никуда не пойдешь — слишком поздно уже. Завтра. Навестишь его завтра.

 

 

— Ладно, хватит на сегодня откровений, мы должны поспать, — говорит Игэл и отодвигает в сторону чашку с кофе. — Марк с Грау скоро придут с работы.

— Да, да, — кивает Оля. — Только пообещай мне, что не вскроешь вены, не выпрыгнешь из окна, не повесишься, — и тогда я спокойно усну.

— Что за глупости.

У него твердый голос, спокойный взгляд, и руки не дрожат, когда он споласкивает чашки в раковине. «Наверно, с ним все в порядке», — убеждает она сама себя.

И все-таки она устраивается на диване в гостиной, взяв с собой роман Золя; отсюда ей видны в полуоткрытую дверь комната Игэла и его постель. Он смеется: «Отвернись, я раздеваюсь», и она прячет лицо за страницами романа…

…В лесу сгущаются сумерки. Она лежит в снегу, неловко вывернув лапу, простреливая небо в сетке ветвей последними угасающими взглядами. Боль стучит в голове, но отдается во всем теле, и кончик хвоста начинает неметь. Голоса людей, их шаги, запахи доносятся до нее все отчетливее. Они уже рядом, и она перебирает лапами, из последних сил пытаясь подняться, но тело, всегда такое послушное, гибкое и ловкое, не слушается ее. Она помнит хлопок, запах пороха и внезапную боль в боку. Люди всегда несут с собой боль — они прячут ее на острие продолговатых, вытянутых предметов.

В полукилометре от того места, где лежит волчица, — трое волчат. Они выползут из норы, если она не вернется, и сейчас ей необходимо увести охотников как можно дальше.

А потом боль отступает, и накрывает теплая волна, и в этом мгновенном облегчении кроется такое блаженство, что все тревоги и терзания превращаются в дымку. Она видит силуэт человека — он тяжело переступает ногами, утопая в глубоком снегу, и полы длинного пальто оставляют за ним ровный след. Запах спиртного щекочет ее ноздри. Этот запах почти неразрывно связан с людьми, и он ненавистен ей. Но этой зимой ей часто приходилось мириться с ним: она почти умирала от голода и прокрадывалась во дворы и курятники, чтобы полакомиться мясом птиц и ягнят.

Мужчина склоняется к ней, держа ружье наперевес, и его взгляд скользит по ее агонизирующему телу. Он что-то бормочет, иногда присвистывает и посмеивается. Видимо, его восхищают габариты или шерсть волчицы.

Затухая, она успевает запечатлеть его в сознании. Последняя мысль, последнее переживание — это она заберет с собой… Образ подвыпившего человека в длинном пальто и жгучую ненависть к нему…

Голоса… Она просыпается, услышав в прихожей голоса Марка и Грау. Слабый свет просачивается с улицы в щелку между портьерами. А в комнате еще горят лампы, словно их забыли потушить в спешке, покидая бал, последние пары.

Она видит пустую постель Игэла и слышит шум льющейся воды в ванной. Все уже ясно и так, но она не хочет довериться своим внутренним ощущениям, в это невозможно поверить, пока ты в здравом уме, и она выскакивает из кровати, бежит к ванной и колотит по ней кулаками. Там, по ту сторону двери, ей никто не отвечает, а ведь Игэл непременно крикнул бы: «Эй, ты чего ломишься?» — или что-нибудь в этом роде…

Грау силой уводит ее в комнату, пока Марк ломает дверь. Она ждет, затаив дыхание, закрыв глаза, что скажет Марк, проникнув в ванную комнату, но он молчит. Даже когда он перекрывает кран с водой и становится так тихо, что Ольга различает дыхание Грау, даже тогда он не произносит ни звука.

— Ну как он? Марк! Марк! — кричит она и, вырвавшись из рук Грау, бежит к нему.

Марк сидит на корточках, склонившись головой к голове Игэла; сам Игэл скрыт занавеской, и видны лишь его затылок и копна пепельно-светлых волос на облучке ванны. И поначалу Ольге кажется, что Марк удачно ее разыграл: Игэл просто притворился мертвым, чтобы их напугать; а на самом деле он принимал ванну, и Марк это понял, когда ворвался к нему, и теперь он прячет от нее лицо, чтобы не рассмеяться; и Игэл — тоже.

— Ну хватит шутить, — шепчет она облегченно и улыбается.

И тогда Марк поворачивается к ней, и она видит, что у него мокрое лицо, словно он искупался, но это не так, — он просто плачет. Он смотрит на нее, будто ожидая какого-то чуда: если ты пришла, если ты здесь и видишь все это, то сделай что-нибудь, чтобы его спасти, ибо у меня не осталось ни слов, ни сил, чтобы вернуть его к жизни… И только глаза Марка пустые-пустые.

Как часто в последнее время видела она странные, невероятные, реалистичные до дрожи сны и путала прошлые жизни с нынешней… Она бы все отдала, чтобы и этот момент оказался лишь отголоском далекого прошлого, очередным сновидением. Но это не сон. Она подносит к глазам свою ладонь и рассматривает линии на коже — будь это сон, она не видела бы их так отчетливо.

Она отдергивает занавеску и вскрикивает: вода в ванне насыщенно красная, как вишневый сироп.

— Опять вены вскрыл, — шепчет Грау, и Ольга оглядывается — она не слышала, как он подошел. В руке у Грау телефон, он набирает 03 и виновато признается: — Не могу дозвониться, то занято, то сигнал пропадает. Черт, черт!..

И тогда Марк говорит:

— Все равно уже. Ни дыхания, ни пульса. Грау, все равно, все равно. Мы уже не вернем его. Теперь все…

 

 

После похорон, которыми занимались Грау и Венера Васильевна, Марк словно перестает существовать. Он почти не поднимается с постели, ничего не ест и ни с кем не разговаривает.

Ольга беспрерывно плачет — она винит себя в смерти Игэла. Не доглядела, не уберегла, а ведь Марк просил ее не сводить глаз с друга… Но ему уже все равно — он просто не замечает Оли. Он молчит.

В своем доме маленькая Ева пытается отравиться снотворным, но ее спасают. Грау говорит: «Я не могу и тебя потерять, глупышка. Пожалей меня!» — и она дает слово, что будет жить.

А Марк все молчит.

На пятый день Грау решает вызвать скорую. Марк не сопротивляется. Он не осознает, что происходит вокруг него, и послушно садится в карету скорой помощи.

Ольга узнает обо всем позднее — когда Грау провожал друга в приемный покой, она спала после выпитой в одиночку бутылки водки.

— Ты не позволила бы мне, наверное, — оправдывался перед нею Грау.

Они сидели на кухне, как когда-то с Игэлом, и жгли свечи, — от электрических ламп так болят глаза.

— Нет, ты сделал правильно, — говорила Оля. — Я хочу, чтобы он очнулся. Если мы… если я не могу вернуть его к жизни, пусть это сделают врачи.

— Они будут лечить его долго.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что он болен… Ты ведь знаешь, что Димка учился на врача. Он не говорил тебе?

— Я сама как-то не спрашивала…

— Мечтал стать хирургом, спасать людей. А когда он был на третьем курсе, с ним несчастный случай произошел. Шел он как-то вечером по улице — видит, подростки на пацана какого-то напали, бьют его, пинают. Димка решил заступиться. Пацан тот убежал, а его жестоко избили. У него что-то случилось после этого с головой. Он иногда уходит от нас — замыкается вот так, молчит, а то начинает видеть какие-то картины. Это глюки, говорят. Ну, он не смог дальше учиться. Он и сам все понимает: какой из него врач, если себе помочь не может? Он на учете в клинике стоит. И Игэл там же отмечался — но с Сережей все проще. У него родители в автокатастрофе погибли, когда ему шестнадцать было; после этого он никак не мог из депрессии вылезти, все время пытался с собой покончить. Ему Ева помогала держаться, только, видишь, слаб он был, для него малейшее разочарование — как жестокий удар… Может, еще бы немного, и он бы выкарабкался, излечился от этой депрессии затяжной, да только не удержали мы его с тобой, сестренка…

— Значит, Марк — его не настоящее имя? — только и сказала Ольга.

— Не-не. Марк — значит «сердцевина» по-немецки, «стержень». Он был для нас стержнем, вокруг него все крутилось, понимаешь?

— Понимаю.

Она вспомнила тот последний разговор с Игэлом. «Мы откладывали деньги на альбом, все эти три года, и мы в двух минутах от своей мечты, понимаешь?»… И она расплакалась.

— И сколько его будут там держать, в этой больнице? И навещать его нам не позволят, да? — повторяла она.

— В последний раз его несколько месяцев держали… Но ты не переживай. Главное, что он жив, наш Марк…

 

 

Сократ является ей во сне, но она почти не видит его: лишь размытый силуэт в золотистой дымке и ощущение его присутствия.

Я все поняла, — кричит она. — Мы все связаны прошлыми и будущими жизнями. Я убивала собственного мужа, он убивал меня… Я должна его простить, и тогда цепь моих инкарнаций замкнется, я поднимусь на новую ступень!

Сократ молчит, и она недоуменно затихает. Лицо его — лишь расплывчатое пятно, и кажется, скоро он совсем исчезнет, так призрачно изображение, так слаба связь.

Что ты молчишь? Это самый черный день в моей жизни! Я не хочу просыпаться. Ну почему ты молчишь? — с испугом восклицает она. — Скажи хоть что-нибудь!

Ты ничего не поняла, — слышит она его тихий голос. Ей представляется, что Сократ печально качает головой.

Ты ничего не поняла, и мне очень жаль, — говорит он. — У тебя будет долгая жизнь, и ты еще сможешь все поправить.

Но мне не нужна долгая жизнь, если только я не буду с Марком! Лучше скажи, что нас ждет. В тех прошлых жизнях, отрывки которых я видела, его не было, а если и был, то я не узнавала его.

Вот ты сама и ответила на свой вопрос, милая…

Постой… Что ты имеешь в виду? Сократ!

Что-то неуловимо меняется вокруг: она чувствует дуновение ветра на своей коже, слышит слабый гул. И затем понимает с ужасом: Сократа уже нет рядом с нею. Она осталась одна в золотистой вязкой дымке.

И ей кажется, что он обманул ее, — как все те, кто когда-то уверяли ее в своей любви или дружбе, но один за другим покинули ее, предали, обманули.

Ну и ладно, проваливай! — надрывается она, плача. — Ты такой же, как все, хотя и мертв. Думал, я поверю в твои сказки? Я больше никому не буду верить, никогда, никогда! А может, ты даже не умер, а живешь на соседней улице, практикуешь магию и ради развлечения приходишь в мои сны. А мне уже все равно! Я ненавижу тебя, Сократ! Ненавижу!

 

 

Вот и закончилось ее небольшое приключение. Она возвращается домой, к маме.

— Ты жива! Где ты была? Смотри, я поседела за это время. — Мама плачет и прижимает ее к себе.

А у нее стеклянные глаза, и она силится заплакать, чтобы не выглядеть бесчувственной, но не получается, как назло. Все слезы она выплакала еще вчера, когда отвозила с Грау вещи в больницу для Марка.

— Мама, я не могла вернуться раньше, ты прости, мамочка, мне так плохо было без тебя и Машки, но теперь я вернулась, — шепчет она на автомате и прячет лицо, обнимая мать. — Где Маруся?

— Она со мной, я только что ее уложила.

— Только не заставляй меня вернуться к Ване. У меня будет теперь совсем другая жизнь, и я все расскажу тебе, но не сегодня, мама. Сегодня, можно, я просто буду молчать и слушать тебя?

— Сегодня ты останешься со мной и Машей. Больше никогда так не исчезай, ладно?

— Ладно, мама.

 

 

Ольга просыпается под утро; осторожно, чтобы не разбудить Машу, прокрадывается на кухню и подбегает к окну. Весенний день обещает быть ясным: ни одного облачка на все светлеющем небе. Птицы щебечут, и слышно, как содрогается жестяной карниз от прикосновения их лапок и крыльев.

Этот день — особенный. Сегодня Марк выходит из больницы. Уже через несколько часов она встретит его в больничном дворике, и они пойдут домой.

Она не тешит себя надеждой, что будет легко. Мама против того, чтобы она встречалась с больным человеком, и это естественно; значит, на ее поддержку рассчитывать не стоит. Ну и пусть… Она выстоит, справится с трудностями и без посторонней помощи. Будет следить за тем, чтобы Марк принимал лекарства, гулять с ним перед сном, держа за руку, по вечерам смотреть добрые старые комедии, стать самой нежной, понимающей и заботливой — только бы он не волновался, не нервничал и не впадал в отчаяние!

Это неважно, что Марк никогда не снится ей, не вспоминается в иных обличьях. Даже если у них не было совместного прошлого — почему бы не начать строить его сейчас?

Она курит в открытую форточку, не зажигая света, и не помнит, что так уже было когда-то. Сегодня новый день, и она начнет заново. Сегодня. Завтра. В следующей жизни.

Когда-то я был волком. Несколько жизней назад. Ты мне веришь?

Нет.

Ты тоже им была. И кем-то еще — в ранних жизнях. Просто забыла в детстве.

Почему?

Потому что тебя разубедили взрослые.

Но зачем?

Они всегда так делают: очищают тебе память еще в детстве, а потом надиктовывают свое, новое. Это их мир, их правила, смирись.

Как мне вспомнить все?

А ты вечером иди в лес. Найди укромное местечко, чтобы никто не смог тебя увидеть и потревожить. Затаись, закрой глаза и слушай, как деревья шумят. Полчаса, час. Ты просто ПОЧУВСТВУЕШЬ.

А если нет?

У тебя получится. Ты же не хочешь жить дальше с закрытыми глазами?

 

 

Когда это случилось впервые? Когда она впервые солгала? В девять лет? В пять? Или еще раньше?

Все, кого она знает, — родители, соседи, друзья — все лгут, что-то скрывая, чего-то боясь или просто так, по инерции. И она ничем их не лучше. Ложь стала такой же привычной, как курение, — когда делаешь это много и часто, уже не задумываешься, что это может навредить.

Когда-то она наивно полагала, что замужество и уход из родительского дома изменят ее; начнется новая, чистая и честная жизнь, и ей не нужно будет лгать. Но у нее ничего не вышло. Когда муж впервые ударил ее, глупо приревновав к бывшему однокласснику, она перестала рассказывать о своих безобидных встречах с друзьями. Мало ли, вдруг ему что-то не понравится?

Она много размышляла в те первые месяцы не очень счастливой супружеской жизни. И спрашивала себя: неужели вот так, во лжи, ей придется жить всегда, и неважно, будет ли рядом вот этот человек, который с нею сейчас, или кто-нибудь другой? А потом появился ребенок, и уже не имело смысла думать и искать себя. Впереди была видна лишь одна дорога, пусть не мощенная и не ровная, в колеях, но ее собственная.

На школьном выпускном она впервые попробовала закурить и потом курила от случая к случаю и только месяца четыре назад заметила, что покупает сигареты постоянно, не дожидаясь, пока закончится очередная пачка. Курение — тоже часть лжи. Никто из ее родных не знает, что она курит. Может, если б знали, ее не стали бы ругать, она ведь уже не ребенок. Но она так привыкла лгать; черт возьми, за ложью так легко скрыть себя настоящую — так лучше, пусть не лезут в душу грязными руками…

 

 

Она курит на кухне в открытую форточку, потушив свет, — и ее силуэт не заметен с улицы. У нее под рукой всегда жвачка и освежитель воздуха — на случай, если кто-то придет. В Ваниной пепельнице полно окурков. Она позволяет ему курить на кухне, чтобы там же курить самой в его отсутствие. Хотя неизвестно, курила бы она вот так по ночам, если бы он не задерживался.

Интересно, а когда сам он научился лгать?

Его отец много лет изменял жене — и об этом все знали, даже Ванина мать. Он сомневался, она боялась спросить, а Ваня просто привык и приспособился. Можно не любить холод — но не обязательно вспоминать каждый день, что за окном минусовая температура.

Он лжет ей. Кажется, он с самого начала лгал. Она просто не запоминала это — зачем?

Эти его якобы задержки на работе — она это прекрасно понимает — возможность отдохнуть от нее и ребенка, развеяться в компании знакомых, выпить в баре бутылочку пива.

Он задерживался на полчаса — максимум на час. Но сегодня прошли уже все сроки, и скоро начнет светать, а Ваня по-прежнему не объявился, даже не позвонил.

Вчера он едва не ударил ее. Она попросила его утеплить окна — дом панельный, холодный, рамы в нем старые. Он ответил, что устает на работе, что у него нет времени, достаточно того, что он приносит в дом деньги, а она сидит с ребенком у него на шее — пусть сама и займется делом, раз все время зябнет.

Может, он решил переночевать у матери? Может, ему стыдно за эту перепалку?

 

 

Иногда ей хотелось долбануть об стену головой — чтоб искры из глаз, и кровь на пол, и белый свет в конце тоннеля, а дальше — как повезет.

Или однажды напиться транквилизаторов, проспать утренний будильник, бродить полдня непричесанной, с сигаретой и чашкой холодного кофе, не брать трубку, когда начнут звонить с работы.

Или выйти в зимние сумерки и представить, что отшибло память, — и нет у тебя ни прошлого, ни так называемых близких, ни обязательств никаких — есть только ты. И этот зимний вечер. Раствориться в сумерках и сгинуть, так, чтоб не опознали никогда, ни живую, ни мертвую.

Но она никогда не отважится это сделать. Ее мирок слишком тесен для безумных поступков — можно ходить кругами, можно прыгать или кричать, но никуда не деться из этого мирка. Если только сломать стены, но она не столь решительна, иначе уехала бы отсюда после школы.

Многие ее подруги так и сделали — они поступили в вузы и уехали. А она осталась, потому что так решила ее мать, и она не посмела ей перечить — она была послушной дочерью; наверно, она и сейчас не смогла бы сказать «нет».

Вероятно, мать испугалась остаться одна — ну что за радость видеть дочку лишь по выходным и в каникулы? А может, боялась утратить свое могущество над нею? Те подружки, что уехали из городка, они так изменились — стали самостоятельны в суждениях и поступках, независимы, уверенны в себе. Мать бы не смогла этого пережить. Но почему-то она понимает все это лишь сейчас. А тогда… «Да, мам, ладно, я сама не хочу от тебя уезжать», — вот все, что она сказала, нерешительная дурочка и слабачка, и подала документы на бухгалтера в местный техникум.

…Вот уже почти и полночь. Надо бы поставить чайник на огонь — может, кипяток поможет согреться?

Она тушит сигарету в пепельнице мужа, несколько раз распыляет в кухне освежитель воздуха, тщательно моет руки и ставит чайник на плиту. Когда Ваня придет, ему будет не до нее, он не станет спрашивать, курила ли она. Даже если почувствует запах дыма в квартире. Скорее всего, он будет пьян и завалится спать, даже не поцеловав ее перед сном.

