Территория

Территория

            (рассказ)


    Аркагала – назвали этот распадок древние эвены – Долина смерти.

    По Долине смерти вьётся, петляя, горная речка-ручей Мяунджа – Золотое сердце. Междуречье Колымы и Индигирки – второй по не исследованности, после бассейна Амазонки, регион Земного шара, и первый по гибельным для человека условиям жизни. По этим местам проходит семисотый километр Колымской трассы, построенной по технологии древних египтян обмороженными руками людей, ставших рабами созданного ими же государства.
     Глухая тишина. Как в запаянной пробирке. Окруженный с двух сторон крутыми отрогами сопок, занесенный снегом и припорошенный угольной пылью, погружается в полярную ночь колымский поселок  Аркагала.  На заборах, крышах, телеантеннах – высокие шапки снега. Снег падает вертикально вниз, не кружась и не порхая, а дым из печных труб и из трубы поселковой кочегарки поднимается прямым столбом к черному небу без звезд.  Где-то на трассе гудит грузовик-углевоз, потрескивает лед на промерзшей до дна речке – и больше никаких звуков. Тихо-тихо.

     В неказистом  домишке на окраине поселка, у самого кладбища, живет старинный колымчанин  Саша Самвелян.  Всего богатства у него – этот вот домик с продавленной крышей, сын в далекой Армении, да семьдесят восемь лет прожитой жизни. Прожитой открыто и прямо жизни, как у дерева на голой скале. Может быть, сам о себе он так не думает, а если и думает, то другим не рассказывает. Кому это интересно, да  и, вообще говоря, нужно.
     В поселке говорили, Саша Самвелян – самый дисциплинированный трудящийся: ни свет,  ни заря, праздник ли, воскресенье, он всегда на трудовом посту, санитар природы. Идет, прихрамывая, за его сутулой спиной мешок со стеклотарой, на веревке – санки со всяким выброшенным кем-то барахлом,  из которого Самвелян  смастерит потом что-нибудь пригодное для хозяйства. Его так и зовут в поселке – Саша Самвелян, несмотря на почтенный возраст.
   Вероятно, это с тех времен пошло,  когда еще много было в живых его ровесников. А теперь  –  мало.

     «Александр Карапетович» – написано в паспорте, выданном   в начале эпохи реабилитанса. На фотографии  –  судя по дате рождения ещё не старый мужчина, но с изнемождённым лицом старика, с большими, грустными, как у оленя, глазами.  Паспортные страницы – засаленные и замохренные, видно, множество пальцев тщательно переворачивали эти страницы, выискивая то, что предназначено не для простого взгляда. Паспорт был  устаревшего образца и,  когда поселковый участковый напоминал, уж в который раз, что это непорядок и документ нужно обменять на новый, Александр Карапетович согласно кивал и спрашивал: «А что, со старым-то документом на тот свет не пропустят? Указ, что ли, такой есть?»
       С утра Александр Карапетович отправляется по своему обычному маршруту. Пока рано и темно  и никого нет на улицах, он успевает сделать пару рейсов с углем, собрав его с полмешка на дороге, где ходят груженые углевозы. Потом  –  к поселковому универмагу. Здесь на заднем дворе в куче сломанных ящиков и битого стекла можно набрать гвоздиков, дощечек разных, найти эмалированную кружку, забракованную из-за потери товарного вида  или треснутую тарелку, еще пригодную для хозяйства.

– Эй! Кто это там роется?! А ну, марш отсюда! – услышал Самвелян  пронзительный женский голос.

    На крыльце служебного входа стояла директор магазина, коренастая женщина с темно-смуглым мужским лицом.

–  Еще рано, – спокойно сказал Самвелян. Он был привыкший  к такого рода крикам  и научился реагировать на них  по-своему.

– Почему рано?.. – непонимающе переспросила директор поселкового универмага, уперев руку в бедро.

– Кому рано – а кому пора.

– Что рано?.. Что пора?.. Чего буровишь, идиот старый?..