Почему она никак не привыкнет к такой жизни? Разве не глупо курить и плакать в темноте, дожидаясь загулявшего мужа и пытаясь вспомнить, когда она научилась врать?

 

 

Наверно, все дело в том мальчике, что как-то очутился среди гостей их дома лет десять назад. Она даже имени его не запомнила, но называла про себя Сократом — он уже тогда был очень мудрым, по крайней мере мудрее ее самой.

Кажется, был день рождения ее отца. Взрослые, как всегда, пили, танцевали и курили на балконе. В такие часы они становились добрыми и смешливыми и не ругали ее, что бы она ни сделала. Они любили шумные компании и вино, ее родители, любили и стыдились этого, поэтому устраивали вечеринки очень редко, зато когда это случалось, не жалели денег на выпивку и кушанья.

Сократ был на вид немного старше ее, и она боялась к нему подходить, хотя их и познакомили. Он сидел со взрослыми, пил сок и слушал их разговоры или делал вид, что слушает. А она перебирала свои куклы под столом и радовалась, что на нее не обращают внимания — не просят рассказать стишок или спеть песенку про брадобрея. Зря они, мама и папа, так любили ею хвастаться перед людьми. Она не обладала никакими талантами — ни цепкой памятью, ни приятностью в общении, ни умением очаровывать. Пожалуй, единственным ее достоинством была внешняя привлекательность: тонкие черты лица, красивая улыбка, густые длинные волосы. Но этого так мало, чтобы всегда и всем нравиться и тем более — чтобы чего-то достичь в жизни… И в школе она слабо училась — но не потому, что ей было трудно, а потому, что не испытывала интереса к каким-либо наукам.

Кажется, окончательно она потеряла интерес к учебе после разговора с тем странным мальчиком, Сократом. Да, это произошло в тот вечер, под звон бокалов, пьяный смех взрослых и шум работающего телевизора. Она и не помнит, как Сократ оказался рядом с нею под столом. Он смотрел на ее возню с куклами, пока она не заметила его и не отвернулась в смущении.

— По-моему, я тебя видел раньше, — произнес он. — Да, точно. Помнишь, там, в лесу, ты еще была самой молодой и всего боялась. Ты даже мертвого кабана боялась, потому что он такой большой, и ты пугалась.

Она не могла понять, как реагировать на эти странные слова.

— Я не знаю тебя, — пролепетала она, уже готовая зареветь. — Ты больной?

— Так ты не помнишь ничего?.. Ну конечно. Сколько тебе лет? Восемь? Десять? Тебе уже засорили мозги всякой ерундой, бедняжка…

И он рассказал, что есть прошлая жизнь, жизнь ДО, и не одна, и если напрячь память, можно вспомнить некоторые эпизоды. Он знает, что когда-то был волком. И она — тоже. Но ей не стоит слепо уверовать в его слова — это его личный опыт, а у нее он должен быть свой, так что при желании она сможет сама все вспомнить и прочувствовать…

Потом домашние вечеринки закончились. Кажется, кто-то из соседей сделал замечание: «Вы не могли бы потише танцевать и петь? Вы слишком шумите, вы мешаете нам спать по ночам». И тогда ее родители перестали приглашать в дом гостей. Они уходили куда-нибудь или покупали вино и выпивали его на кухне вдвоем. Тихо и украдкой. И для этого им не нужно было громкой музыки и танцев.

А потом ее отец умер от цирроза печени.

В общем, она уже никогда не видела Сократа.

 

 

Ей тогда приснился сон. Сон про то, как она была волчицей. В этом сне она увидела многое — и то, как изнемогала от голода, бегая по лесу в поисках добычи, и как, переполненная нежности, впервые вывела своих волчат из норы мартовским солнечным днем, и как непонятно по чему тосковала, глядя на луну… Вся ее волчья жизнь уместилась в один этот сон, и был этот сон ярче и полнее, чем ее теперешние дни, пропитанные скукой и мелкой ложью.

Она рассказала об этом матери, но та высмеяла ее:

— Что за глупости, Ольга! Мы живем один раз, кому как доведется прожить, и умираем навсегда. Навсегда! Может, кто-то в рай попадает, не знаю, в это некоторые верят, а я — нет… Пока еще никто не вернулся и не рассказал, что там, по ту сторону. Мы умираем — и точка. Поняла? Поэтому и жить нужно так, чтобы не стыдно было перед знакомыми и соседями. Глупостей не творить и не говорить, что ты волчицей была. Тоже мне, волчица… Скажешь кому — решат, что ты умом тронулась. Или наркоманка. Поняла меня?

Она поняла другое — что со взрослыми говорить на эту тему бесполезно, не поймут. Покрутят пальцем у виска. Ах, если бы снова встретить Сократа и выведать у него подробнее про прошлые жизни… Но ни он, ни его родители больше не приходили в их дом, и никто не мог сказать ей, где они и что случилось с ними. Так бывает — кто-то случайно входит в твою жизнь, перетрясает твои суждения, как старые вещи, и пропадает навсегда, а ты уже ничего не можешь поделать с этим. Просто живешь себе дальше.

Однажды на рынке у одного из местных любителей искусства она увидела симпатичную картину: освещенный луной зимний лес, четыре волка поедают добычу (виднелась чья-то недоеденная нога с копытом), а на переднем плане — здоровый волк, стоящий вполоборота к своим товарищам, с очень печальными глазами и задумчивый, словно размышляющий о праведности их поступка.

Она остановилась как вкопанная.

— Вань, я хочу эту картину. Давай купим, — взмолилась она. Тогда она еще работала в магазине и могла себе позволить кое-что.

— А чего это он такой?.. — усмехнулся Иван, кивнув на волка-вожака. — Те едят, а он отвернулся. Вегетарианец, что ли? Или нажрался уже? — и он довольно засмеялся собственной шутке.

Продавец кисло улыбнулся и даже не потрудился ответить.

— Они все черного цвета, — заметила Оля. — Волки разве бывают черными?

— А чего нет-то? — хохотнул муж. — Серые на сероватом снегу — сама подумай, их бы не было видно, вот художник и намалевал их поярче. Так ведь, чувак?

— Не совсем… — ответил тот уклончиво. «Чуваку» было лет за пятьдесят. — Автор хотел намекнуть на то, что перед нами не совсем волки.

— А кто? — не понимал Ваня.

— Может быть, волки с человеческой душой, или оборотни, или звери, бывшие в прошлой жизни людьми, но за какие-то свои проступки разжалованные. — Он решил не жалеть паренька и выдал все как на духу, устало глядя в землю.

— Что за бред? — воскликнул муж.

— Ванечка, пожалуйста, давай купим, — снова запричитала она. — Мне нравится, честно. И потом, у нас же стена пустая в комнате, мы же итак хотели картину, помнишь? — Это был уже последний аргумент. И Иван сдался.

Она повесила картину над кроватью и иногда по вечерам подолгу ее рассматривала, и ей казалось, что частичка чего-то родного перетекает в ее сердце, и становилось тепло… А порой, когда сумерки липли к стеклам, она включала музыку и самозабвенно танцевала, и ей казалось, что печальный волк с картины наблюдает за нею, и она молча плакала и вспоминала былые дни, мечтая однажды вновь возродиться в обличье серого хищника.

 

 

Горячий чай обжигает пищевод — но не согревает уставшее сердце. Скоро пять на часах, а она так и не легла. И уже не хочется.

Она проходит в комнату, смотрит на спящую в кроватке дочку. Еще одна несчастная. Рожденная у разлюбивших друг друга родителей, она тоже обречена расти в обществе постоянных табу и фальшивых улыбок.

Наверно, она бы развелась с Ваней, если бы не ребенок. Она подумывала о разводе еще на малом сроке беременности. И снова мать решила все за нее: «Не смеши людей. У вас начнется новый этап в отношениях, ребенок только сильнее вас свяжет». Она отвечала, что ей не нужен новый этап со старым мужем, что ей хочется уехать из этого города, сделав аборт и порвав с Ваней, но мать была непреклонна: «Людей-то бы хоть постеснялась. Выскочила замуж в восемнадцать лет, в двадцать бросишь его? Какой позор…».

И она решила: ладно, мама, о'кей, я попробую. Еще раз. Ребенок — это же здорово. Хоть кто-то будет любить меня по-настоящему, просто за то, что я — это я.

Мамин совет не сработал в очередной раз. С мужем отношения окончательно испортились. Но это уже не имело никакого значения — она знала, что с ребенком на руках ей вряд ли устроить заново свою судьбу. Женщины их городка ни за что не позволят своим сыновьям увлечься ею, а сверстницы будут поглядывать свысока, презрительно. Такие в этом городе нравы. Она просто останется с мужем, стерпит все. В конце концов, он неплохой, по крайней мере, не хуже парней и мужей ее знакомых. И то, что он женился на ней в восемнадцать лет, несмотря на неодобрение своих родителей, о многом говорит. Он любил ее, правда любил.

Она мечтала назвать дочку Златой, но ее не поддержали ни Ваня, ни родители, ни свекровь.

«Какое дурацкое имя!» — сказал муж. «Отчего тебя все тянет на какую-то ерунду?» — поморщилась мать. «Пусть будет Машей — простое, хорошее имя», — советовала свекровь.

И она в очередной раз уступила, назвав девочку Марией. Когда что-то не нравится — меняй это. А если не можешь поменять — смирись.

 

 

Ваня помнит, что собирался домой. Остается только допить бутылку пива. Четвертую по счету. В этом баре слишком крепкое пиво. Стол перед ним шатается, и он не представляет, как пойдет домой, но пиво нужно все-таки допить. Не оставлять же в этом баре. Он не так богат. Пока Ольга сидит с ребенком, у них не будет достаточно денег. Хорошо, что сегодня ему выдали зарплату, — немного раньше, чем ожидалось, потому что впереди какой-то праздник, будет несколько выходных дней.

Он прикладывает ладонь к заднему карману джинсов и, нащупав пачку денег, довольно усмехается. Наверно, ему лучше пойти сегодня не домой, а к матери. Ольга, конечно, не спит, его дожидаясь, а стоит ему появиться на пороге, начнет его «пилить», будет плакать и тонким голоском визжать — она всегда так противна, когда истерит. Да, сегодня он не готов к этим сценам, да дело и не только в этом. В родительском доме есть где припрятать немножко денег. У него давно там заначка, про которую даже мать не знает. Если ребята позовут его попить пива вечерком или просто попросят одолжить до получки, ему не придется унижаться перед женой и просить «мелочи». Она ведь может и не дать. А так хорошо — вроде бы и домой деньги принес, и в то же время для себя кое-что оставил.

Он залпом допивает пиво. Все, теперь можно подождать, когда хмель немного развеется, чтобы собрать себя и достойно дойти до родительского дома. Он жестом призывает официантку, чтобы заказать чашку кофе. Она с неохотой подходит — она немолодая, с морщинистой шеей и, наверно, без мужа. Кому понравилось бы, что его жена подает в баре кофе пьяным обормотам? Но она еще надеется — надеется кого-то встретить, потому и работает здесь, в этом месте, где бывает так много мужчин и где так легко завязать знакомство или интрижку…

Она уносит пустые бутылки. Ваня готовит деньги, чтобы расплатиться. Дороговато вышло, лучше бы он купил это самое пиво в киоске, но что уж теперь?

Официантка небрежно ставит на столик чашку с дешевым кофе. Край чашки отколот. Сгребает деньги и быстро пересчитывает. Ее ногти ухожены и покрыты алым лаком. Она и вправду еще надеется.

— Сдачу оставь себе, — самодовольно бормочет он. Язык заплетается, как глупо.

— Спасибо, не нужно. — Женщина отсчитывает купюры, торопливо кидает на край стола, уходит.

— Ну и дура, там же стольник, — отчего-то злится он. — Так и хочешь работать официанткой до старости, честная такая?

Она не оборачивается, но он уверен, что она слышит. С соседних столиков на него оглядываются — кажется, он слишком громко произнес эти слова, да и плевать. Он медленно потягивает кофе, достает телефон, чтобы вызвать такси. Он слишком пьян и самостоятельно идти не сможет. Пусть его обслужат, он готов заплатить.

Машину обещают подать к бару минут через двадцать. Что ж, хорошо, он еще успеет выкурить сигарету.

В том кафе, где он работает, курить запрещено. По выходным там живая музыка, танцы, и не каждый может позволить себе там отдыхать, даже он. Хотя иногда какая-нибудь девчонка угощает его выпивкой в обмен на медленный танец, и он не отказывается. Одиноких женщин очень много, а с него не убудет, если он поиграет в кавалера один вечерок. В конце концов, он носит обручальное кольцо, а то, что они порой этого не замечают, не его вина.

После работы он любит приходить в этот барчик, здесь он не суровый охранник, а простой парень, обычный посетитель-выпивоха; здесь публика попроще, и можно курить.

На такси он доезжает до дома родителей. Свет в их окнах погашен — и хорошо, он постарается не шуметь, входя в квартиру, пусть не видят, какой он пьяный. Хотя они и недолюбливают Ольгу, но развод сына кажется им еще большим злом. Им нужно, чтобы все было шито-крыто, чтобы соседи не судачили про их семью и они могли ходить с гордо поднятой головой. Чушь какая-то, но для них это важно. Однажды Ваня поссорился с женой и хотел перекантоваться у них пару дней. Собрал самое необходимое, хлопнул дверью и пришел сюда. Мать, конечно, в душе обрадовалась, а вот отец по столу кулаком треснул: «Ты женился нам наперекор, в восемнадцать лет, вот и живи с нею и к нам не бегай с вещами. Этот побег тебе не поможет. Если не ладится что-то — разводись, а так бегать туда-обратно не выход».

— Эй, приехали, — окликает его водитель и зажигает лампочку.

Ваня привычным жестом лезет в карман джинсов, но толстой пачки денег там не оказывается. Он леденеет, мгновенно трезвея.

— Эй, шеф, поехали обратно. Я, кажется, деньги там оставил.

— Ты сначала за эту дорогу заплати, — огрызается «шеф». — Кто тебе в баре деньги вернет?

— Да это официантка, черт, сука старая…

— Да мне наплевать, слышь. Плати за поездку.

Ваня лихорадочно роется во всех карманах — может, по ошибке сунул не туда? Но находит лишь несколько смятых купюр, оставшихся после рабочего обеда. И ни копейки — из полученной сегодня зарплаты.

— Поехали обратно. Еще не поздно. — Он с облегчением понимает, что ему есть чем расплатиться с таксистом, почти в аккурат, и он заискивающе сует бумажки ему в руку.

— Да хорош выпендриваться, заладил, — отчего-то злится водитель. — Вылазь давай из салона. Видал я вас таких. У таких, как ты, денег и не водится никогда. Вы все просаживаете на водку да на пиво. А жить хотите красиво. Никаких денег в баре ты не найдешь и сам это прекрасно понимаешь. Просто выпить тебе снова захотелось. Ну уж нет, никуда больше я тебя не повезу. Выходи. Оглох, что ли?

Ваня отвечает ему матом. Он обескуражен. Этот водитель наверняка сам пьян, иначе откуда столько дерзости? Ему бы следовало уважать своих пассажиров, разве нет у таксистов какой-то этики? Он пытается разглядеть лицо водителя, но тот сдвинул кепку на глаза — видимо, специально.

— Мне ментов вызвать, или как? — продолжает водила, и Ваня сдается, сам не понимая, почему. Он вылазит из автомобиля, и шофер трогается с места, едва тот ставит ноги на землю. Он не успевает разглядеть номера машины, они заляпаны грязью, да и в глазах его еще танцует улица. Семерка, «жигули», цвет черный. Или темно-серый? Да какая уж теперь разница, этот водила просто дрянь, но теперь важно другое — нужно найти потерянные деньги. И он, борясь с приступом рвоты, ковыляет, шатаясь, обратно в бар.

Ему кажется, он довольно быстро шагает. И его прошибает холодный пот, еще раз за сегодняшний вечер, когда он натыкается на закрытую дверь бара. По пятницам и выходным дням заведение работает до шести утра. Неужели уже шесть? Не может быть. И он стучит кулаками в дверь, и пинает ее ногами, крича, что это нечестно, сначала обокрасть его, а потом запереться. Наверно, та официантка с подругами теперь пирует на его кровные. Попивает коньяк, опершись на стойку и выпятив зад, курит «Парламент» и презрительно сплевывает в тарелку горькую никотиновую слюну. Он плачет, и с разбитых костяшек течет кровь…

Как теперь к родителям идти? Они скоро проснутся сами — старики всегда рано встают. А тут подарочек такой — сын, весь в крови и соплях, провонявший алкоголем и табаком. Лучше уж к Ольге вернуться — ее-то он всегда сумеет урезонить.

 

 

Она и сама не замечает, как засыпает, уронив голову на стол. Ей снится совсем другая жизнь…

Она живет одна — впрочем, не совсем одна, с немецкой овчаркой, черной, как галка, и злой до неприличия. Но ей это даже нравится — она сама ненавидит людей. А больше всего — пьяных мужчин в длинных пальто или плащах. Может, однажды кто-то ее обидел, может, это просто внушение — неизвестно… Она и ее собака любят темноту и дичатся людей и потому подолгу бродят ночами по улицам.

Ей снится одна из таких прогулок. Они идут незнакомым двором, моросит дождь, во дворе фонари погашены, и улица безлюдна. Но вдруг появляется он — человек в плаще. Он шатается — видимо, пьян.

Она чувствует, как ее захлестывает ярость, а вместе с нею — безбашенная удаль. Ей жарко и весело. И овчарка, почуяв нервозность хозяйки, настораживается — понимает, какой легкой добычей может быть этот черный человек, пахнущий водкой.

И вот он уже в шаге от нее — и она преграждает ему дорогу и заглядывает в глаза. Они бессмысленные и печальные: он слишком пьян.

— Чего тебе? — Алкоголик бросает испуганный взгляд на собаку, замершую в ожидании сигнала. Он уже немолод. У него потрепанное, будто изжеванное лицо, щетина, густые и сросшиеся брови в палец толщиной.

Девушка ощупывает его взглядом, втягивает ноздрями его запах. И вдруг невольно вскрикивает: «Убийца!». Она на миг выныривает из сна, потому что ей самой страшно, страшно и непонятно, кто этот человек, сердце готово выпрыгнуть, но тут же она решает вернуться туда — этот сон, он слишком значим, так много мелких деталей, так много переживаний, и они слишком реалистичны — это наверняка одна из ее прошлых жизней…

Мужчина в замешательстве хлопает себя по карманам пальто — наверно, он принимает девушку за грабительницу. В ноздри ей ударяет запах его страха, страха жертвы. Это пьянит ее и будоражит все тело, будоражит сильнее самого крепкого вина. Овчарка рвется вперед, натягивая поводок.

Мужчина еще пытается храбриться. Кажется, с него уже сошел хмель. Он делает шаг, его заносит в сторону, но он торопится уйти, семенит неуверенной, шаткой походкой.

Они смотрят ему вслед — она и ее собака. И ей даже не нужно ничего говорить — они слишком долго живут вместе и понимают друг друга без слов. Она лишь расстегивает карабин на ошейнике собаки, а затем прячет поводок в карман.