     Самвелян этим временем завязал мешок и пошел со двора.
     Скрипит снег под резиновыми подошвами войлочных ботинок, бредёт Самвелян, втянув голову в сутулые плечи, изредка откликается на «привет» встречных знакомых,  а когда и не отвечает, не обращая внимания и пребывая в угрюмой задумчивости.
     Сереет утреннее небо, восточные сопки засветились по верхушкам слабо-розовым цветом.
     Самвелян свернул к поселковому автовокзалу, блочному зданию на куриных ногах бетонных свай. Проект нового автовокзала не предусматривал туалета и поэтому основания свай за зиму обрастали толстослойными желтыми наледями и, в самом деле, были похожи на куриные лапы. Одно время Самвелян работал здесь уборщиком, потом узнал, что упирается за двоих, а вторую ставку получает вместо него кто-то другой. В смысле, этот «кто-то» тайны для поселка не представлял: знали, что секретарь поселкового Совета Шурумова оформила свою дочь, чье тонкое воспитание, однако, не позволяло ей мести шваброй заплеванный пол. Самвелян сказал по этому поводу: «Ищите кого подурнее», – и уволился. Никого дурнее поселковые власти не нашли и с тех пор Аркагалинский вокзал славился по всей трассе сверхмерной степенью загрязнённости. Зато порожней посуды на автовокзале можно было набрать два мешка за день. Правда, в поселке хватало и других охотников за «пушниной», не все доставалось Самвеляну, хотя и вокзальная кассирша, по-доброму к нему относившаяся, шугала, по возможности, его конкурентов.
   Намётанным взглядом, войдя в зал ожидания, Самвелян прострелил пространство под рядами деревянных кресел. В некоторых местах на слое окурков блестели стеклянные бока бутылок. Народу в зале было немного, человека два-три. В углу, прижавшись спиной к батарее, дремал парень в странно выглядевшем для этого сезона и этой местности осеннем пальто. Самвелян прошелся по рядам и, позвякивая содержимым мешка, приблизился к парню в углу, у ног которого стояла пара молочных бутылок.

– Намусорили-то как, – укоризненно покачал головой Самвелян.

   Он отодвинул ногой чемодан парня и с кряхтеньем нагнулся за своей добычей, взял в руки, осмотрел их горлышки.

– Извините, – сказал парень и потер перчаткой красный от холода нос. – Это мои бутылки. Просто здесь нет урны, чтобы их выкинуть.

– Урны нет, – хмыкнул Самвелян. – Бутылки-то тебе не нужны?. Ну так я их сам, того… выкину… Намусорили-то, намусорили, мать честная.

     Он направился к выходу, но по пути, что-то надумав, развернулся и снова подошел к парню.

– Что? – спросил он грубовато. – Со вчерашнего дня тут сидишь?.. То-то, я гляжу, примелькался ты мне.
– Автобуса нет, – парень стеснительно улыбнулся. – Опаздывает, говорят.
– Значит, перевал занесло. Этак можно и неделю тут проторчать… Что, и переночевать не у кого?
– Не-а, – по-мальчишески мотнул головой парень. – Я сюда по направлению, на работу. А мне говорят – нет уже той вакансии. Вот. Поеду назад. В управлении, говорят, найдут мне другое место.
– Говорят-говорят.., – проворчал Самвелян. – Ты меньше слушай, что говорят… Ну так, если не к кому идти, пошли ко мне.

   Парень, совсем не ломаясь, быстро согласился, видно, здорово осточертел ему грязный, холодный зал ожидания. Он поглубже напялил шапку, взял чемодан.

– Холодно у вас тут. Март месяц, а смотри-ка, какие морозы, – сказал он для завязки  разговора.
– Да, морозы у нас смертельные, – кивнул Самвелян. – Зовут тебя как?
– Алексей.… А вас?
– Нас зови просто дедом. Все так зовут, уж лет тридцать дедом хожу… Давай-ка, Алексей, по пути в магазинчик заскочим. Гостей, если не ошибаюсь, кормить надо.

   В магазине купили в складчину консервов, хлеба, сахара, пакет вермишели. Сложили все это в короб, приделанный к салазкам Самвеляна. После этого Алексей еще раз сбегал в магазин и принес две бутылки сладкого вина, при виде которого на лице деда изобразилось что-то наподобие снисходительной улыбки.
– Что, Саша, никак кто из родственников приехал?
На заледенелом крылечке стоял пожилой мужчина крепкой фигуры в черной шинели стрелка ВОХР. Самвелян оглянулся на него и коротко ответил:
– Нет.
– Как на бутылки нонче -  урожай? Или — хреновато? – с  усмешкой спросил мужчина, широко расставив ноги в меховых сапогах, стянутых по верху голенищ ремешками.
– Урожай, – буркнул Самвелян.
– А мне вот пенсия вышла, – с заметным хвастовством проговорил вохровец. – Можно теперь со спокойной совестью, так сказать, на заслуженный отдых. Но, решил, поработаю еще, здоровьишко позволяет, да и работёнка – не пыльная.
   Самвелян крякнул, покрутил головой.