Он успевает оглянуться — хотя собака бежит бесшумно, ее выдает тяжелое дыхание. Он оказывается слабым соперником и падает в грязь от первого же ее наскока. Девушка подходит посмотреть, как овчарка в бешенстве скребет лапами его грудь, с остервенением рвет клыками лицо и горло.

Скоро он затихает. Лицо его, измазанное кровью, напоминает выпотрошенную «думку». Все кончено в считанные минуты. Она испытывает удовлетворение и тихую печаль, словно завершено дело всей ее жизни, и чем теперь себя увлечь, непонятно. Она с трудом оттаскивает хрипящую от наслаждения собаку. Ей ни противно, ни страшно, ни стыдно. Все так, как и должно быть.

Возвращаться домой не хочется. Жизнь человеческая кажется мала, как платье ребенка. Пора ее сбросить.

Она идет в лес, и лес встречает ее торжественным молчанием и запахом сосновых шишек. Собака улыбается ей глазами. Они бредут по взмокшему, почерневшему от дождя лесу, пока девушка не ощущает позади чье-то присутствие. Чушь, собака бы почуяла незнакомца… Ей кажется, это смерть. Наверно, это самое лучшее, после всего, что произошло этой ночью.

Она опускается на землю — силы уже на исходе. Она слишком долго бежала, и сердце пошаливает, и хочется прилечь и заснуть. Она смотрит сквозь ветви в небо, и капли сыплются сверху на ее спокойное лицо. Собака лежит рядом, согревая хозяйку своим телом и дыханием. Умирать не так страшно, если вдвоем…

И вот она просыпается, уже по-настоящему, в тот самый миг, как умирает во сне. Она еще ощущает капли дождя и пота на губах, и чувствует на щеке горячее дыхание верной овчарки, а запах мокрой хвои и шишек щекочет ноздри. Но глаза ее различают в темноте очертания знакомых предметов. Это квартира ее мужа, вот стол, на котором она прикорнула, вот плита, и часы на стене тикают умиротворенно. Она не может поверить; кажется диким, что она снова здесь, в опостылевшей этой жизни. И она кричит, и бьет ладонями по столу, и закрывает глаза — в надежде, что все вернется, и лес, и ее собака, черная, как галка. Но уснуть не может, только слышит плач разбуженного ребенка и звук поворачиваемого в замке ключа. Муж вернулся.

 

 

— Почему она орет? Боже, когда же она заткнется уже… Достало все...

Вот его первые слова. Иван не любит ребенка, его всегда приводит в бешенство Машин плач.

— Она еще маленькая, чего ты от нее хочешь? — нервно бросает Ольга. — Где же ты был?

— Тебе какое дело, бл..? Отстань.

Она не сразу замечает, что он, несмотря на более-менее связную речь, мертвецки пьян. Его бросает из стороны в сторону, он долго борется со шнурками на кроссовках и, наконец, махнув рукой, проходит в комнату прямо в обуви. Она плачет, бежит за ним.

— Ты… постой… Сними кроссовки, я только вчера полы помыла!

— Ничего, еще раз помоешь. Все равно ничего другого ты не делаешь, сидишь на моей шее, даже ребенка успокоить не можешь, — огрызается он и, не глядя на плачущую дочку, падает на расправленную постель.

— Это твой ребенок, слышишь! И как только Машке хотя бы годик исполнится, я пойду работать! Но сейчас ей только пять месяцев, пожалей нас! Господи, какой же ты мерзкий, я ненавижу тебя! — кричит она, еще взвинченная коротким своим сном. — Не смей сюда ложиться, пьяная скотина, иди на пол, ты не заслужил постели, — и она пытается стянуть его за ноги на ковер.

Он неожиданно набрасывается на нее, выкручивает руки, так что она вскрикивает от боли и омерзения. Он бьет ее по лицу и отталкивает в сторону детской кроватки. Она плачет, закрыв глаза, а он отворачивается к стене и успокаивается.

Она не понимает, что случилось с ним, ведь когда-то он такие нежные слова говорил и так красиво ухаживал… Куда все это делось? Она и в самом деле теперь ненавидит его, она не солгала. И раньше, в самые счастливые первые месяцы их дружбы, она не испытывала восторга, блаженства или страсти. Не помнит этого. Была лишь тихая радость, да, оттого что она нужна кому-то, что ее любят. Но это совсем не то, что переживают герои мелодрам, — не было ни душевных мук, ни лихорадки в предвкушении свидания, ни бурного секса.

— Ты меня не любишь больше, да? — шепчет она. Но он не откликается, он уже засыпает. — Думаешь, я отстану от тебя?

На нее накатывает мрачное веселье. Как в том сне, когда уже все нипочем, не страшно и не волнительно.

Она с новой силой хватает мужа за ноги и тянет на пол. Он не реагирует, и тогда она берет его за плечи, тормошит, трясет. Ей больно и плохо, пусть ему будет так же. Она так долго его ждала, а он даже не утруждает себя объяснениями, он пьян в стельку, он избил ее. Сколько ей еще терпеть?

—Ты отстанешь от меня, нет?

Он по-настоящему взбешен. Вскакивает с кровати и с силой бьет ее по лицу. Теперь возврата точно не будет. Для них обоих. Ребенок надрывается от плача. Соседи, должно быть, завтра сделают ей замечание. Наверно, они уже разбужены криками и сейчас лежат за стенкой, перешептываются, слушая их ссору. Это не первая их драка, но таким ожесточенным он еще не был — если и бил, то легонько, скорее для острастки, а не как сейчас — не жалея, бездумно, от души.

Она еще в запале и бьет его ладошками по лицу и голове. Они дерутся молча, только она иногда вскрикивает от боли. Потом она убегает, он догоняет. На кухне она хватает со стола алюминиевую миску с остатками ужина и наотмашь бьет его днищем по лицу. Он замирает. Ей даже становится страшно. Наверно, она сделала ему слишком больно… Но он не долго медлит — хватает лежащий на столе нож для разделки мяса.

Она не сразу понимает, что происходит. Вспышка боли в области живота, потемнение в глазах, сбой в сердце. Он смотрит на нее испуганно, дрожащей рукой кладет нож обратно, тянется к выключателю.

Свет ударяет им в глаза. Ей уже не больно, только кровь течет по ногам, и платье, ее домашнее платье, оно тоже в крови. Жаль.

Ваня что-то лепечет и тянет к ней руки. Ничего нового он не может ей сказать, она изучила наизусть весь его словарный запас, а самые ласковые слова он истратил на нее еще в первый год их любви, и теперь, кроме банальных «прости» и «я не хотел», ему нечего сказать.

Она отталкивает его руки от себя, бросается ко входной двери и торопится вниз по лестнице. Куда — неважно, только подальше от этой квартиры, где было так мало счастья, так много слез. Как в тумане, слышит, убегая, плач Марии. Что ж, у нее есть отец, пусть и в изрядном подпитии, но без проникающего ножевого ранения, живой и здоровый, пусть позаботится о ней сам. Что-то надорвалось в ее душе, и стало невмоготу жить.

Она бежит по снегу в пушистых тапочках-зверюшках, в платьице с коротким рукавом. Ветер швыряет снег в лицо, но она не ощущает холода, ей приятна прохлада. Она глотает снежинки открытым ртом, на ходу хватает снег и растирает в горячих ладонях. Пусть ей не суждено было прожить другую жизнь, о какой мечталось, но она может, по крайней мере, выбрать смерть. А ей хочется, чтоб как в том сне, умереть в лесу, с распахнутыми в небо глазами, с капельками воды на лице.

 

 

Ты пришел, Сократ! Мне так тебя не хватало все эти годы…

Я не мог. Да это и не имело смысла. Ты была еще не готова идти дальше. Ты жила ни о чем не задумываясь, как травинка на лугу. Идет ли дождь, печет ли солнце — ты все покорно принимала, будто так и должно быть.

Но я уже другая. От той травинки не осталось ничего. Я все бросила и ушла… куда? Не знаю, и мне так боязно. Скажи мне, что же теперь? Я потерялась, милый.

Не торопись. Подумай. Каждая твоя жизнь чему-то должна была научить тебя. Например, быть сильной. Мудрой. Уметь прощать. Или ненавидеть. Понимаешь? Ты усваивала урок — и двигалась дальше, а если не справлялась — пыталась снова, но уже в следующей жизни. Чему ты должна научиться сейчас — это тебе и нужно осознать. Воспоминания, они должны помочь, если ты сумеешь правильно их интерпретировать. Это твой личный опыт. Понимаешь?

Кажется, да. Только ты не бросай меня больше. С тех пор, как ты исчез, я все время думала о тебе…

Напрасно, глупенькая девочка. Меня тоже нет. Я умер от менингита месяца через три после нашей встречи. Но ты не переживай. Я подожду тебя между жизнями.

Умер?! Подождешь?

Догадываюсь: тебе пока сложно это воспринять, так что просто слушай, а поймешь потом. Ты сейчас как бы зависла между жизнью и смертью, поэтому мне несложно было выйти с тобой на связь. Я пришел бы к тебе раньше, но ты совершенно не умеешь расслабляться, не медитируешь и даже не пьешь, как твои сверстницы, и проникнуть в твое сознание у меня не получалось. Правда, я являлся в твои сны, но ты быстро их забывала. Вот ведь незадача… Вскоре ты очнешься, чтобы дожить свою жизнь до конца и осознать свое предназначение.

Так это еще не все? Сократ, миленький, забери меня к себе… или в любое другое место, только не оставляй на земле, я слишком устала жить!

Когда-то ты выбрала именно ТАКУЮ жизнь сама… И не вздумай сбежать из нее раньше времени — все твои заслуги могут обнулиться. Родишься кошкой. Или червем. Поняла?

Не уверена в этом… Но куда ты уходишь? Отчего блекнет свет? Что происходит?

Не волнуйся. Тебе будет казаться, что ты спишь. Это защитит тебя от физической боли и эмоционального шока. Тебе еще многое предстоит пережить, силы понадобятся тебе…

 

 

Они нашли ее возле гаражей, под соснами.

Если бы не яркие цветы на ее платье, вряд ли бы заметили. Пятно на снегу легко можно принять за сбитую большую собаку. Он любил собак, он сам походил на пса — такой же черный, тощий, угрюмый. Как немецкий дог.

Второй — тот пониже ростом, светлее волосом и лицом, с хитринкой в глазах.

Некоторое время они разглядывают ее молча, но потом второй осторожно окунает палец в кровавое пятно на ее платье и подносит его к губам.

— Ты не хочешь ей помочь? Я выпью ее кровь, если ты не против. Надоело пить свою собственную.

— Перестань, Грау. Ты слишком сегодня пьян.

— И пусть. Я всегда пьян, а ты всегда безумен, и что с того? Она миленькая на лицо. И она одна из нас, Марк.

— А вот это вряд ли. Она явно от кого-то сбежала — ее, видимо, хотели убить. Рана похожа на ножевую.

— Послушай, сколько ты будешь любоваться на нее? Делай уже что-нибудь, Марк, ты же когда-то учился на врача, ты должен уметь оказывать первую помощь. Если она еще жива…

— Она жива.

Тот, которого зовут Марком, поднимается с корточек и, закурив, оглядывается по сторонам. Вот-вот начнет светать, но до тех пор они укрыты темнотой, и это успокаивает.

— Зачем это все, Грау? Она все равно покинет нас. Все уходят рано или поздно.

— Может быть, она потеряла память. Тогда ей некуда будет уходить.

— Ее начнут искать…

— Слушай, хватит бороться с собой. Я же вижу, как дрожат твои руки. Ты ведь понимаешь, что это все неслучайно?

Марк откидывает сигарету, снимает с себя пуховик и оборачивает в него девушку:

— Пойдем. Только скинь куртку, нужно укрыть ей ноги. Рана на первый взгляд не так тяжела, куда серьезнее может быть обморожение.

 

 

Ей страшно открыть глаза. Что, если все случившееся с ней лишь приснилось? И вот сейчас она услышит крик дочки, и нужно будет подниматься, готовить смесь ребенку и завтрак мужу.

Но даже если ее мир остался прежний, в нем явно что-то изменилось за то время, пока она отсутствовала в нем. Музыка — вот что изменилось. Нежная и негромкая, но такая искренняя и ласковая, как трепет крыльев бабочки, как шелест летней листвы, как беззвучный плач о давно ушедшем прошлом… Музыка словно раздвигает ее плоть и освежающим дождем окутывает сердце, горячее и по-прежнему живое. Ничего подобного она еще не слышала. Ваня постоянно слушал шансон, а она — то, что обычно любила ее мать и что советовали подруги, — бездумные современные песенки, от которых она быстро уставала.

Она плачет от нежности и жалости к себе, не замечая слез. В таком изменившемся мире она, пожалуй, сможет жить дальше.

Ее смущает незнакомая комната и полнейшая темнота. В окне — лишь свет от фонаря. Значит, уже ночь? Но где-то так сладко звучит музыка и, если напрячь слух, можно различить чьи-то голоса. Ей все еще больно, но кто-то поухаживал за нею: на рану наложена повязка, на табурете возле дивана стоят стакан с водой, разложены какие-то пузыречки (лекарства, спирт?), ватные диски.

Завернувшись в одеяло, она сползает с дивана. Боль усиливается, но ей не терпится подойти к окну. Она отодвигает портьеру и видит в тоскливо-неоновом свете фонаря берег пруда. Вдалеке виднеются огоньки, но их так мало. Во дворе возле дома сгрудились несколько машин. Она начинает догадываться, где она. Окраина города, последний дом на берегу. Неважно. Кто-то нашел ее полузамерзшую и пригрел.

Внезапно она ощущает чье-то присутствие в комнате. Оборачивается. Он выходит из темноты на свет фонаря, отчего лицо его кажется неестественно бледным, почти неживым, но ее это не пугает — она, как зверек, ощущает исходящую от него благожелательность и просто рассматривает.

— Я Марк, — произносит он шепотом. — Ты что-нибудь помнишь?

Она помнит слишком многое, но думать об этом непросто, и она отвечает:

— Не знаю. Не уверена. Что-то помню, но то ли, что нужно?

— Значит, теперь ты сама будешь писать свои воспоминания.

— Воспоминания? Какие именно?.. — Мысли ее путаются. Она не уверена, что в этот самый миг не спит и не бредит.

— …воспоминания этой жизни, — спокойно втолковывает он, не удивившись ее вопросу. — Если хочешь, я помогу. Черное сделаю белым. Точнее, цветным. Ты не знала?

— Нет… — Она не уверена, что понимает смысл его слов, но решает оставить это на потом. — Что это играет в той комнате? Волшебная музыка.

— Stillife? Тебе нравится?

— Безумно.

— Это хорошо…

Она морщит губы в улыбке и проваливается в сон.

 

 

Когда она засыпает, Марк находится рядом. Она еще слишком слаба, и даже короткий разговор о музыке утомил ее. Марк не спрашивает, что с ней произошло, и она не задает вопросов, как он нашел ее и почему она сейчас не в больнице. Может быть, она под действием каких-то лекарств или наркотика — а иначе отчего ее эмоции сейчас притуплены, а на душе невиданный доселе покой и сладкое предчувствие счастья? И вовсе не о доме она вспоминает, погружаясь в приятную дремоту, а о той картине с черными волками, которая висит над ее кроватью и которую Иван наверняка теперь выбросит, раз жена пропала.

Она то просыпается, то вновь впадает в забытье. Один раз, очнувшись, чувствует чье-то прикосновение к своей щеке. Открывает глаза и видит не Марка, — другого. У него обесцвеченные волосы, забранные в косу, пирсинг в брови и ноздре, ярко-синие, веющие холодом глаза. «Наверно, линзы, — успевает она подумать. — У людей не бывает таких глаз».

Есть еще один незнакомец — в короткие моменты пробуждения она не видит его, но иногда слышит за стеной его голос, угрюмый, низкий, хотя и не старый совсем. «Нелюдим какой-то», — размышляет она про себя. А может, он просто не в восторге от ее пребывания в этом доме?

Она окончательно просыпается в тот момент, когда синеглазый мальчик гладит ее по голове. Она отвечает улыбкой. Там, откуда она сбежала, ее давно не ласкали.

— Зови меня Грау, — говорит он.

— Почему? — не понимает она. Впрочем, ей кажутся милыми их имена — Грау, Марк… Ее знакомых звали сплошь Сашами и Лешами.

— Так Марк прозвал меня. По-немецки Грау значит «серый». Но ты не зацикливайся на этом, у меня много и других имен. Только свое настоящее я тебе не скажу — оно дурацкое, на самом деле, и я его ненавижу.

— Я свое тоже, — смеется она. Как просто с этим Грау!

— Тебя зовут, должно быть, снежная королева? — округлив глаза, шепчет он, словно угадал. — Когда мы нашли тебя, ты была очень холодна.

— Правда? Да, наверно, я снежная королева. Мое сердце заморозили. Смею надеяться, что не навсегда.

— Грау, нам пора, — доносится из прихожей голос Марка. Он заглядывает в комнату и машет другу рукой — мол, поторапливайся. Лицо его сурово, но глаза весело щурятся. Марк бросает теплый взгляд на Ольгу. Теперь, при свете лампы, он уже не кажется ей мертвенно бледным, хотя его кожа действительно очень бела, — и тем темнее кажутся волнистые волосы и глаза.

— Мы на работку. С тобой останется Игэл. Пока, — бросает Грау, и оба они уходят.

Игэл, по-видимому, тот самый нелюдимый парень, чей голос она периодически слышит. Ей боязно оставаться с ним наедине — что, если он прогонит ее? Или начнет приставать? Она не уверена, что может, а главное, хочет отсюда уйти.

Но страхи ее напрасны: Игэл оказывается так же добр, как Грау и Марк. Он приносит ей свою рубашку, чтобы она смогла одеться, и наливает кофе. За окном темно, и она уже не понимает, день сейчас или ночь. Сколько времени прошло с тех пор, как она сбежала? Что думают сейчас ее родные? Что сделал Ваня с той картиной с волками? Действительно ли у Грау такие ярко-синие глаза? И почему ее волнует именно это? Может, все это лишь снится ей? Эта кухня, этот кофе, этот неулыбчивый, замкнутый парень с бородой, которой он пытается защититься, укрыться от мира, — разве не сон все это? И не исчезнет ли это в один непрекрасный миг?

А может, сном, долгим, утомительным сном было то, что она считала жизнью?

Она хочет заговорить с Игэл, но не знает, с чего начать. Может, спросить, почему он зовется Орлом? А вдруг не захочет отвечать, и тогда она смутится?

Она робко ему улыбается — пусть первый начнет разговор. Но Игэл улыбается в ответ и протягивает ей сигарету. Молча. Она так же молча принимает и кивком головы его благодарит. Вот черт, он немногословен. Кажется, робеет в ее присутствии. А впрочем, так ли это важно? И она вновь улыбается странному парню.