– Значит, со всех сторон благодать? И совесть спокойная, и отдых заслуженный, и здоровье в норме… Надо же!..
 – Угу, – улыбнулся сытой улыбкой мужчина в шинели. – Человек с мозгой нигде не пропадет. А на обиженных… вон, всякую помойку возят.

   Самвелян, не дослушав, отвернулся. Дернул за веревку санки и пошел прочь  большими шагами. Алексей догнал его и, заглядывая сбоку лицо попутчика, спросил заискивающим голосом:

– Что это вас так расстроило?.. Кто-нибудь из ваших знакомых?
– Из знакомых, – подтвердил Самвелян. Его седые усы с сосульками на концах сердито растопырились,  как у злого моржа. Глубоко запавшие глаза казались злыми зверьками, спрятавшимися в норки. – Два года вместе на нарах валялись. Падла продажная, полицай фашистский...

   Лицо Алексея удивленно вытянулось, он непроизвольно замедлил  шаг, потом и вовсе остановился, опустил чемодан на снег. Дед в своем бурчании, не замечая, что попутчик отстал, прошел еще метров десять, потом обернулся назад и тоже остановился.

– Что стал?! Иди скорей! – крикнул он и притопнул войлочным ботинком. – А-а, – понятливо протянул  Самвелян, – испугался, что бывший зэка тебя в гости зовет. Ну так что с того,  у нас тут недавно каждый второй из тех был, кто прибыл сюда по комсомольской путевке военного трибунала. Такая уж у нас территория. – Самвелян улыбнулся подошедшему Алексею. – Вот этот боров в шинели, хоть и пенсию получил, а права выезда на материк не имеет. Мне же, к примеру, хоть завтра езжай. Или вот завхоз на шахте – образованнейшая баба, любовница Степана Бендеры,  два языка знает. Лет пять назад дело было: подала она заявление о приеме ее в партию… Ну и чуть не приняли. О чем это говорит? Это говорит о том, что время все грехи
отмывает, шлифует человека, как корявый камень волной. Все прощается… А что не прощается, то забывается. Эх-хе...

        Самвелян досадливо прокряхтел, как будто недовольный такой закономерностью жизни. Они свернули на последнюю улицу поселка. Та, что ведет к домику Самвеляна  и, одновременно и направлено, к кладбищу. По улице двигалась похоронная процессия: впереди грузовик с бортами, обшитыми кумачом,  за ним малочисленная группа с крышкой гроба и венками.

– Кого ж это Бог прибрал? – сам себя спросил Самвелян. – Что-то не разберу, кто вдова?.. А может, вдовец?
– Самвелян, ты своей телегой весь тротуар перегородил! – послышался сзади начальственный басок.

       Сзади оказался высокий мужчина в распахнутой шубе, лохматой лисьей шапке набекрень. Он спешаще топтался на месте, не зная, с какой стороны обойти нагруженные санки деда по узкой протоптанной в снегу дорожке.

– Ох уж и тротуар, – хмыкнул Самвелян. – Двум кошкам не разойтись. Вон, перли бы по дороге, коли здесь тесно.
– Без указчиков как-нибудь, – высокомерно бросил мужчина и попытался перепрыгнуть санки, но получилось неловко,  и он чуть не свалился в снег. Сорвавшись с баса на петушиный тенор, пригрозил: – Ты бы поостерегся, Самвелян. И так сквозь пальцы смотрю на твое  паразитическое существование… Вот выселю тебя, тогда узнаешь. – И он побежал по тропинке как-то боком, правое плечо вперед.
– Куда ж вы меня выселите?! – крикнул вслед Самвелян. – На Северный полюс, что ли?.. Вот ведь шалопут, – Самвелян посмотрел смеющимися глазами на Алексея, – а еще начальник поселка, председатель. Три срока уже сидит в кресле, знает, видать  кому угодить, с кем на «ты», а с кем на «вы» разговаривать. Видишь, вон как бежит? Будто самолет в вираже. Верная примета – раз правое плечо вперед, председатель наш под мухой… Эка как спешит. Это он речь толкать над могилой. Любит он это дело, да и для авторитета выгодно.