 

 

Прошло всего несколько дней, а ей кажется, что она живет здесь всегда.

Она заставляет себя не помнить о боли. Она пытается понять и узнать этих людей.

Все они носят длинные волосы. Мало говорят и много курят. Ругаются друг на друга матом, но наливают друг другу чай. Любят музыку и ненавидят дневной свет, и потому шторы в этом доме почти всегда задернуты. Днем, как правило, спят, а ночью выходят на работу или в магазины. К ним не ходят гости, но им хорошо и так, потому что каждый из них — «вещь в себе», и каждый, как паззл, дополняет другого, и этого достаточно.

Она больше не вспоминает те обидные слова, которые говорил ей Ваня в пылу ссоры. Куда важнее, как называют ее сейчас Марк, Грау и Игэл. Снежная королева. Малыш. Найденыш.

Она забыла, какого цвета глаза у ее мужа. Зато знает, что Грау не пользуется линзами.

Рана на ее животе еще болит. Но она уже научилась смотреть в небеса без страха.

Она не знает, почему когда-то приняла за любовь совершенно другое чувство. Сейчас все иначе: даже если то, что происходит в ее душе, не любовь, а всего лишь благодарность или дружеское тепло, она согласна с этим мириться и этим наслаждаться всю жизнь.

Ей плохо спится по ночам — ведь на соседней улице в квартире на пятом этаже осталась ее пятимесячная девочка… Но когда ей особенно трудно, рядом дежурит Марк.

Однажды он сказал ей: «Иногда и в июле выпадает снег. И вянут цветы в твоем саду. Даже самые красивые. Даже те, которые ты любила и берегла. Это не нормально, когда в июле выпадает снег, но так бывает. Вопреки всем правилам. И цветы в твоем саду умирают». — «Можно сделать так, чтобы они не умирали, — возразила она тогда. — Например, построить теплицу. Это убережет цветы от снега». — «Да, но если на теплицу обрушится шквалистый ветер и крыша не выдержит?» — «Можно выращивать цветы и дома». — «Там кошки и дети». — «Сколько же несчастий ты моим цветам напророчил…» — «Я всего лишь вспомнил июльский снег. Моя мама покончила с собой семнадцатого июля — в тот день, когда неожиданно выпал снег. Потому я и запомнил».

 

 

Она пьет кофе на кухне при свечах — так любит Игэл, так нравится и ей. Свет электрических ламп слишком ярок, от него устают и болят глаза. Она просыпается на закате — чаще всего от музыки, которая здесь звучит постоянно, которую Грау с Марком и сами сочиняют. Она почти не видит их — они все время работают, ночью и иногда сверхурочно, они печатники в типографии. Она провожает их в сумерки и целует на прощанье, а потом идет на кухню пить кофе на пару с Игэлом. Игэл замкнут и робок, работает он дизайнером на дому. Только раз в неделю он уходит в редакцию, чтобы внести последние правки в файлы и сдать номер в типографию, ту самую, где работают парни.

Они почти не разговаривают. Мерно гудит холодильник (его холодный бок приятно охлаждает ей спину), в дальней комнате играет дарквэйв, и дым сигарет успокаивающе щекочет ноздри.

— Я все хочу спросить, Игэл… — начинает она.

Он поднимает голову, всматривается в свое отражение в ее зрачках.

— Зачем я здесь?

— Тебе было плохо… А Марк любит людей. Любит помогать. Хотя себе не всегда-то может помочь…

— Мне просто страшно, Игэл. Вы так не похожи на всех, кого я знала когда-то, что мне не хочется даже вспоминать о них, не хочется видеть… многих. Слишком тяжело мне было. Но я ведь уже не смогу вернуться назад, то есть если мне придется, если вы решите, что вам будет лучше без меня… я уйду, да, вернусь в ту нелюбимую жизнь, но… я никогда не стану прежней. Если раньше я просто догадывалась, что живу не своею жизнью, то теперь, после встречи с вами, я в этом не сомневаюсь. Я многого не знаю про вас, наверно, я очень нелюбопытная, но это, опять же, из-за боязни, что рассержу вас или обижу. Но даже не зная каких-то фактов из вашей биографии, я чувствую, что вы мне как родные. Как братья, которых у меня не было никогда.

— Не бойся. — Голос его теплеет. — Марк ведь рассказывал тебе про июльский снег? Есть вещи, которые мы не в силах предусмотреть. Но если тебе важно мое мнение… я хочу, чтобы ты осталась.

— А как ты оказался в этом доме, Игэл? Ведь ты, насколько я понимаю, не родственник Марка?

— Это как-то само собой получилось. Мы вместе учились в школе, а когда умерла его мама, я все чаще стал здесь зависать — сначала по нескольку дней, потом по неделям. Родных у меня нет, только старая бабушка, но она уже почти не узнает меня, когда я к ней приезжаю, так что моя семья — это Марк и Грау. И, видимо, ты.

Он кажется хладнокровным, только глаза смотрят в стол. Ему непросто это все говорить, и она немного удивлена его признанию — обычно он и двух слов не произносит зараз.

— Марк — очень хороший друг, — добавляет Игэл. — Он и Грау выручил, когда родители выгнали его из дома… У тебя будет время получше его узнать.

— Да, он замечательный, — шепчет она. Игэл понимающе улыбается ей в ответ.

 

 

— Хватит сидеть дома, сегодня мы пойдем на прогулку! — заявляет за вечерней трапезой Марк.

— Но уже десять вечера… — напоминает она.

— Разве ты никогда не гуляла по ночам? Значит, ты многое потеряла.

— Да, очень многое, — шепчет она.

Она уже совсем поправилась, остался лишь темный шрам на животе, но с той поры она так ни разу и не выходила на улицу. Страшно, что сказка кончится, как только она покинет эту гостеприимную квартиру: заблудится и не найдет этот дом, или парни передумают и не впустят ее назад, или ее собьет машина и она умрет в больнице, или ее поймают и посадят под замок… Должно быть, полиция весь город уже прочесала, разыскивая ее, а по местному (а может, и областному) телевидению показали ее фото с пометкой «разыскивается». К счастью, у ребят нет телевизора, и газеты они не покупают, поэтому она не знает, как все обстоит на самом деле, и меньше тревожится.

— Но что я надену? У меня же только платье одно да тапочки… — вдруг осеняет ее.

— Слушай, я знаю, что делать, — говорит Грау. — Я завтра собираюсь к родителям. У моей сестренки Евы наверняка найдется что-нибудь подходящее из одежды, она не откажет.

— Значит, прогулка откладывается до завтра? — уточняет она. — Но вы можете сходить и без меня…

— Нет, ты пойдешь с нами, — заявляет Марк. — Мы завтра все равно выходные. А сегодня просто посочиняем музыку.

 

 

Под утро Иван внезапно просыпается, словно кто-то толкает в бок. Сердце колотится часто-часто, и он встает, закуривает сигарету, вымеривает комнату шагами. Непривычная тишина в квартире, и даже настенные часы в кухне не стрекочут — они остановились вскоре после того, как исчезла Оля. Девочку забрали его «старики» — не хотят няньку нанимать или… не доверяют сыну?

С тех пор, как опустел этот дом, ему все время один и тот же сон снится: будто он деревенский светловолосый парнишка четырех-пяти годков от роду, один из многочисленных своих братьев и сестер, всегда с соплями и в цыпках. Как-то раз убежал он в лес ягоды рвать, зазевался, и на него напал волк. И видит он во сне: волк его зубами за штаны схватил и волочит к себе в нору, а он кричит и на помощь зовет, только нет никого вблизи: взрослые на сенокосе, а ребятишки в ограде кормят кур. Голова его неудобно свешивается вниз, он руками за землю пытается зацепиться, за траву и ветки хватается, но волк слишком большой и бежит быстро, — не удержаться. С пальчиков его расцарапанных капает кровь, голова от сильной тряски начинает болеть, а лес между тем все гуще и гуще…

Иван сначала думал, что из-за картины с волками эти навязчивые сны его одолевают, заставляют просыпаться в холодном поту и потом курить одну сигарету за другой, чтобы унять сердцебиение. Но картину он закинул на антресоли, а сон все повторялся, и каждый раз при этом новые детали вскрывались ему, так что он про несчастного светловолосого мальчика теперь знал больше, чем про себя самого. Выбрасывать картину ему не хотелось: он еще верил, что Оля вернется. Ей-то эти черные волки безумно нравились…

Он даже как-то в книжный магазин зашел, впервые в жизни, нашел на полке сонник и прочел озадаченно: «Вам снятся волки — вы страдаете от своей беззащитности». Почесал затылок, поставил книжку обратно. Его состояние вряд ли можно было назвать беззащитностью; одиночеством — да, страхом — вероятно, растерянностью — может быть, но никак не беззащитностью.

В ту ночь, когда Ольга сбежала, он бросился за ней в погоню. Не сразу, потому что некоторое время он на руки свои, кровью испачканные, смотрел оторопело, потом мыл их с мылом, потом пол затирал — уж слишком много кровавых брызг было. Он искал ее дворами, потом побежал к дому ее матери — но света в окнах не увидел, понял, что там спят и ничего не ведают, к своим метнулся — но и там темнота. Он вернулся домой, переоделся в чистую одежду, потому что светало уже, и он боялся, что его, всего в крови, увидит кто из знакомых, на ребенка притихшего глянул и снова побежал искать жену. Он ее не нашел, хотя видел кровавую дорожку-след на снегу, ведущую к гаражам. Потом след терялся. Словно она поднялась в небеса. Или кто-то ее в машину загрузил и увез.

Он вернулся домой, попил чаю, завернул ребенка в одеяло и пошел к родителям.

Он уже к тому моменту был совершенно трезв и спокоен — свежий воздух прочистил мысли. Поэтому о драке Ваня предусмотрительно промолчал — сказал лишь, что была ссора из-за его позднего возвращения домой. Он якобы спать лег, а Оля все продолжала на него кричать, а потом он вырубился, и как она ушла, не видел. Даже записки не оставила.

Ее искали по друзьям и знакомым, звонили в морг и больницу, а потом написали заявление в милицию. Олина мать, которая Ване постоянно названивала на сотовый, и интересовалась, не пришла ли она, и рыдала в трубку, и причитала, так что он совершенно ее возненавидел, заставила его расклеить на всех остановках объявления о пропаже девушки. Только и это результатов не дало.

Разговор с милиционером заставил его поволноваться: тот попросил точные приметы и одежду, в которой Оля ушла. Он вспомнил ее вещи, в которых она обычно ходила в магазин, и детально их описал, добавив, что не уверен в этом на сто процентов, он ведь ее уход проспал, но именно этих вещей в ее гардеробе не хватает. А после ухода стража порядка, по потемкам, он все собрал в мешок и на дальнюю свалку отнес.

Он уже почти не верил, что она жива. Думал, ее кто-то нашел, увез на машине куда-нибудь в лес и там убил. В их городе нередко люди пропадают. Убийства и изнасилования тоже не редкость.

Он вроде бы и облегчение чувствовал: раз Оля мертва, заявить на него в милицию она не сможет. Но, опять же, она ведь такая добрая, она его любит, она бы на него заявлять не стала. Он бы ей шубу норковую купил, и золота, сколько бы ни пожелала, она бы и не стала…

И чем больше времени проходило, тем более он верил, что Оля его непременно простила бы. Он перестал бояться, он просто ждал ее возвращения. Но она не возвращалась. Каждый раз, когда звонил телефон, он боялся увидеть на дисплее незнакомый номер: что, если это нашли ее труп?

Но ту картину с волками он так и не решался выбросить или отдать кому-нибудь.

 

 

— Вот, примерь. — Грау протягивает Оле пакет с одеждой. — Это Ева отдала тебе на первое время. Потом что-нибудь более подходящее купим.

Ева выглядывает из-за спины брата с осторожностью — Марк предупреждал, что эта двенадцатилетняя девочка очень замкнутая, почти дикая, как волчонок, но оттого она еще милее Ольге. У Евы длинные прямые волосы, челка до самых глаз — она наблюдает за незнакомкой пристально, совсем по-взрослому. Видимо, решает для себя, заслуживает ли она доверия.

— Сомневаюсь, что мне что-то подойдет… — лепечет Ольга, взглянув на миниатюрную фигурку Евы.

— Так это она у мамы стащила, — поясняет Грау.

«Какой ужас, — Ольга мысленно съеживается от стыда. — Бедная женщина нынче вечером не найдет ни сапог, ни пальто». И все-таки ей так хочется пойти погулять с парнями этой ночью. Она ждет этого, как влюбленная девочка первого свидания, с трепетом и наслаждением. И она радостно перебирает чужие вещи, примеряет их и хохочет, разглядывая себя в зеркале, — мать Евы и Грау, судя по всему, женщина с пышными формами, Оля в ее кофточке и юбке просто утопает.

Марк кричит из кухни — он предлагает всем попробовать собственноручно приготовленный глинтвейн.

Она пьет наравне с остальными, чтобы унять нервную дрожь, как-никак это будет ее первый выход на улицу за пару недель, и ей отчего-то страшно и волнительно. Она чувствует: парни тоже нервничают, особенно Игэл. Она замечает, как повышенно обходителен он с маленькой сестренкой Грау — то и дело спрашивает, не нужно ли ей чего, не устала ли она, не мешает ли ей табачный дым. И хотя Ева по-прежнему внешне напряженна и никакие шутки ребят не могут даже заставить ее улыбнуться, Оля видит, что с Игэлом они давние друзья.

Когда оба они ненадолго выходят из кухни, Ольга как бы невзначай шепотом спрашивает у Грау:

— Игэлу нравится твоя сестренка?

Он охотно кивает:

— Она необычная, верно? Игэл сразу это почувствовал.

— Но она еще так мала…

— Ева — его невеста. Они поженятся, когда Ева вырастет. Если, конечно, она не передумает. Но он ей тоже нравится, и она сама мне призналась год назад, что хотела бы выйти за него замуж.

— Но это будет еще не скоро…

— Послушай, не будь занудой. — Грау обнимает ее одной рукой, в другой тлеет его сигарета. — Неужели ты думаешь, что я мог бы позволить им видеться, если бы не доверял Игэлу? Ты еще так плохо нас знаешь…

Она отворачивается к окну, чтобы скрыть смущение. Может быть, она действительно плохо знает этих ребят, а может, она просто не умеет вот так, слепо, доверять кому бы то ни было, ведь ни маме, ни мужу она не доверяла.

За окном стремительно темнеет. Еще немного, и они допьют глинтвейн и выйдут в темноту. Ольга машинально касается рукой кухонной занавески — и тут же отдергивает ее, как от ожога, — столько пылинок поднялось в воздух от ее прикосновения и задрожало. Какая же, оказывается, грязная эта занавеска — посеревшая, в масляных пятнах, с прожженной дырочкой на краю. И как она не заметила этого раньше? Вместо того чтобы навести в квартире порядок, она все эти дни либо бродила по комнатам, размышляя и горюя о своем прошлом, либо пыталась затуманить мозги никотином, либо общалась с новыми своими друзьями.

Она аккуратно снимает занавеску и уносит в ванную — под всеобщий одобряющий смех.

Она хочет остаться в этом доме. Теперь уж точно. Остаться и доверять этим людям.

 

 

Она выбегает из подъезда вслед за остальными и невольно замирает: свежий морозный воздух с запахами водорослей и тины, приносимыми ветром с реки, кажется ей таким ароматным… Она вдыхает его полной грудью, вдыхает и вдыхает во всю силу своих легких, и тут же начинает кружиться голова. А небо такое глубокое, таинственное, темное, хотя, если присмотреться, можно различить легкую дымку облаков. Она стоит запрокинув голову, немного удивленная и даже обиженная тем, что здесь, за пределами ее нового рая, жизнь течет по-прежнему. Умри она в ту ночь, тут было бы так же прекрасно…

— Эй, ты с нами? — Марк хватает ее за бессильно свисающую руку.

Она кивает, еще немного загипнотизированная, и машинально вкладывает пальцы в его ладонь. Так они и идут, все дальше удаляясь от дома на окраине. Маленькая Ева то берет за руки Игэла и своего брата, счастливая тем, что оба они с нею, то убегает вперед, никому ничего не говоря, так что не слышен становится треск веток под ее легкими ногами, и тогда кто-нибудь мчится за нею в погоню, и она хохочет от счастья.

Они останавливаются на небольшой поляне у подножия холма в чаще леса, и судя по тому, что идти дальше никто не порывается и даже не предлагает, она понимает, что это и есть конечный пункт их назначения. Марк облегченно кидает рюкзак в снег, а Ева начинает собирать веточки для костра, подсвечивая землю телефоном Игэла.

Оля отмечает, что место выбрано как нельзя лучше: от посторонних глаз и ветра их надежно скрывает холм — и в то же время здесь достаточно мало деревьев, которые помешали бы им видеть небо.

Парни разжигают костер, а потом всем, за исключением Евы, Марк раздает пластиковые стаканчики; Грау разливает остатки глинтвейна. Холод заставляет их сгрудиться у костра, чтобы своей кожей чувствовать жар пламени. Тишина и темень еще больше сближают.

— Хорошо тебе? — шепчет Марк.

— Изумительно, — признается Оля.

Он снова берет ее за руку, и небо над ее головой начинает раскачиваться. Если бы не было той ужасной ночи, она никогда не встретила бы Марка, и ее рука никогда не покоилась бы в его руке. Какое умопомрачительное ощущение счастья, она согласна за одно мгновение этого пройти все с самого начала. Не раз и не два, если бы потребовалось…

— Послушай, я должен тебе что-то сказать. — Марк пытается поймать ускользающий Ольгин взгляд и в конце концов снимает перчатку и ласково касается ее щеки. Она, краснея, смотрит себе под ноги. — Я всегда искал тебя. В смысле… только тебя и искал. В тот момент, когда я тебя увидел, я тебя уже любил. Ты такая красивая… Я уже почти не верил, что тебя встречу. И даже когда увидел той ночью… решил, что как обычно принимаю за тебя кого-то другого. Устал, понимаешь? Но Грау сказал…

— Я сказал, что ты одна из нас, и чтобы он хватал тебя в охапку и нес домой, — продолжает Грау и дружески ударяет Марка кулаком по спине.

— Я — одна из вас? — Она наконец поднимает ресницы.

— Ты слишком долго блуждала в темноте, это видно; тебе было очень плохо, ты до сих пор иногда стонешь во сне. Но ты сама или твоя судьба решила все изменить. И ты нашла нас, а мы нашли тебя… — весело заключает Грау. — Ну давай, расскажи же нам что-нибудь. Это вечер откровений. Так бывает редко, наша королева, но иногда это необходимо, правда, Марк?

— Не дави на нее, — шепчет тот.

Но она слишком долго держала все в себе, чтобы и дальше молчать. И она рассказывает то, что кажется ей наиболее важным: свою прошлую жизнь, в которой она была волчицей, и сон, где ее собака загрызла человека, и то, как являлся ей Сократ, наяву и в забытьи, — человек, изменивший ее мировоззрение раз и навсегда… Ее слушают молча, даже маленькая Ева не шалит, она стоит, прислонившись головой к плечу Игэла, слегка выпятив губы, и не сводит с нее глаз. Потом, когда она замолкает, Ева первая подбегает к ней и обнимает, чтобы тут же отпрыгнуть в сторону и убежать прочь, туда, где свет костра не может коснуться ее.

Марк раскуривает две сигареты и протягивает одну Оле.

— Я не помню свои прошлые жизни, хотя пытался… Может быть, когда-то и я был волком, и мы в одной стае жили. В одном я уверен — я хочу, чтобы ты осталась со мной. Конечно, где-то там у тебя была своя жизнь, и просто так ее не вычеркнуть, не забыть. Что ж, тебе решать…

— О боже, Марк, отстань от девчонки! — Грау обнимает ее одной рукой и чмокает в щечку. — Будь я на ее месте, я давно бы от тебя ушел. Ты же такой зануда…

— А ты и был когда-то на ее месте, — напоминает добродушно Марк.

И Грау меняется в лице. И его рука, держащая Олю за локоть, так дрожит, что дрожь передается Марку. Она догадывается — этот мальчик плачет. А впрочем, может, это плачет алкоголь в их крови?

…В тот вечер мать позвонила с работы и предупредила, что задержится допоздна — они отмечают корпоратив в местном доме культуры. Грау не знал, как воспользоваться недолгим одиночеством; друзей у него не было, была только Ева, обожаемая им до безумия, но она итак всегда рядом: поэтому он просто достал из маминой заначки деньги и купил на них вина и сигарет. Он потихоньку потягивал кагор, слушал Otto Dix и покуривал в окошко, а когда его, наконец, накрыло жаркой хмельной волной, он выудил из материных вещей черные колготки, бюстгальтер и юбку с кокетливыми воланами. В таком-то виде его и застала рано вернувшаяся мать.

— Мама, я никогда не женюсь, — объяснял он позднее, когда она уже не плакала. — Ну, ты ведь понимаешь меня, да? Мне не нравятся девчонки. Только Ева, но это другое, она мой самый близкий человечек, ма… Я это еще в школе понял — ну, что я гей…

Она кричала ему «замолчи» и закрывала уши ладонями.

— Как могла я воспитать такое чудовище? — вопрошала она. — Что будет, когда соседи узнают? Вот позор-то какой, боже…

— При чем тут соседи… — не понимал Грау и был прав.

Всю ночь мать пила валерьянку, бродила от окна к окну, вздыхая и шепотом причитая. А утром, собрав в рюкзак самое необходимое и поцеловав на прощанье Еву, Грау ушел из дома. Две ночи он засыпал на работе, на тесной кушетке в типографской кухне. На третью ночь Марк забрал его к себе…

— Ерунда, это все ерунда… — Чтобы скрыть смущение, Грау ежесекундно стряхивает пепел с кончика сигареты. — Они считают, что это моя блажь, они не знают, как мне больно, не понимают, что это всего лишь тело, оболочка, а я настоящий — это то, что за нею.

— Смотрят наружу, а надо бы — вглубь. В себя. В других, — добавляет Игэл, когда Грау, махнув бессильно рукой, уходит поиграть с Евой в снежки.

Ольга смотрит на разгоревшееся пламя костра. Теплая волна накрывает ее. Внутри тоже жарко — от вина или вспыхнувшего чувства. Она думает: «Почему они не кажутся мне странными? Почему я их понимаю? Выходит, и правда я нашла их, а они нашли меня. Мы не могли встретиться раньше, а если бы даже и встретились, то мне не позволили бы с ними общаться. Мама выгнала бы меня. Мама… она бы, верно, предпочла видеть меня мертвой, чем с этими ребятами».

— Ты будешь прыгать через костер? — Марк берет ее ладони в свои и дышит на пальцы, согревая своим дыханием. — Ты такая серьезная и строгая в эти минуты. Не грусти. Мы приходим сюда, чтобы очиститься и начать все заново. Откуда, думаешь, возникла эта традиция в ночь на Ивана Купалу прыгать через огонь? Это возрождение, моя королева, и начало нового пути.

— Тогда я согласна. Только, чур, вместе.

Они берутся за руки, разбегаются и прыгают. Она зажмуривается; ей так страшно, что она даже крикнуть не смеет. Яркий свет, бьющий в закрытые веки, и жар, дохнувший в лицо, — вот все, что она успевает ощутить в момент прыжка.

Она поворачивается лицом к огню — теперь страх ее прошел, она испытывает к пламени какую-то благодарность и даже нежность. А раньше ее трясло от зажженной спички! Марк, Грау, Игэл и Ева — они прыгают через костер, соревнуясь, кто дальше, и хохочут. Они так похожи в эти минуты на расшалившихся дьяволят… А она все подливает себе глинтвейн, и смотрит на них усталыми счастливыми глазами, и шепчет: «Мама… мама…».

— Ты ведь не уйдешь, правда? — склонившись к ее лицу, так что темные его волосы падают на ее щеки, шепчет Марк. Она слышит просительные нотки в его голосе, и ее накрывает нежностью. — Я всех всегда терял. А тебя не могу.

 

 

Ольга вспоминает когда-то сказанные Сократом слова: «А ты вечером иди в лес. Найди укромное местечко, чтобы никто не смог тебя увидеть и потревожить. Затаись, закрой глаза и слушай, как деревья шумят...». Она удаляется в чащу, пока огонь костра не превращается в маленькую точку, закидывает вверх голову и зажмуривается. Ветер утих, и теперь только голоса ее друзей нарушают тишину. Она представляет темный экран перед мысленным взором, на нем что-то должно появиться — знаки, образы, — и она ждет. Ее сознание открыто всему — она расслабленна и умиротворена. «Хочу увидеть прошлые жизни, хочу увидеть прошлые жизни...», — повторяет она про себя.

…Она просыпается от криков и плача. Втягивает носом воздух. Пахнет человеком. Осторожно выходит из норы, потягивается. Солнце слепит глаза, живот сводит от голода. Днем они редко выходят на охоту — ведь ночью проще быть незаметным. Ночью в человеческих жилищах гаснут огни, деревенские улицы пустеют, и если соблюдать осторожность и не спешить, можно выкрасть из загона овцу или молодого козлика.

Она чует приближение волка — это вожак стаи, ее друг. Она расслабляется. Если бы человек, чей запах становится все резче, представлял угрозу, вожак увел бы его подальше от волчьей норы. Да и крик — он ее не пугает. Это крик страха и боли.

Она выбегает навстречу своему другу, радуясь его возвращению и предвкушая обед. Слегка помахивает хвостом, растягивает губы в улыбке.

Он появляется, волоча по земле пухлого, белокожего человеческого детеныша. Тот уже не кричит, лишь слабо стонет. Одежда его разорвана, исхлестанное травой и ветками тело – в узорах шрамов. Он — комочек из грязи и крови. Волк в изнеможении кидает его на землю и, зажав лапой, с гордостью смотрит на волчицу — мол, смотри, не ахти какая добыча, но я принес ее тебе.

Малыш поднимает голову — даже такой маленький и несмышленый, от страху обмочившийся, он не хочет сдаваться и, едва ощутив под ногами землю, пытается встать. И тогда волк неспешно, по-хозяйски вонзает зубы в тонкую шейку...

Она глубоко вздыхает и открывает глаза. Ей кажется, она еще чувствует запах этого маленького человека, его волос, кожи, крови, экскрементов. Ее сознание еще блуждает между мирами, она то оказывается в серой шкуре голодного хищника, под палящими лучами солнца, то девушкой Олей, стоящей под соснами зимним вечером.

Горсть снега падает с ветки ей на лицо, и она окончательно приходит в себя. Плачет. Воспоминания прошлой жизни оказываются слишком тяжелы для восприятия. Конечно, она была хищным зверем, а звери охотятся на животных и даже на людей, но… это так неприятно, так противоестественно… и она плачет.

 

 

— Я хочу еще глинтвейна, — выкрикивает Ольга, возвращаясь к друзьям. Глаза ее уже сухи, и она усиленно растягивает губы в улыбке, хотя получается не улыбка — оскал.

Ей подливают уже остывший напиток. Она пьет жадно, словно воду, и курит одну сигарету за другой. Ей сразу же становится легче — словно алкоголь растворяет переживания. Надо привыкнуть, что воспоминания прошлых жизней не всегда будут вызывать приятную грусть...

В какой-то момент, когда сознание ее проясняется, она видит, как Грау проводит бритвой по своему запястью. Марк и Игэл, склонив головы, спокойно наблюдают за его манипуляциями; видимо, это не в первый раз.

— Что ты делаешь, Грау? — спрашивает Ольга. На его запястье вспухают кровавые горошины; кажется, словно Грау нацепил браслет. — Тебе не больно?

А он смотрит, улыбаясь, и молчит. Потом, подмигнув ей, проводит по горошинам языком.

— Он мнит себя вампиром. — Марк обнимает ее и целует, и ей уже не важно, что творит со своим телом маленький неразумный Грау. — Он любит пить кровь, но ты не переживай, он трусишка и не умеет терпеть боль, поэтому едва касается лезвием вены.

Грау, услышав эти слова, поднимает голову и, щурясь, глядит на Марка. Его губы алеют, словно он испачкался помадой.

— Ты меня прости. — Он переводит взгляд на Ольгу. — Когда мы с Марком принесли тебя домой, я не удержался… Я немножечко попробовал твоей крови. Совсем чуть-чуть. Только чтобы сравнить со своею. Я ведь никогда не пил чужую кровь. Как-то не доводилось. А потом Марк остановил у тебя кровотечение и наложил повязку. Я бы не сказал тебе такое, но сейчас я пьян, и мне хочется верить, что ты не сильно на меня сердишься…

— Я не могу на тебя сердиться, — отвечает она со смехом. — Я же тебя люблю. — Она приподнимает рукав пальто и протягивает руку Грау. — Если хочешь, я не против, чтобы ты повторил. Нет, правда. Мне не жалко своей крови.

Грау смотрит вопросительно — но уже не на Ольгу, а на Марка. Марк сегодня ясно дал всем понять, что она — его женщина. Как будто могло быть иначе… Он нашел эту девчонку в снегу и принес в свой дом, он выхаживал ее и проводил возле нее дни и ночи, даже с работы отпросился, чтобы собственноручно делать инъекции и менять повязки, он засыпал на полу возле ее кровати, как собака… Она не знает об этом и многом другом и будет лучше, если не узнает никогда, а иначе возгордится или начнет качать права — кто их разберет, этих девчонок… Они ведь влюбляются в плохих парней, а от хороших быстро устают… Но он-то, Грау, все видел и все понимает. Марк подарил этой девочке новую жизнь, он спас ее и готов спасать каждый день до самого конца, а значит, именно в его руках теперь и ее судьба, и ее тело, в том числе и кровь…

Марк едва заметно кивает Ольге; лицо его сохраняет серьезность, но глаза смеются. Его забавляет ее готовность познать что-то новое, доселе неизведанное; он просто не знает, что раньше она такою не была и теперь спешно наверстывает упущенное.

Грау осторожно берет ее запястье и проводит пальцами по тонкой коже, угадывая на ощупь выступающие вены. Она в страхе зажмуривается. Он что-то говорит ей, но она не слышит — волнение усиливает ее хмель и почти парализует.

Грау дышит на лезвие и заученным движением проводит по ее запястью. Она не успевает почувствовать боль и холод металла. Лишь когда его прохладные губы прикасаются к ее коже, она понимает, что бояться больше нечего. Открывает глаза. Видит коленопреклоненного Грау, его затылок и пар от его дыхания.

— Тебе не было больно? — Он взглядывает на нее виновато.

Она снова смеется.

— А ты, Марк?.. — шепчет ему.

— Я — нет.

— Да ладно…

И вот уже его губы прижимаются к ее запястью.

Она осознает вдруг, что это прикосновение — вершина близости, какая только может быть между людьми, высшее доверие и проявление любви.

— Я люблю тебя, — произносит Марк беззвучно, одними губами.

Она запрокидывает голову вверх. Кажется, ее сердце сейчас разорвется. И она шепчет «спасибо» тому, кто наверху, хотя никогда раньше не верила в его существование и не просила помощи. Но счастье оказывается тяжелее боли. И она шепчет «спасибо, спасибо, милый», не вполне сознавая, что делает, но остро ощущая счастье, рвущее душу напополам.

 

 

Тот вечер не был особенным. Парни разбрелись по разным комнатам. Игэл готовил на кухне плов, Грау смотрел сериал про вампиров, а Марк сочинял музыку. Она сидела на полу за спиной Марка — так она могла и незаметно любоваться им, и наблюдать за тем, что происходит на мониторе его компьютера. Впрочем, она ничего в этом не понимала. Марк пытался объяснить ей, как работать в программе, как сочетать барабаны, гитары, пиано, чтобы получался именно такой звук, который нужен, самый верный, цепляющий. Но ее это не интересовало. С тех пор, как она из отдельной комнатки переехала в спальню Марка, все, что ее занимало, — это Марк. Никогда еще она не отдавалась своим чувствам с такой страстью, да никогда и не испытывала ничего подобного. Казавшиеся ранее преувеличенными терзания и муки главных героинь женских романов (ими она зачитывалась в старших классах) сейчас стали ей понятными. Когда Марк уходил на работу или в магазин, она погружалась в такое сильное уныние, что принималась плакать. Однажды она простояла у окна всю ночь, дожидаясь Марка с работы, хотя знала, что его смена закончится в девять утра, — она просто хотела увидеть его немного раньше, чем он переступит порог квартиры...

— Какой сегодня день? — Марк вдруг обрывает музыку и оборачивается к Ольге.

— День недели?..

— Да. Число… день недели...

Они никогда не следили за временем. В их квартире не было календарей, а телевизор пылился на антресолях. «Все эти новости, происшествия, политические баталии — такая лабуда, которая только засоряет сознание, — объяснял Марк. — Все, что нужно, мы узнаем в Интернете, зачем нам телик? Мы живем по своим правилам, и время у нас тоже свое...». Рабочий график Марка и Грау был посменный, и суббота с воскресеньем, по большому счету, не имели для них значения. Более-менее во времени ориентировался Игэл — по четвергам он должен был присутствовать в редакции, к тому же он лично проставлял дату в очередном выпуске газеты; но, во-первых, про четверги ему не давал забыть будильник на сотовом, а во-вторых, число и месяц им быстро забывались, стоило только прийти домой и выпить баночку пива. Ольга долгое время не могла привыкнуть к такому беспорядку. Сначала она отслеживала время в Интернете, но потом ей это надоело. Какая разница, в самом деле, какой сегодня день недели, какое число… Уже недели три как лежит снег, значит, недалеко и до Нового года, чего же еще?

И теперь, когда Марк задает ей этот вопрос, она теряется.

— Это важно, скажи, — настаивает он.

— Не знаю, — улыбается она. — Я тоже живу по вашим правилам, разве забыл?

Марк снова поворачивается к монитору и через несколько секунд радостно восклицает:

— 21 декабря, четверг!

Он вскакивает с места и принимается рыться в нижней полке шкафа, где хранятся разные дорогие его сердцу вещички типа подарков близких друзей или маминых открыток и писем. Наконец он подбегает к Ольге и протягивает ей коробку из-под обуви — открывай. Она недоумевает. Что там может быть? И почему он так взволнован?

В коробке — множество конвертов, на каждом — дата.

— Найди сегодняшнее число, — подсказывает Марк, и она выбирает конверт с надписью «21 декабря 20… года». — Открывай, открывай!

Она распечатывает конверт, а в нем листок бумаги.

— Читай! — радостно восклицает Марк.

«В этот день должно случиться что-то хорошее, — вслух читает она. — Обычный, вроде бы, день, да? За окном уже темно, идет снег, да?.. нет?.. Неважно. Это просто тихий зимний вечер. В такие вечера хорошо пить глинтвейн и читать Стругацких. Но! Сегодня обязательно что-то случится! Нужно только внимательно посмотреть вокруг или заглянуть в себя… Привет из прошлого с наилучшими пожеланиями от Грау и Игэла»...

— Так это вы?.. — смеется она. — Вы сами написали это?

— Да, ровно год назад. У нас на каждый день есть такие послания. Надо позвать ребят, пусть тоже поржут. Так мы праздновали прошлый Новый год: как засели с ручкой в десять вечера 31-го, так до утра и строчили. А сейчас вот что-то вспомнил — и захотел прочитать. Жаль, тебя тогда не было с нами, но в этот Новый год не отмажешься — будешь тоже придумывать себе и нам пожелания, ок?

— Ок, — шепчет она восхищенно...


 


 

…Они умели находить в обыденной жизни неординарное; казалось, бытовые и рабочие проблемы не удерживались в их голове.

— Когда ты будешь умирать, ты что вспомнишь? — как-то спросил ее Марк.

— Дочку. Маму. Тебя… — призналась она ошарашенно. — Послушай, я никогда не думала об этом...

— И хорошо, что не думала. Ты сейчас подчинилась первому порыву и сказала то, что пришло в голову. Заметь, ты меня к главным людям своей жизни отнесла! Скорее всего, так и случится в последний момент твоей жизни. Ты вспомнишь дочку, маму и меня. Но я хочу сказать вот что. Ты вряд ли будешь жалеть, что, допустим, не решилась поступать в институт, ты не вспомнишь про всяких старых грымз, с которыми тебе пришлось работать за жизнь, или что так и не научилась готовить плов.

— Да! – призналась Ольга. — Про плов я и не вспомню.

— Так зачем думать об этом сейчас, пока ты живешь? — спросил Марк.

— Не знаю, о чем-то же надо думать...

— Это жвачка из одних и тех же мыслей, которые крутятся в твоей голове по инерции и засоряют твое сознание. Научись контролировать поток мыслей и отметать лишнее. Мы так и делаем.

— Да! — Она полностью была с ним согласна. — Я пытаюсь, ты же столько книжек по эзотерике мне дал почитать. Но скажи мне вот что… Я ведь, может, буду страшно мучиться перед смертью. Может, буду кричать на тебя от злости и бессилия, на чем свет стоит поносить свою жизнь и проклинать всех родных. Я этого не хочу, я постараюсь быть благодарной жизни, но мало ли… Я такая слабая, чуть палец пораню — сразу вою.

— Ты справишься. — Он посмотрел на нее с нежностью и улыбнулся. — А смерти бояться не надо. Я тебе открою один секрет. Смерть — это лучшее, что случится с нами. Это как бонус: страдания, переживания, одиночество, неустроенность, а в конце — все и сразу. Ты задумывалась когда-нибудь над фразой: «Все мы здесь гости»? Это действительно так. Наш дом не здесь. Мы уйдем отсюда, и там, куда мы уйдем, в наш настоящий дом, там будет здорово, я в это твердо верю.

Она уже плакала. Если Марк прав, то с каким, должно быть, облегчением и радостью она вернется в «настоящий дом»! И отдохнет, хотя бы несколько лет, месяцев или даже дней… прежде чем ее душа не выберет новое тело и не возродится опять.