– Он что, тоже из тех? Ну, которые по трибуналу? – осторожно спросил Алексей.
– Он-то?.. Нет. Молодой, не успел. В этом отношении он человек  чистый… Хотя, может быть, для его же пользы не мешало бы года два подержать его за проволокой. – Дед снял рукавицу, пальцами счесал с усов ледышки, ковырнул мизинцем в носу и сказал расстроенно: –Вот ведь даже интересно получается. Только покажешься в поселке, обязательно какой-нибудь паршивец настроение испортит… Как-то так люди по-сволочному устроены
    Входная дверь домишки, когда-то оббитая клеенкой, от которой остались только клочки под гвоздями, перекосилась вместе с дверным косяком и открывалась не до конца. Алексей протиснулся за хозяином в темные сени, в сенях была еще одна дверь – щелястая и скрипучая, за ней – еще одна, уже приличная с виду, а за ней – комната. В комнате замерзшее лицо Алексея обдало теплым воздухом, пахло вареной картошкой, сухими травами и чем-то резиновым.

– Раздевайся, приятель. В доме моем тепло, печь с утра протоплена. Вот, как видишь, никаких удобств, но жить можно.

   Раздевшись, Алексей стеснительно присел на широкую самодельную кровать, покрытую  толстым суконным одеялом, потер щеки, потом посмотрел на красные, как обваренные, кисти рук, сунул их подмышки.

– Сейчас, сейчас оттаешь, – бурчал хозяин, сам не раздеваясь и возясь по хозяйству. – Люди для меня – гости редкие. Все больше собаки бродячие забегают. Я их подкармливаю, они и повадились, помнят, твари, добро. А то и медведь забредет. Такая у нас территория… В том году, правда, жила у меня одна деваха. Такая, знаешь, беспутная, из тех, что на трассе шофера «заплечными» зовут. Подобрал эту дуру в переулке, почти до смерти замерзла. Я ее притащил сюда на санках, разложил на полу, разгонешил всю, два тазика снега на нее вывалил и давай тереть, что было сил. Потом чаем ее горячим с горной малинкой… Из рук поил, понимаешь, ее так ломало, кружку не могла в руки взять, в голос вопила… И что на второй день – как ветром сдуло. Побежала на бензоколонку к шоферам в кабинку проситься. Вот ведь…. –  дед, сплюнув, покачал головой.
      Сноровисто, не суетясь, иногда покряхтывая по-стариковски, Самвелян  заправил дровами печку, принес выпиленный брусок льда, набил им большую кастрюлю и медный чайник, сложил в углу разбросанные суконные заготовки для тапочек и подмел веником пол. Седые космы волос до плеч, тоже седые, но с прочернью, пушистые кавалеристские усы, черные брови в палец шириной, рубец шрама через морщинистые складки лба и живые, шмыгающие, как горностайчики,  блестящие глаза. 
   «Ему бы еще шляпу с пером и ботфорты –  чистый пират с книжных картинок», – улыбнулся своим мыслям Алексей.

– Ну, ты отогрелся? – спросил дед. – Давай тогда, завари эти макароны, – он показал на коробку вермишели, – а как сварится, брось туда этих рыбочных  консервов. Я во дворе пока управлюсь.

   Через приоткрывшуюся дверь с кладбища донеслись звуки похоронного марша. Алексей поежился от этих звуков и неуверенно направился к плите. Он никогда не увлекался кулинарией, поэтому сначала ознакомился с инструкцией на упаковке, потом искал посудину, в которой можно было бы заварить вермишель. Тут уже вернулся сам хозяин и взял дело в свои руки.

– Вы один живете? – вкрадчивым голосом поинтересовался Алексей, наблюдая, как дед ухнул в большую кастрюлю всю пачку вермишели. Чугунные конфорки раскалились до малинового цвета и бывший лед в кастрюле кипел, надуваясь пенными пузырями.

– Один, – кивнул  Самвелян.
– Один, да к тому же совсем рядом с кладбищем, – покачал головой Алексей, – наверное, жутко?
– Жутко? – усмехнулся дед. – Жутко что? Что рядом с мертвыми? Нет, это не жутко, в эту сторону не жутко, а вот в ту, – он показал пальцем на поселок, – жутко. Мертвым рядом с живыми… Но, что ж, кого винить, сам так выбрал. Теперь живешь, как будто… как будто смотришь на жизнь с того света...