Исследуя домашнюю библиотеку Марка, она наткнулась на книгу Трумэна Капоте «Голоса травы». Отрывок, вычитанный ею, поразил Олю до глубины души:

«Может быть, никто из нас не нашел своего дома… Мы только знаем — он где-то есть… И если удастся его отыскать, пусть мы проживем там всего лишь мгновенье, все равно мы должны почитать себя счастливыми».


 


 

— Марк, я должна съездить домой...

— Я понимаю.

— Нужно забрать вещи и повидаться с дочкой.

— Когда?

— Может, уже завтра.

— Хорошо...

Понимает ли он, как она мучится? Ей страшно. Страшно снова встретиться со своим мужем, ведь теперь она знает, на что он способен в гневе. Его бы наверняка успокоила весть о ее смерти — не нужно было бы трястись за свою шкуру. А она заявится в их дом — нет, в его дом, это ведь квартира его покойной бабушки, а Ольга там даже не прописана; войдет и скажет: «Я жива, я люблю другого, а сейчас я только заберу свои вещи...». Да он разорвет ее на части...

— Хочешь, я пойду с тобой? — спрашивает Марк. — Не нравится мне все это...

— Хочу, — шепчет она.


 


 

Они заказывают такси, и пока машина едет к ним, Ольга выкуривает четыре сигареты. Марк, кажется, совсем не нервничает, но она видит, как он украдкой заворачивает в тряпочку кухонный нож и кладет в карман своей куртки.

— Ты серьезно? — не удержавшись, восклицает она.

— Нет, — пожимает он плечами. — Это все игры плохих мальчиков, не обращай внимания...

Она и в самом деле не понимает, шутит он или действительно допускает мысль, что может ударить Ваню ножом?

Грау и Игэл тоже немного взволнованны. Игэл то и дело выглядывает из-за занавески, поджидая такси, а Грау крутится возле Ольги, отпуская мрачные шутки по поводу ее наряда: Марк заставил ее надеть свой зимний костюм, и теперь она похожа на Филиппка в этой просторной теплой одежде.

Она подходит к окну закурить пятую сигарету, и Игэл говорит ей:

— Не подпускай Марка и близко к этому типу.

— К мужу?

— Ну да.

— Мог бы и не говорить. У Марка с собой нож.

— Вот именно поэтому, дорогая.

— А что, бывали прецеденты? — усмехается она.

— Нет, но...

Он недоговаривает, он устремил застывший взор в оконный проем — к ночи стекло уже подернулось дымкой и все отчетливее прорисовываются на нем узоры. Ольгу пронзает мысль: как многого она еще не знает о Марке! Двадцать семь лет он жил без нее, и наверно, за полтора-два месяца он не мог рассказать эту жизнь в подробностях — что-то забылось, а что-то он сам не хотел открывать. Игэл знает — но молчит. Почему?

— Ты не доверяешь мне? — догадывается она.

— С чего ты взяла? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь...

— Но?..

— Нет никаких «но». Просто Марк… просто он странный временами.

— Разве?

— А ты не заметила? Не зацикливайся… Вон и такси. Я могу, кстати, с вами поехать. Мне спокойнее будет.

— Ладно, — соглашается она. — Только без ножей, идет?


 


 

Многоквартирный дом, где живут… точнее, жили они с Ваней, приветливо светится огнями квартир. Только их окна темны, словно там уже нет никого. Может, так и есть?

Они отпускают такси и входят в подъезд. Оля поднимается по лесенкам первой, и с каждым шагом ей все труднее дышать от волнения и все сильнее дрожат коленки. Если бы не Марк, поддерживающий ее за руку, она, наверно, присела бы на корточки в лестничном пролете и сидела, сжавшись в комочек и плача, а потом, может быть, развернулась бы и пошла обратно...

— Подождите меня… — шепчет Оля, когда до квартиры остается две ступеньки.

— Ты уверена? — тоже шепотом уточняет Марк. — Лучше мы войдем с тобой.

— Нет… Может быть только хуже.

— Возьми хотя бы нож.

— Издеваешься?

— Возьми, говорю тебе!

— Марк, нет! Я оставлю дверь незапертой...

— Тогда не удаляйся из прихожей.

Она отмахивается и осторожно стучит в дверь. Они замирают в ожидании и едва дышат. Она почти падает от бессилия.

Дверь распахивается рывком.

Ваня щурится, пытается разглядеть в темноте подъезда ночного гостя — и тогда Оля делает шаг ему навстречу:

— Это я. Впусти.


 


 

Она бежит прямиком в спальню, по пути зажигая свет — в прихожей, ванной, гостиной. С нее достаточно темноты… Ребенка нигде нет, как нет и вещей Маши, и даже детская кроватка задвинута за шкаф.

— Где она? Говори, что с ней! — задыхается Оля, и ей кажется, словно она снова погружается в беспросветность тех лет, где так зыбко и так темно...

— Она у моих родителей. Или у твоих… не знаю. Они по очереди нянчатся. — Ваня идет за нею следом, пряча глаза от яркого света. — Не волнуйся, с ней все в порядке.

Она опускается на кровать, чтобы не упасть. Слабый свет лампочки, небрежно накинутое на постель покрывало, грязные наволочки на подушках, две пустые бутылки из-под пива — все это только разжигает ее тоску. Впору завыть — да жаль, она уже не в волчьей шкуре. И такая непривычная тишина… Хоть бы радио, хоть бы телевизор работали. Так нет же. Ваня плавал в этой тишине и пил пиво, пока не пришла она.

— Прости меня. — Он падает перед ней на колени со слезами, но не решается притронуться и почти касается лбом коврика. — Я не хотел… Я был зол, но не хотел… Не знаю сам, зачем за нож схватился. Я проклял себя сто раз. Прости. Я люблю тебя. Оля!

Она вздрагивает, услышав свое имя, от которого успела отвыкнуть за несколько недель, но не от радости, а от того, что от этих трех букв на нее повеяло, как плесенью и гнилью, прошлым.

— Я не вернусь. Я пришла за вещами.

— Где ты живешь? Тебя все обыскались.

Ваня первый приходит в себя, поднимается с колен, ищет сигареты на столе, заставленном пепельницей, кружкой, пустыми бутылками и тарелками с грязной едой.

— Я не скажу. У меня теперь совсем другая жизнь. И к тебе я не вернусь.

— У тебя появился новый парень?

— Да.

— А Маша? Ее ты тоже заберешь?

— Наверно… Не знаю. — Она пытается быть с ним честной. — Все так неожиданно произошло, я пока не уверена, что Маше будет лучше со мной...

— Понятно. — Ваня хмыкает. — У тебя другая жизнь. Другая жизнь… И мы тебе не нужны.

— А ты думал, я всегда буду под пятой у тебя и матери? — усмехается она.

— Так ты взбунтовалась?

— Можно сказать и так. Но я не могу так больше, Ваня, не могу!

 

 

Марк и Игэл курят беспрерывно. Там, за стеной, двое людей о чем-то разговаривают, то шепотом, то почти срываясь на крик. Здесь тонкие стены, как во всех панельных домах. Те двое не спорят — это ясно. Они пытаются договориться или разобраться с прошлым. По-хорошему.

— Уже полчаса прошло, наверно, — шепчет Марк.

— Не, меньше. — Игэл пытается разглядеть лицо друга, но тот отворачивается или опускает голову. Плачет? — Она же собирает вещи. Наверно, у нее много вещей, она же девочка.

— Теперь уже поздно… Я бы мог пройти тогда мимо, оставить ее замерзать, но я ведь не мог… Я бы мимо воробышка пройти не смог, да? А потом назад было уже не повернуть...

— Ну чего ты? — Игэл пытается дружески обнять Марка. — Она же с тобой, она твоя, все будет хорошо...

— И ее я тоже потеряю. Тоже потеряю. Так всегда было, всю мою жизнь, и теперь будет так же.

— Слушай, давай постучимся. Давай войдем к ним. Может, он ее удерживает угрозами?

— Нет, не думаю. Она, скорее всего, увидела дочь и поняла, что лучше остаться в семье. Ребенок для женщины всегда значит больше, чем парень.

— Она вернется к нам, Марк.

— Теперь все будет не так… Она вернется, да, потому что обещала, но мыслями останется здесь...

 

 

Ольга закуривает в комнате, впервые у Вани на глазах, и он ничего не говорит ей, лишь печально качает головой.

— Пива хочешь? — спрашивает он.

И она принимает прохладную бутылку из его рук, лихорадочно отвинчивает крышку и припадает губами к горлышку. Они пьют молча, как на поминках.

— Может, твой новый парень и любит тебя, но зачем он позволяет тебе пить и курить? Со мной ты порядочной девчонкой была. Или вот это для тебя и есть свобода? Когда можешь делать все что захочется и некому поругать и сказать «стоп».

— Считай меня порочной, плевать. К твоему сведению, курить я начала давно… Я просто это скрывала. Жила по вашим дурацким правилам, потому что не знала, как вырваться. Здесь, в нашем чертовом городе, все одинаково живут, ты не находишь? Мужчины пьют и гуляют по барам. Многие изменяют своим женам и бьют их за любое неповиновение — не потому, что не любят, а просто им скучно. Они живут с оглядкой на своих родителей, соседей, знакомых; боятся быть не такими как все, боятся мечтать; они умирают со скуки, и уже в 25 лет им кажется, что жизнь прошла, а они еще и не начинали жить. Ты знаешь, сколько в нашем городе самоубийств? Сотни — каждый год. Все оттого, что эти люди смертельно устали от самих себя, но начать все сначала они не умеют — страшно, что не получится выкарабкаться из старого болота, что вернут назад, да еще и накажут. А женщины… женщины торопятся поскорее выскочить замуж и нарожать детей. Купить норковую шубу. Обзавестись собственной квартирой и машиной. И вот у них есть все это. Свой дом, дети, муж, машина в гараже и шуба… А им все равно чего-то не хватает. Пустота внутри. Понимаешь?

— Нет, не понимаю. У тебя тоже все было, кроме шубы разве что. Но к Новому году я бы и шубу тебе купил… И что, это плохо — хотеть иметь свой дом и машину? Тоска тебя заела? Острых ощущений захотелось? И что теперь? Пропала твоя пустота внутри? Ты счастлива? Ну конечно… Ведь ты же пьешь и куришь в неограниченных количествах. Об этом ты мечтала, да?

Как же нелепо все получается! Их разговор опять превращается в банальную ссору. Они напиваются; еще немного — и оба перейдут на нецензурную брань. И она ощутит, как прежде, предательский холодок в сердце, и осознание своей никчемности, и желание что-то изменить в себе. Она вернется к парням и забудет об этом разговоре, но холодок из груди не выветрится так просто...

— Хватит, я собираю вещи! — Она вскакивает в полной решимости, но ноги подкашиваются, стены комнаты плывут, и она ловит на себе полный презрения Ванин взгляд.

— Давай, уходи, — кричит он гневно и машет рукой — мол, проваливай-проваливай.

Она складывает в сумку самое необходимое — обувь, пару кофточек и джинсы, фотографии дочери.

— Картина моя где? — спохватывается вдруг, обшарив глазами стены. — Та, с волками черными...

— Ее ты тоже заберешь?

— Она много для меня значит.

Иван покорно снимает картину с антресолей.

— Что она для тебя значит, скажи!

— В смысле? — не понимает Ольга. — Я скажу, да ты не поверишь...

— Все равно скажи, — настаивает Ваня.

— Ну как хочешь! Только не говори, что это бред. А если и бред, то это мое личное дело!

— Давай рассказывай, ругать не буду. — Он умиротворенно выдыхает табачный дым в потолок.

…Она «выплескивает» на него воспоминания прошлых жизней — уже без эмоций, сухо и коротко, как о событиях прошлогодней давности. И удивляется, что Ваня слушает ее внимательно и молча, — в последнее время он обычно демонстративно уходил или просто прерывал ее коротким «все, отстань», стоило ей начать рассказ о чем бы то ни было — будь это восторги по поводу дочки или сплетни о знакомых. И она воодушевленно рассказывает ему истории прошлых воплощений, словно желая разозлить его и шокировать. А когда, улыбаясь, вспоминает историю со светловолосым мальчиком, Иван меняется в лице.

— Так вот оно что! — вскрикивает он.

— Что? — не понимает она.

— Это была ты! Ты меня убила, стерва!

— Я не понимаю...

В сердцах Ваня хватает картину и что есть силы кидает ее об стену. Его мутит от гнева, и нет слов, которыми он мог бы объяснить свой поступок. Он вообще не в силах говорить, и только один вопрос крутится в голове: неужели такое бывает?

— Ты сошел с ума! — кричит Оля со слезами. — Я ничего не понимаю… Объясни!

Она подбирает картину (а той ничего не сделалось, разве что краска отошла в одном месте, но с первого взгляда и не заметить) и торопится уйти. Ей страшно. Он снова зол — и от того, что причины этого ей неясны, она пугается все больше.

Он смотрит в окно, понурив плечи, забыв и про пиво, и про дымящуюся в пепельнице сигарету, и лишь когда Оля гасит в прихожей свет, перед тем как уйти, кричит, спохватившись:

— Ты не думай, что Машку я тебе отдам. Ты совсем скурвилась, я смотрю, и такой матери ребенка ни один суд не доверит. Ты ее бросила, ты не работаешь, живешь черт знает с кем… А решишь на меня заявить — пожалуйста! Я в тюрьму пойду, наплевать, только и ты ничего от этого не выиграешь.

Тот первый удар, кухонным ножом, был менее болезненным, кажется ей, чем эти слова. Он ведь полностью прав, прав, черт возьми, и никому она ничего не сможет доказать в суде: по фактам она бросила дочь, не подавала о себе вестей, жила как та самая стрекоза, которая «лето красное пропела», обезумевшая от своего счастья, но про счастье никто не станет слушать — это неинтересно и к делу не относится.

— Я не могла прийти раньше — я недавно на ноги поднялась после твоего покушения, — шепчет она.

— А свидетели есть, что я тебя ударил? — радостно спохватывается Иван. — Ты же наверняка сама ножом себя полоснула, по пьяни. Ты неуравновешенная, это все знают, в твою правду никто не поверит.

— У меня свидетели есть...

— Давай, иди в милицию, приводи своих свидетелей, я же не против.

И пока она топчется в коридоре, пристраивая сумки и пакеты в руках, Иван дает понять, что разговор окончен: он уже с кем-то болтает по сотовому и смеется. И ее кидает в жар от внезапной мысли: надо было взять у Марка нож...

 

 

Она замыкается в себе. Собирается с силами, прежде чем начать открытую войну за дочь. Она уже все решила, осталось продумать детали. Она придет к родителям и расскажет всю правду. Явится им на глаза вместе с Марком, чтобы не думали, что она одна-одинешенька и опереться ей не на кого. На Ивана заявлять уже смысла нет — слишком много времени прошло, да и не хочется грех на душу брать… Она простит его, только Машу уведет с собой и воспитает по-своему.

— Ты ведь не против, если с нами будет жить ребенок? — спросила она однажды у Марка. — Я понимаю, что все слишком быстро получилось, и если что не так, то ты скажи, я пойму...

— Я не против, малыш. Ты наконец-то будешь счастлива, а больше мне и не нужно ничего.

Оля приободрилась: вот какой любящий мужчина с нею рядом, как ей повезло… И она стала строить планы на будущее, даже решила начать поиски надомной работы — пока Машку нельзя будет устроить в садик. И Марк иногда задавал ей вопрос: когда за ребенком поедем? Но она все никак не могла решиться — боялась.

— Ты слабохарактерная, — как-то бросил ей прямолинейный Игэл.

Они снова вечеровали одни на кухне, попивали вино.

— Ты считаешь, порвать с семьей, начать жить с малознакомым мужчиной и его друзьями — это признак слабости? — возмутилась она.

— Ну, положим, мужчина сам тебя нашел и унес к себе, а бывший, можно сказать, выгнал тебя из дома. Ты плывешь по течению. Ты приспосабливаешься к обстоятельствам, а не идешь напролом.

— А надо?

— Думаю, вот как раз сейчас и надо.

— Как? Машку забрать? Так я заберу.

— Забери, черт возьми. Сколько уже времени прошло, как ты об этом заявила… Ты трусиха. Или не любишь ребенка, что вряд ли.

— Зачем ты это все говоришь? — обиделась Ольга.

— Ты разве не видишь, что происходит с Марком?

— А что с ним происходит? — Голос ее сел от страха. Марк разлюбил ее? Хочет бросить? Что, что случилось?

— Он переживает. Ему трудно. Он не хочет тебя потерять. Это все просто, дорогая. А ты только мотаешь ему нервы своими разговорами «пойдем, заберем, у Вани отвоюем». Отвоюй уже наконец! Ему не нужны нервотрепки, ему нужен покой. После всего, что он пережил...

— А что он пережил, Игэл?

— Об этом он сам расскажет, если захочет.

— Что, все так серьезно?

— Не-не… Ну вот, ты снова трясешься от страха...

— Дурак, я просто люблю его, это нормально!

И снова он ничего не сказал ей, и она в который раз не решилась пристать к Марку с расспросами. А потом стало некогда — к ним неожиданно вселилась Ева.

 

 

Она забежала к ним после школы. Игэл и Грау старались быть радушными хозяевами — угощали девочку шоколадками и мороженым, предлагали помочь с уроками, даже курили на лестнице, а не в кухне, как обычно, — чтобы не травить ее дымом. Она не часто приходила к ним — мать Грау была категорически против таких встреч и строго следила за всеми передвижениями дочери. Однако Еве удавалось иногда «прорваться» к парням в гости — и тогда для Грау и Игэла это был настоящий праздник.

Но в тот день Ева была невесела. Она наблюдала почти равнодушно, словно усталая от жизни сорокалетняя женщина, как крутятся вокруг нее брат и жених, стараясь угодить, и теребила смущенно свои косички, и то и дело вздыхала.

Когда начало темнеть, она расстегнула школьный рюкзак и вывалила на пол его содержимое — там кроме тетрадок были ее заколки для волос, любимая книжка Астрид Линдгрен и плюшевый морской котик с грустными глазами — она говорила, что он напоминает ей Игэла.

— Черт, я знал, что однажды этот день настанет, — нервно засмеялся Грау и закурил прямо в гостиной, вызвав всеобщее неодобрение.

— Ева… — прошептал Игэл и осекся. В глубине души дьявольский голос нашептывал ему: «Это будет так здорово — быть с нею под одной крышей; можно допоздна проговорить с нею или посмотреть какой-нибудь мультик, а утром соскочить ни свет ни заря только для того, чтобы накормить завтраком и проводить в школу…». Но это было бы слабостью, и он прекрасно это понимал. Какой бы жестокой и сварливой ни была мать Евы и Грау, он не мог допустить, чтобы она переживала за дочь. От этого, возможно, зависело их совместное будущее. Однажды он придет к этой женщине и попросит руки ее дочери — и надо подумать сейчас, сможет ли он открыто взглянуть ей в глаза.

Он с такой силой сжал зажигалку в кармане, что сломал ее.

— Одевайся, я отведу тебя домой, — сказал он.

Ева заплакала, Грау стал утешать ее, бросая на Игэла уничижительные взгляды.

— Я позвоню домой и скажу матери, что она у нас останется, — решил брат.

— Нет, она придет сюда и уведет меня, нет, пожалуйста! — Ева повисла на шее у Игэла и так отчаянно прижалась к нему, что он едва не уступил ей.

— Грау, блин, ты-то чего… — зашипел он. — Ты же знаешь, как ваша мама к нам всем относится. Да она наряд милиции пригонит сюда и твою сестру будет пытать и мучить расспросами…

— Да о чем ты говоришь? Грау мой брат! Я что, не могу жить с братом? — не понимала Ева.

— Милая моя, хорошая, пойдем выпьем чаю. — Ольга взяла ее за руку. — Пусть мальчики обсудят ситуацию. А мы выпьем чаю… Не плачь.

На кухне они с Марком пытались внушить Еве, что маленькая девочка должна жить с мамой и слушаться ее во всем, но упрямая Ева качала головой:

— Я маме сказала, что уйду из дома, если она не отпустит меня на концерт Otto Dix вместе с Грау, а она не отпустила. Я деньги на билет копила, а она нашла и отобрала… Я к ней больше не вернусь, даже и не упрашивайте.

— Вот это с маминой стороны совсем уж мерзость, — вырвалось у Марка.

— Игэл и Грау еще поговорят с твоей мамой. Думаю, ее можно переубедить. Что ж такого опасного в поездке на концерт? А билет мы тебе купим все равно, не переживай, — успокаивала девочку Оля. — Мама твоя, конечно, не права, но ты все равно должна вернуться домой.

— Ничего я никому не должна! — горячилась Ева.

Марк и Грау стали собираться на работу, и Игэл занервничал еще больше: теперь, если он позволит ей остаться, это будет выглядеть и вовсе безумно…

— Послушай, Ева! — Он присел перед ней на корточки и взял в ладони ее длинные смоляные косы. — Я тебя прошу, детка… Ты уже взрослая, ты пойми, что по-другому я не могу. Я должен тебя домой проводить. Мне самому нелегко расставаться с тобой, но так надо…

— Скажи прямо: если ты оставишь ее на ночь, ее мамаша постарается тебя за решетку упечь, — невесело бросил Марк. — Грау, она ведь способна на такое?

— Еще как способна, — вздохнул Грау.

…Игэл вел Еву за руку, а та упиралась и плакала, и сам он едва сдерживал слезы, и крошил в пальцах остатки зажигалки. Ветер сыпал в лицо снежную крупу, и он чувствовал себя таким одиноким и несчастным, что хотелось лечь в снег и умереть.

Когда Игэл нажал кнопку звонка, Ева задрожала и прильнула к нему. Мать пристально смотрела Игэлу в лицо, словно ожидая какого-то жестокого признания с его стороны, но Игэл нашел в себе силы выдержать этот взгляд. Она с брезгливостью отлепила свою дочь от молодого человека, бросила небрежное «спасибо» и захлопнула дверь.

Игэл боялся, что не сможет повидаться с Евой как минимум несколько недель; но он заблуждался. Ева снова явилась к ним уже на следующий вечер. И на этот раз он уступил ей.

 

 

Ваня ждал, что Оля вернется за дочкой со дня на день, но вот прошли одни выходные, за ними — еще одни, а она так и не появилась. Он работал или пил, и время летело незаметно, и он боялся протрезветь, чтобы не принимать решений, и надеялся, как обычно, что как-нибудь все утрясется само. И начало ему казаться, что Оля и не приходила к нему, что было это всего лишь видение. А вещи ее и картину с волками он выбросил сам, в пьяном беспамятстве. И сразу ему полегчало, и он перестал беспокоиться, что правда всплывет наружу.

Однажды мать пришла без предупреждения и застала его пьяным; на весь дом гремела музыка, а он плакал, уронив голову на стол.

— Это ведь я виноват, мама, во всем, во всем виноват… Я ведь Ольку чуть не убил… — лепетал он в приступе внезапного откровения. — А она скоро Машку заберет… в свою новую жизнь… Я все понял теперь. Я иногда ее ненавидел и убить хотел, и я сам удивлялся, откуда во мне эта злость на нее, а оказалось все так просто… Она ведь меня уже убивала, когда я мальцом был и в деревне жил. Это так страшно и так дико — вдруг вспомнить все, мама… Наверно, я бы облегчение испытал, если бы убил ее — отомстил за прошлое, понимаешь? Но она уцелела и сбежала, и теперь я не живу и не умираю, а она где-то там строит свою новую жизнь и грозится Машку у меня отнять…

Из его сбивчивой речи мать поняла далеко не все, но и от того, что сумела понять, едва не потеряла сознание и поклялась себе, что сделает все что угодно, лишь бы спасти сына от тюрьмы.

— Перестань пить… — зашипела она. — Слышишь меня? Что ж ты так убиваешься-то из-за нее? На человека перестал быть похож — оброс, опустился…

— Если бы ты знала, мама, если бы знала…

Он вдруг схватил ее за руку и просительно заглянул в глаза:

— Возьми меня как-нибудь с собой в церковь…

 

 

Они мастерят скворечники, расстелив на полу газеты, чтобы не запачкать ковер, но стружки и древесная пыль уже повсюду — на мебели, на одежде, в их волосах.

Они смеются, а в душе каждый затаил свою печаль.

«Завтра пойду за Машей, хватит бояться», — думает Оля.

«Я ее потеряю, наверное; может быть, это последний день, когда мы так беззаботны», — думает Марк.

«На концерте Otto Dix я могу встретить свою половинку, но, наверно, не встречу, я ведь такой невезучий», — вздыхает про себя Грау.

«Еве наверняка здорово попадет, — думает Игэл. — А я больше ничего не буду делать. Ничего. Пусть ее мама хоть на ушах стоит».

И только сама Ева выражает такое безграничное счастье, что заставляет всех невольно улыбаться.

Она успела внести переполох в их в общем-то размеренную жизнь: разбила любимую кружку Грау, заявила, что будет спать в одной комнате с Игэлом и категорически отказалась идти на утро в школу.

— Ева, вот ты почти взрослая девочка, — сердито выговаривал ей Игэл. — Должна понимать: тебе лучше ночевать в комнате брата, а еще лучше, если он ко мне переедет на время, чтобы ты не чувствовала себя скованно.

— Но я хочу с тобой, — капризничала она. — Ты придумываешь какие-то дурацкие правила. У меня такое чувство, что ты меня не любишь больше…

— Вот так, — хохотал Марк. — А ты думал, Игэл, мы сломали правила? Да ничего подобного — вот этот ребенок, вот кто настоящий реформатор.

И Игэл снова не смог возразить своей маленькой невесте. В его комнату перенесли гостевой диванчик, и успокоенная Ева водрузила на стол любимого морского котика с грустными глазами.

Он не ложился — ждал, когда она уснет. Да и не смог бы он сомкнуть глаз, когда она так близко. Уже несколько лет он жил и рядом, и не рядом с нею — всегда другом, а в туманной перспективе — спутником жизни. Он свыкся с этой ролью, его вполне все устраивало, и он довольствовался лишь мечтами, вполне целомудренными, и ничто не тревожило его душу. И вот она почти на расстоянии вытянутой руки — еще не познавшая страха, не испытавшая страстей и сомнений, — во многом именно благодаря ему. Он давно решил, что будет ждать сколько потребуется и не сделает первый шаг. Но что, если она отважится на этот первый шаг слишком рано? Хватит ли у него мужества сказать «нет»?

— Я боюсь, Марк, — признался он другу в ту ночь. Они курили на лестничной клетке, и ветер то и дело хлопал дверью подъезда, и становилось тревожно и бесприютно. — За нее, за себя, за нас… Наше будущее — это красивая сказка, а жизнь повернет все по-своему. И выпадет в июле снег…

— Так что ж теперь… Это наш удел — верить, ждать и мучиться. Но уже недолго осталось. Я чувствую. Надо потерпеть.

— Недолго до конца? Ты ошибаешься, Марк. Я уже устал ждать конца. Скоро нам опять придется побороться со своими демонами. Мои уже на подходе. И так будет каждый раз, как нам удастся заново отстроить свою жизнь. Жизнь циклична, а для нас с тобой — особенно. И самое страшное: мы знаем, чем закончится очередной цикл.

— Уже почти три года прошло...

— Не утешай меня.

— А так хочется верить…

Они обнялись и стояли так, пока в коридор не выглянула Оля. Она не знала, о чем они говорили, но поняла — о чем-то важном, и положила руки им на плечи.

И вот они мастерят скворечники тихим декабрьским днем — а беда уже затаилась возле их дверей и ждет…

 

 

За Евой пришли вечером.

Они только что вернулись из леса, где устанавливали скворечники. Ева, еще красная с мороза, растрепанная, с пахнущими ветром и снегом волосами, бегала по комнатам от избытка чувств, Оля разливала по кружкам горячий чай, а парни слушали новый альбом Virgin Black и жарко спорили…

Когда в дверь позвонили, Ева первая догадалась, что это за ней. Игэл поплелся открывать, а девочка попыталась спрятаться в шкаф — это был первый ее безотчетный порыв — убежать, скрыться, хотя она отлично понимала, что это не сработает.

У Евиной матери опухшее лицо и мешки под глазами. Она, должно быть, плакала этой ночью. Или она серьезно больна?

Она смотрит на Игэла без укора, и татарские глаза ее усталы и добры.

— Сережа, она здесь? — говорит женщина.

И Игэл молча кивает и шире распахивает дверь — мол, проходите, нам нечего скрывать.

«Значит, настоящее имя Игэла — Сергей? И значит, Евина мама знала об этом и раньше?» — удивляется Оля.

Грау выводит за руку плачущую Еву, и она с укором бросает Игэлу в лицо:

— Я никогда тебе это не прощу. И замуж за тебя не пойду.

Игэл приседает перед ней на корточки, пытается взять девочку за руку, но она отворачивает лицо и прижимает ладони к щекам; теперь она словно зверек, которого погладили против шерсти.

— Когда ты еще немного подрастешь, я заберу тебя к себе, и мы уже никогда не расстанемся, — шепчет он. — Но сейчас я не имею права, малыш… Пока что за тебя отвечает твоя мама.

— Сколько еще ждать, когда я вырасту, я устала! — кричит Ева.

Грау обнимает сестренку и успокаивающе гладит по голове. Ему невыносимо видеть ее слезы, и он жалеет, что сестра еще слишком мала, чтобы можно было оставить ее.

Мать с болезненной покорностью наблюдает за сценой прощания. Она в замешательстве: излишняя суровость по отношению к дочери может сейчас навсегда разрушить их и так шаткие отношения; но и мягкость только навредит — Ева совсем перестанет с нею считаться. Будь жив их отец, уж он-то нашел бы нужные слова; возможно, и Грау не вырос бы таким неполноценным, и Еву не тянуло бы к этим странным людям.

— Ты это серьезно — про замужество? — обращается она к дочери, а затем переводит взгляд на Игэла: — А ты? Забыл, сколько ей лет?

— Нет, не забыл. Но вы не беспокойтесь. Я не трону ее, — торопится успокоить женщину Игэл.

— Мам, отпусти ты ее со мной на концерт, — встревает Грау. — Ей скучно с тобой, ей праздника хочется… И на Новый год пусть к нам приходит. Здесь ее не обидят.

— Это мы еще обсудим, — кивает она и вновь оборачивается к Игэлу. Он сейчас и сам напоминает ребенка — смущенно мнется, теребя рукав своей водолазки; на щеках то загорается, то бледнеет румянец; ресницы робко трепещут под взглядом этой усталой сердитой женщины. — Сережа! Я знаю, ты неплохой парень. И я ничего против тебя не имею. Но она еще ребенок, а ты больной человек. Ты когда был у врача в последний раз? Как знать, останется ли твоя любовь после очередной терапии?

 

 

Игэл идет в магазин за водкой и потом в одиночестве пьет за закрытой дверью. Его стараются не тревожить понапрасну, и только маленький Грау приносит ему в комнату тарелку с хлебом и солеными огурцами. И потом шепчет Марку: «Ему очень плохо. Нужно что-то делать. Ему плохо».

И Оля догадывается: так уже было когда-то раньше. И что-то ужасное может случиться. Она одна ничего не понимает, она пытается расспросить Марка, о каком таком враче говорила мама Евы и Грау, но Марк не отвечает; он только целует ее в лоб или волосы и виновато отводит в сторону взгляд.

Ночью Марк и Грау дежурят в комнате Игэла, и хотя тот спит, они сменяют друг друга по очереди и не сводят глаз с постели друга.

Поутру Игэл гладко причесывает волосы и забирает их в «хвост», выносит в мусорный бак пустую бутылку из-под водки и садится сочинять музыку. Марк и Грау облегченно вздыхают. Такой Игэл, деловой, собранный, волевой, им нравится куда больше.

— Ты проследи за ним, пока мы на работе, просто не выходи из дома, хорошо? — просит Ольгу Марк.

— Почему он такой? — спрашивает она шепотом. — Из-за Евы? Так ведь она никуда не делась и не сегодня-завтра снова сбежит из дома. И мама ее — не такой уж монстр, как мне представлялось изначально. Все образуется.

— Иногда растревоженное сердце трудно успокоить. Оно болит. Надо только переждать немного, и желательно, чтобы рядом кто-то был из близких. Мы его близкие.

— Я буду рядом с ним. Только ты расскажи мне всю правду.

— Расскажу. Вот приду с работы — и все расскажу.

 

 

Мать трясет Ивана за плечо. Он просыпается в поту, с брезгливостью откидывает влажное, липкое одеяло, шарит пустыми глазами по потолку и стенам, словно не понимая, что с ним и где он.

— Мне с работы твоей звонили. Ты не вышел в свою смену. Тебя потеряли, — объясняет мать с деланным спокойствием. — Скажи, ты пил? Напился и проспал?

— Мне Олька снилась, — говорит он хрипло и щурится от света. Несмотря на раннее утро, за окном темно, и желтоватый свет лампочки без абажура больно режет его воспаленные глаза.

— Я все понимаю: ты ее любил, ты переживаешь, но надо дальше жить, Ваня! Возьми себя в руки. У тебя дочь, а мы с отцом уже старые, мы, может, умрем скоро. Ты должен на ноги ее поднять, дочку свою, должен дальше жить!

— Да не люблю я ее, не люблю! Я ее ненавижу, заразу, а она мне снится все время.

Он заглядывает под кровать, находит пепельницу и пачку сигарет и, не стесняясь матери, облегченно закуривает. Она умоляет про себя, чтобы Иван не хватился пива, — пока он спал, женщина успела убрать из квартиры все спиртное, в том числе и недопитое, припасенное им на потом.

А он восстанавливает по кусочкам свой сон.

От того сна осталось стойкое ощущение собственной никчемности. Он был пьян тогда — или явь нашла отражение в сновидении?

Он уже немолод — ему за сорок. А душа его так стара, что уже не требует ничего. Он бредет один по улице. Он часто выходит из дому, чтобы не оставаться одному. Он боится, что умрет в своей квартире — отравившись некачественной водкой или от инсульта, — и будет лежать и разлагаться, пока запах смерти не заставит соседей вспомнить о нем.

Ему является девушка с огромным черным псом. Она кажется ему знакомой, эта молодая особа, да и она явно узнала его. Девушка приказывает собаке его разорвать. Он не понимает, почему, откуда в ней такая ненависть к нему, но он уже слишком устал, чтобы задаваться вопросами и сопротивляться. Он позволяет собаке терзать свое тело и молит об одном: чтобы смерть не медлила. И, теряя сознание, успевает порадоваться: он не умрет в квартире, забытый богом и людьми…

Во сне лицо девушки казалось ему знакомым, а теперь, по пробуждении, он легко узнает в этом лице черты своей жены. И скрежещет зубами от злости и непонимания: что такого он сделал, что она снова убивает его? И сколько жизней досталось ему, и в скольких она — его палач?

«Но если мне прошлые жизни снились — разве не могут будущие?» — вдруг осеняет его страшная догадка.

— Я должен найти ее, — бормочет он.

Священник на исповеди сказал ему: он совершил страшный грех, поэтому и сны нехорошие снятся. Но все можно поправить, если он у Ольги искренне прощения попросит и позволит ей забрать дочь.

— Может, Олька мне соврала тогда про прошлые жизни, — бормочет Иван, не замечая, что произносит это вслух. — Ну конечно… Это глупость, что мы помногу раз живем… Иначе все бы с ума посходили давно… Да, нам просто одни и те же сны снятся. Она убивает меня, я умираю. Но это все закончится, когда я у нее прощения попрошу».

Он не видит, как плачет мать, сидя на краешке его постели, поглаживая его за плечи. Он улыбается чему-то своему и стряхивает пепел на простыни. Все будет хорошо, когда Оля вернется, он уверен. Осталось только ее дождаться.

 

 

Игэл сочиняет музыку, Оля раскладывает паззлы, и так они сидят всю ночь, и почти не выходят из комнаты, и спать им не хочется.

— Очень скоро музыка сама по себе изживет себя, — рассказывает Игэл. — Люди хотят воспринимать не только ушами, но и глазами. Им нужна картинка, понимаешь? Смотреть клип куда приятнее, чем просто слушать песню, воткнув наушники в уши. Марк мою позицию не разделяет, но он вообще консерватор по натуре. Он пишет музыку, а я к тому же создаю видеоряд. Это всего лишь образы, и каждый должен написать свою историю в голове, я только даю подсказки. Понимаешь?

— Понимаю, — кивает Оля.

— И вот ты открываешь файл, а там — ряд сменяющих друг друга абстрактных картинок, которые удачно дополняют музыкальные композиции… Их у нас с Марком уже одиннадцать, теперь осталось объединить в единое целое, чтобы воспринимались они как одна длинная композиция, а не как отдельные кусочки. Знаешь, у Green Carnation есть альбом, состоящий из одной-единственной песни длиною в час. Слышала, нет? Я мечтаю что-нибудь в таком же ключе сотворить, понимаешь?

— Понимаю.

— А потом запишем альбом и разместим рекламу в Dark City. Мы откладывали деньги на альбом, все эти три года, и мы в двух минутах от своей мечты, понимаешь?

— Я все понимаю, Игэл… Сережа… А что было за три года до этого? Послушай, я устала от ваших тайн, я хочу знать правду. Кажется, Евина мама тоже в курсе, да?

Он слабо улыбается ей, словно ребенку, которому настала пора узнать о серьезных вещах.

 

 

…Венера Васильевна стояла с дочерью на перекрестке, ожидая светофор, и с умилением наблюдала за необычной парой: молодой человек (ровесник ее сына или чуть постарше) вел под руку сгорбленную старушку, укутанную в старомодную шаль. И видно было, что это ему не в тягость, что он с большим уважением относится к старой женщине, а та с явной гордостью оглядывается по сторонам: смотрите, мол, какой хороший у меня внук.