     Дед, точно поперхнувшись словами, закашлялся, махнул ладонью и отвернулся к плите. Алексей почувствовал себя в чем-то виноватым. Прошелся по комнате, обвел глазами стены с облупившейся побелкой, густо обклеенные журнальными вырезками, на которых блистали сквозь запыленный и засиженный мухами глянец бравые генералы и маршалы в орденах, с шашками, на конях и просто так, в кабинетных креслах.

– У вас, наверное, была тяжелая жизнь? – спросил он, зная, что такие вопросы нравятся старикам.
– Обыкновенная, – буркнул дед, помешивая лапшу.

     В его интонации была заметна смесь раздражения и неискренности, и Алексей решил, что в здешних краях, видимо, какие-то особые правила разговора, такие, по которым не разрешается первым встречным приставать с душевными расспросами. Но и молчать, вроде бы, неудобно.

– А завтра, как по-вашему, будет автобус? – спросил Алексей о нейтральном предмете. –  Тащился сюда, двое суток добирался, а напрасно, оказалось.
– Почему ж напрасно. Работу можно найти, – добрым голосом сказал дед. – Да и автобус завтра должен быть. Они, если и встали на перевале, то трактором подсобят,  и вылезут. Завтра должны быть.
– Хотелось бы по специальности устроиться, маркшейдером, – вздохнул Алексей. – Работать на той работе, которую знаешь, которой учился.
– Ох, ты, – сказал дед, раскладывая уже готовую вермишель по  алюминиевым мискам. – Мне вот что только ни приходилось делать, какой работе ни учиться заново.Так, по-моему, и не бывает, чтобы все по задуманному выходило: работать всю жизнь по одной специальности, жить всю жизнь на одном месте… ну, и все такое.
– Почему ж не бывает?! – громко удивился Алексей. – Я, вон сколько таких случаев знаю.
– Да-а, – протянул Самвелян, вроде бы смутившись. – Ну, может быть, у кого-то так получается. Редко, наверное?
– Сплошь и рядом, что вы! – Алексей посмотрел на деда как на сверхнаивного человека.
– Поди ж ты, – ехидно усмехнулся Самвелян. – Еще скажи, что и счастливых людей встречал?
– А что! – опять удивился Алексей. – Вы думаете, это такая редкость… Мои родители, например, счастливые люди. Я  –  тоже, в общем, счастливый человек. А что, да… у меня, в общем, все нормально, исключая всякие там мелкие неувязки… Да много таких, поверьте мне. Честное комсомольское...

     Самвелян, глянув на Алексея прямо-таки распахнутым взглядом, громко засмеялся, ощерив беззубый рот с двумя одинокими крупными и жёлтыми по-лошадиному зубами.

– Ишь ты, прямо получается:  «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек...».  Даже «честное комсомольское»… Ух, ты…  Мальчуган, жизнь тебя ещё научит  как то намётом, то галопом преодолевать жизненные препятствия… Держись в седле крепче, Алёша.
   Самвелян уже разлил в две кружки тягучий зеленый ликер, сделал из своей кружки крупный глоток и принялся за вермишель, сдобренную килькой в томате. Его гость всё сидел, уставившись  на собеседника круглыми карими глазами.
– Не понимаю, – замотал Алексей головой. – Верней, понимаю, что вы, вероятно, хлебнули горя, несправедливости, у вас шрамы на сердце, как говорится, и тому подобное… Но, с другой стороны, вы никак не можете не заметить, что люди вокруг вас действительно живут
настоящей, полнокровной, счастливой жизнью.
        И тут Алексей резко осекся. Ему показалось, что дед должен сейчас люто обидеться, вспылить, заругаться, затопать ногами в обрезанных валенках, замотать кудлатой пиратской головой и, как результат, выгнать его из дома обратно в холодный, мерзко-грязный зал ожидания на автовокзале.
        Самвелян медленно поставил свою кружку, медленным жестом приложил сложенную пригоршней ладонь к морщинистому лбу и с минуту просидел в такой позе без движения. Затем прокряхтел, будто через силу:
– Хе-хе… Пей вон свое винцо, да ешь поболе.