На перекрестке они встретились, и пока Венера Васильевна улыбалась старушке, Ева резво подскочила к ее спутнику, сказала «привет» и что-то взяла из его рук.

Венера Васильевна не сразу пришла в себя от удивления, к тому же Ева уже снова очутилась рядом с нею и только все время оглядывалась на старушку с парнем и махала им ладошкой в мохнатой варежке.

— Кто это? Что он тебе дал? Ну-ка покажи! — приказала мать.

Ева сунула руку в карман и протянула матери горсть конфет.

— Его бабушка любит сладкое, вот он и носит конфеты с собой всегда, — смеясь, сообщила Ева. — Да это Игэл, Грау живет у него и Марка.

— Это еще кто — Грау, Игэл?

— Господи, мама, ну какая ты у меня глупая… Наш Макс — у Сережи с Димой. Это вот был Сережа. Он бабушку выгуливает раз в неделю, а она старенькая, узнает его через раз.

— А родители его что, к бабушке не ходят?

— Да нету у него родителей. Социальный работник приходит, соседка, да вот Игэл… Сережа то есть.

— А ты откуда так хорошо осведомлена?

— Так я ходила с Марком и Грау к бабушке Игэла — они обои ей клеили, а я суп варила.

— Ты — что делала?..

Венера Васильевна невольно еще раз обернулась на загадочного Игэла-Сережу — и встретилась с его улыбающимся взглядом. Он едва заметно кивнул, и она смущенно отвернулась…

Минуло несколько месяцев, и она успела забыть про Сергея, а Ева, хотя и виделась регулярно с братом и его друзьями, если и рассказывала что-то, то весьма скупо. Она вообще росла немногословной, и Венере Васильевне казалось порой, что с годами ребенок все больше замыкается в себе и словно отдаляется от людей. Ее не интересовали дорогие вещи, косметика, мальчики, она растеряла подруг и все вечера проводила в одиночестве дома или у брата и его друзей. Мать не знала, что и думать, и про себя решила, что это неплохо — если Еве интересно не со своими сверстниками, а со старшими, то, наверно, это свидетельствует о ее душевной зрелости?

Однажды Венера Васильевна собралась с духом и решила навестить сына. Максим давно приглашал ее в гости, адрес на листочке написал. Со временем боль ее притупилась. Она так и не смирилась с тем, что он гей, но утешала себя: может быть, это его очередная блажь, и однажды встретит он хорошую девушку и влюбится?..

Она собрала сумку с соленьями и вареньем — вишневым, какое любит сын, накрасила губы и отправилась к мальчишкам.

На звонок в дверь ей открыл парень с мертвенно-бледным лицом и застывшим взглядом; с кончиков его пальцев капала кровь.

— Вы врач? — спросил он и, не дожидаясь ответа, посторонился.

Она бросилась вглубь квартиры — и столкнулась с сыном.

— Максим, господи, ты жив…

Он схватил ее за запястья, она успела заметить слезы на его щеках.

— Мама, ты откуда здесь?

— Я просто… я в гости…

Он усадил ее на диван и тут же умчался куда-то. Она посидела с минуту, приходя в себя, потом поднялась и на подкашивающихся ногах направилась за ним следом — в гостиную, откуда слышались стоны и где сейчас находились бледнолицый парень и ее Максим.

Первое, что бросилось ей в глаза, — это скатанный наполовину ковер. Венера Васильевна когда-то подарила этот ковер Максиму, а себе купила новый. Ковер служил им несколько лет, она помнила каждую дырочку и каждую торчащую нитку, вытянутую кошкой… А теперь он был бесславно и грубо задвинут к стене.

На светлом паркете повсюду виднелись капли крови; красная дорожка тянулась из ванны. Впрочем, на кровь не обращали внимания. Максим и тот, что открыл женщине дверь, суетились вокруг третьего — того, что лежал на полу, раскинув руки в стороны. Максим протирал салфеткой его лицо, а бледнолицый мальчик перетягивал ему руку чем-то белым, похожим на жгут.

Она тихо приблизилась к ним и заглянула через плечо сына. В лежащем парне узнала Сергея. Обе его руки были по локоть в крови; одна, уже перетянутая и перебинтованная, на глазах окрашивалась, набухала. Вторая напоминала багровый лоскут ткани.

— Я помогу… Дайте мне что-нибудь… — прошептала почти в беспамятстве.

Марк (это она уже потом узнала, что парень с мертвенно-бледным лицом — Марк, или Дима) протянул ей кусок простыни, и она как могла наложила повязку на перерезанные вены его друга.

— Что он наделал? Зачем? — тупо повторяла она потом, когда кровотечение приостановилось, и Игэл пришел в сознание.

— Вены вскрыл, — пожал плечами Максим. Похоже, это было с ним не в первый раз.

«Бедный мальчик, — думала она. — Родителей нет, бабушка старая. Что ему еще остается?».

— Вы скорую не вызывали? — обратился к друзьям Сергей.

— Вызвали, конечно, — отвечал Марк. — Ждем.

— Зачем? Ты же сам врач… Отмени вызов. А то меня опять лечить будут от безумия. — Он слабо улыбнулся.

— Ты чуть не умер, Игэл… — прошептал Марк. — Мы испугались…

— Простите меня, — шептал Сережа и виновато смотрел ему в глаза, и щеки его слегка розовели от стыда.

Прошло два года, и вот Ева, ее дочь, заявляет: «Мама, я люблю Игэла, и если ты не отпустишь меня к нему, я покончу с собой».

Она говорит:

— Он не такой как все.

И Венера Васильевна, едва сдерживая внутреннюю боль и обиду, отвечает:

— Да, не такой, потому что он больной человек. Его только на моей памяти трижды с того света вытаскивали.

— Ну и что, что больной, — смеется дочь. — Я говорю тебе — отпусти. Я без него сдохну, обещаю.

И она отпускает.

Она говорит:

— Черт с тобой, живи как хочешь, я умываю руки. Только сегодня ты никуда не пойдешь — слишком поздно уже. Завтра. Навестишь его завтра.

 

 

— Ладно, хватит на сегодня откровений, мы должны поспать, — говорит Игэл и отодвигает в сторону чашку с кофе. — Марк с Грау скоро придут с работы.

— Да, да, — кивает Оля. — Только пообещай мне, что не вскроешь вены, не выпрыгнешь из окна, не повесишься, — и тогда я спокойно усну.

— Что за глупости.

У него твердый голос, спокойный взгляд, и руки не дрожат, когда он споласкивает чашки в раковине. «Наверно, с ним все в порядке», — убеждает она сама себя.

И все-таки она устраивается на диване в гостиной, взяв с собой роман Золя; отсюда ей видны в полуоткрытую дверь комната Игэла и его постель. Он смеется: «Отвернись, я раздеваюсь», и она прячет лицо за страницами романа…

…В лесу сгущаются сумерки. Она лежит в снегу, неловко вывернув лапу, простреливая небо в сетке ветвей последними угасающими взглядами. Боль стучит в голове, но отдается во всем теле, и кончик хвоста начинает неметь. Голоса людей, их шаги, запахи доносятся до нее все отчетливее. Они уже рядом, и она перебирает лапами, из последних сил пытаясь подняться, но тело, всегда такое послушное, гибкое и ловкое, не слушается ее. Она помнит хлопок, запах пороха и внезапную боль в боку. Люди всегда несут с собой боль — они прячут ее на острие продолговатых, вытянутых предметов.

В полукилометре от того места, где лежит волчица, — трое волчат. Они выползут из норы, если она не вернется, и сейчас ей необходимо увести охотников как можно дальше.

А потом боль отступает, и накрывает теплая волна, и в этом мгновенном облегчении кроется такое блаженство, что все тревоги и терзания превращаются в дымку. Она видит силуэт человека — он тяжело переступает ногами, утопая в глубоком снегу, и полы длинного пальто оставляют за ним ровный след. Запах спиртного щекочет ее ноздри. Этот запах почти неразрывно связан с людьми, и он ненавистен ей. Но этой зимой ей часто приходилось мириться с ним: она почти умирала от голода и прокрадывалась во дворы и курятники, чтобы полакомиться мясом птиц и ягнят.

Мужчина склоняется к ней, держа ружье наперевес, и его взгляд скользит по ее агонизирующему телу. Он что-то бормочет, иногда присвистывает и посмеивается. Видимо, его восхищают габариты или шерсть волчицы.

Затухая, она успевает запечатлеть его в сознании. Последняя мысль, последнее переживание — это она заберет с собой… Образ подвыпившего человека в длинном пальто и жгучую ненависть к нему…

Голоса… Она просыпается, услышав в прихожей голоса Марка и Грау. Слабый свет просачивается с улицы в щелку между портьерами. А в комнате еще горят лампы, словно их забыли потушить в спешке, покидая бал, последние пары.

Она видит пустую постель Игэла и слышит шум льющейся воды в ванной. Все уже ясно и так, но она не хочет довериться своим внутренним ощущениям, в это невозможно поверить, пока ты в здравом уме, и она выскакивает из кровати, бежит к ванной и колотит по ней кулаками. Там, по ту сторону двери, ей никто не отвечает, а ведь Игэл непременно крикнул бы: «Эй, ты чего ломишься?» — или что-нибудь в этом роде…

Грау силой уводит ее в комнату, пока Марк ломает дверь. Она ждет, затаив дыхание, закрыв глаза, что скажет Марк, проникнув в ванную комнату, но он молчит. Даже когда он перекрывает кран с водой и становится так тихо, что Ольга различает дыхание Грау, даже тогда он не произносит ни звука.

— Ну как он? Марк! Марк! — кричит она и, вырвавшись из рук Грау, бежит к нему.

Марк сидит на корточках, склонившись головой к голове Игэла; сам Игэл скрыт занавеской, и видны лишь его затылок и копна пепельно-светлых волос на облучке ванны. И поначалу Ольге кажется, что Марк удачно ее разыграл: Игэл просто притворился мертвым, чтобы их напугать; а на самом деле он принимал ванну, и Марк это понял, когда ворвался к нему, и теперь он прячет от нее лицо, чтобы не рассмеяться; и Игэл — тоже.

— Ну хватит шутить, — шепчет она облегченно и улыбается.

И тогда Марк поворачивается к ней, и она видит, что у него мокрое лицо, словно он искупался, но это не так, — он просто плачет. Он смотрит на нее, будто ожидая какого-то чуда: если ты пришла, если ты здесь и видишь все это, то сделай что-нибудь, чтобы его спасти, ибо у меня не осталось ни слов, ни сил, чтобы вернуть его к жизни… И только глаза Марка пустые-пустые.

Как часто в последнее время видела она странные, невероятные, реалистичные до дрожи сны и путала прошлые жизни с нынешней… Она бы все отдала, чтобы и этот момент оказался лишь отголоском далекого прошлого, очередным сновидением. Но это не сон. Она подносит к глазам свою ладонь и рассматривает линии на коже — будь это сон, она не видела бы их так отчетливо.

Она отдергивает занавеску и вскрикивает: вода в ванне насыщенно красная, как вишневый сироп.

— Опять вены вскрыл, — шепчет Грау, и Ольга оглядывается — она не слышала, как он подошел. В руке у Грау телефон, он набирает 03 и виновато признается: — Не могу дозвониться, то занято, то сигнал пропадает. Черт, черт!..

И тогда Марк говорит:

— Все равно уже. Ни дыхания, ни пульса. Грау, все равно, все равно. Мы уже не вернем его. Теперь все…

 

 

После похорон, которыми занимались Грау и Венера Васильевна, Марк словно перестает существовать. Он почти не поднимается с постели, ничего не ест и ни с кем не разговаривает.

Ольга беспрерывно плачет — она винит себя в смерти Игэла. Не доглядела, не уберегла, а ведь Марк просил ее не сводить глаз с друга… Но ему уже все равно — он просто не замечает Оли. Он молчит.

В своем доме маленькая Ева пытается отравиться снотворным, но ее спасают. Грау говорит: «Я не могу и тебя потерять, глупышка. Пожалей меня!» — и она дает слово, что будет жить.

А Марк все молчит.

На пятый день Грау решает вызвать скорую. Марк не сопротивляется. Он не осознает, что происходит вокруг него, и послушно садится в карету скорой помощи.

Ольга узнает обо всем позднее — когда Грау провожал друга в приемный покой, она спала после выпитой в одиночку бутылки водки.

— Ты не позволила бы мне, наверное, — оправдывался перед нею Грау.

Они сидели на кухне, как когда-то с Игэлом, и жгли свечи, — от электрических ламп так болят глаза.

— Нет, ты сделал правильно, — говорила Оля. — Я хочу, чтобы он очнулся. Если мы… если я не могу вернуть его к жизни, пусть это сделают врачи.

— Они будут лечить его долго.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что он болен… Ты ведь знаешь, что Димка учился на врача. Он не говорил тебе?

— Я сама как-то не спрашивала…

— Мечтал стать хирургом, спасать людей. А когда он был на третьем курсе, с ним несчастный случай произошел. Шел он как-то вечером по улице — видит, подростки на пацана какого-то напали, бьют его, пинают. Димка решил заступиться. Пацан тот убежал, а его жестоко избили. У него что-то случилось после этого с головой. Он иногда уходит от нас — замыкается вот так, молчит, а то начинает видеть какие-то картины. Это глюки, говорят. Ну, он не смог дальше учиться. Он и сам все понимает: какой из него врач, если себе помочь не может? Он на учете в клинике стоит. И Игэл там же отмечался — но с Сережей все проще. У него родители в автокатастрофе погибли, когда ему шестнадцать было; после этого он никак не мог из депрессии вылезти, все время пытался с собой покончить. Ему Ева помогала держаться, только, видишь, слаб он был, для него малейшее разочарование — как жестокий удар… Может, еще бы немного, и он бы выкарабкался, излечился от этой депрессии затяжной, да только не удержали мы его с тобой, сестренка…

— Значит, Марк — его не настоящее имя? — только и сказала Ольга.

— Не-не. Марк — значит «сердцевина» по-немецки, «стержень». Он был для нас стержнем, вокруг него все крутилось, понимаешь?

— Понимаю.

Она вспомнила тот последний разговор с Игэлом. «Мы откладывали деньги на альбом, все эти три года, и мы в двух минутах от своей мечты, понимаешь?»… И она расплакалась.

— И сколько его будут там держать, в этой больнице? И навещать его нам не позволят, да? — повторяла она.

— В последний раз его несколько месяцев держали… Но ты не переживай. Главное, что он жив, наш Марк…

 

 

Сократ является ей во сне, но она почти не видит его: лишь размытый силуэт в золотистой дымке и ощущение его присутствия.

Я все поняла, — кричит она. — Мы все связаны прошлыми и будущими жизнями. Я убивала собственного мужа, он убивал меня… Я должна его простить, и тогда цепь моих инкарнаций замкнется, я поднимусь на новую ступень!

Сократ молчит, и она недоуменно затихает. Лицо его — лишь расплывчатое пятно, и кажется, скоро он совсем исчезнет, так призрачно изображение, так слаба связь.

Что ты молчишь? Это самый черный день в моей жизни! Я не хочу просыпаться. Ну почему ты молчишь? — с испугом восклицает она. — Скажи хоть что-нибудь!

Ты ничего не поняла, — слышит она его тихий голос. Ей представляется, что Сократ печально качает головой.

Ты ничего не поняла, и мне очень жаль, — говорит он. — У тебя будет долгая жизнь, и ты еще сможешь все поправить.

Но мне не нужна долгая жизнь, если только я не буду с Марком! Лучше скажи, что нас ждет. В тех прошлых жизнях, отрывки которых я видела, его не было, а если и был, то я не узнавала его.

Вот ты сама и ответила на свой вопрос, милая…

Постой… Что ты имеешь в виду? Сократ!

Что-то неуловимо меняется вокруг: она чувствует дуновение ветра на своей коже, слышит слабый гул. И затем понимает с ужасом: Сократа уже нет рядом с нею. Она осталась одна в золотистой вязкой дымке.

И ей кажется, что он обманул ее, — как все те, кто когда-то уверяли ее в своей любви или дружбе, но один за другим покинули ее, предали, обманули.

Ну и ладно, проваливай! — надрывается она, плача. — Ты такой же, как все, хотя и мертв. Думал, я поверю в твои сказки? Я больше никому не буду верить, никогда, никогда! А может, ты даже не умер, а живешь на соседней улице, практикуешь магию и ради развлечения приходишь в мои сны. А мне уже все равно! Я ненавижу тебя, Сократ! Ненавижу!

 

 

Вот и закончилось ее небольшое приключение. Она возвращается домой, к маме.

— Ты жива! Где ты была? Смотри, я поседела за это время. — Мама плачет и прижимает ее к себе.

А у нее стеклянные глаза, и она силится заплакать, чтобы не выглядеть бесчувственной, но не получается, как назло. Все слезы она выплакала еще вчера, когда отвозила с Грау вещи в больницу для Марка.

— Мама, я не могла вернуться раньше, ты прости, мамочка, мне так плохо было без тебя и Машки, но теперь я вернулась, — шепчет она на автомате и прячет лицо, обнимая мать. — Где Маруся?

— Она со мной, я только что ее уложила.

— Только не заставляй меня вернуться к Ване. У меня будет теперь совсем другая жизнь, и я все расскажу тебе, но не сегодня, мама. Сегодня, можно, я просто буду молчать и слушать тебя?

— Сегодня ты останешься со мной и Машей. Больше никогда так не исчезай, ладно?

— Ладно, мама.

 

 

Ольга просыпается под утро; осторожно, чтобы не разбудить Машу, прокрадывается на кухню и подбегает к окну. Весенний день обещает быть ясным: ни одного облачка на все светлеющем небе. Птицы щебечут, и слышно, как содрогается жестяной карниз от прикосновения их лапок и крыльев.

Этот день — особенный. Сегодня Марк выходит из больницы. Уже через несколько часов она встретит его в больничном дворике, и они пойдут домой.

Она не тешит себя надеждой, что будет легко. Мама против того, чтобы она встречалась с больным человеком, и это естественно; значит, на ее поддержку рассчитывать не стоит. Ну и пусть… Она выстоит, справится с трудностями и без посторонней помощи. Будет следить за тем, чтобы Марк принимал лекарства, гулять с ним перед сном, держа за руку, по вечерам смотреть добрые старые комедии, стать самой нежной, понимающей и заботливой — только бы он не волновался, не нервничал и не впадал в отчаяние!

Это неважно, что Марк никогда не снится ей, не вспоминается в иных обличьях. Даже если у них не было совместного прошлого — почему бы не начать строить его сейчас?

Она курит в открытую форточку, не зажигая света, и не помнит, что так уже было когда-то. Сегодня новый день, и она начнет заново. Сегодня. Завтра. В следующей жизни.

 

+29
09:00
663
RSS
Нет комментариев. Ваш будет первым!