    Некоторое время слышалось только мягкое чавканье перемешиваемой вермишели, да скрежет пары ложек о стенки мисок. Хозяин и гость молчали, потом дед встал и принес из сеней две поллитровых банки с вареньем. Сам заварил чай, несколько раз перемешав сухую и запаренную заварку, налил в кружки крепкого, цвета олифы, напитка.

– Вот смородина, наша, колымская, вот жимолость, – показал Самвелян на банки. – Угощайся без стеснения. Ну, чего затаился? Я верю, верю, что ты счастливый… Потому что молодой и глупый еще, и мало чего тебе от жизни надо. – Он опять, как-то по-дьявольски, сказал свое «хе-хе».

   В свою очередь, Алексей для разрядки напряженности решил повернуть разговор опять на нейтральную тему.

– У вас прямо коллекция военачальников, – он обвел глазами стены. – Вон Буденный, Ворошилов, Сталин… Вон.., кажется, Блюхер...
– Тухачевский, Егоров, Гай… – добавил дед. – Вон маршал Жуков, вон мой товарищ и командир Рокоссовский...
– Ваш товарищ? – снова громко удивился и с некоторым сомнением посмотрел на деда Алексей.
– А что тут такого невероятного? Мы почти одногодки и вместе служили.

    Самвелян прошел в дальний угол комнаты, открыл деревянный сундук и вытащил оттуда завернутую в желтую газету коробку. Перебрал в коробке фотографии и взял одну, на которой, как и на журнальной вырезке, запечатлелись усы, шашки, лошади.

– Вот это – я, – показал дед на молодого военного с тремя шпалами в петлицах, со смоляными стрелками усов. – А вот и Костя Рокоссовский… Видишь, как улыбается во весь рот, во все свои зубы… еще не золотые, не выбитые...
– Ну-у, – восхищенно протянул Алексей. – Вы военный были? С орденом?
– Боевого Красного Знамени, – сухо, как скрип старого стула, пояснил Самвелян. – И именное оружие с золотой насечкой… Был такой красный боец Саша Самвелян, в семнадцать лет – лихой рубака, в двадцать четыре – бравый комбриг.
– Вы-ы?.. А как же… все это? – Алексей со страдающим выражением лица показал почему-то на банку с вареньем. – Репрессировали, да?– таинственным шепотом спросил он.
– Летом тридцать девятого. Сразу же после полевых учений. Не успел даже коня своего расседлать… Он так и бежал за машиной, на которой меня увозили. Да, как все ясно помнится, будто неделю назад… И знаешь, за что? – дед хитро сверкнул одним глазом
– Ну? – с требовательным азартом спросил Алексей, хотя уже заметно осоловел  от тепла, от  еды и сладкого питья. – Ну, за что?
– За то, что продал свою родную мать за стакан семечек...
– Ну-у.
– Чего «ну»… Разнукался, будто кобылой правишь… Продал, говорит мне один гад с прилизанным чубчиком, свою родину за шестьсот английских фунтов. И сейчас стоит он передо мной: живот мячиком под френчем, губы мокрые платочком вытирает, потом пуговичку на кителе расстегивает и прячет туда платочек. Через секунду опять пуговичку расстегивает, платочек достает и губы вытирает… Много чего он мне говорил  Вот, помню, платочки у него были трех цветов: розовый, голубой и зелененький… И три пункта статьи
прилепил он мне, в конце концов. После всего этого пригнали меня сюда, сказали: до самой смерти, тут, мол, и умру, тут и закопают в вечной мерзлоте...
– Но не умерли же! – торжествующим голосом сказал Алексей. – Пережили все испытания, все трудности. Настоящий, стойкий человек всегда победит. Ведь, правда?

   Заварка кончилась. Дед  добавил в заварник кипятку, убрал в угол опорожненную бутылку ликера, поставил на стол вторую. За окном быстро чернело, склоняясь к вечеру, колымский день.

– Не правда, – дед,  посмурнев лицом, мотнул головой. – Почему это ты, Леха, во всем так твердо уверен?.. Если человек существовал в нечеловеческих условиях, разве он останется нормальным человеком? По моим мыслям выходит так, что тот, кто не вынес унижения и умер – тот остался человеком, настоящим. А кто после всех унижений продолжал жить – уже не тот человек, поломалось у него внутрях настоящее, человеческое.

– Не-е… Если человек выше обстоятельств, он всегда победит. И станет еще сильнее, – слизнув с пальца гранатовую капельку варенья, упрямо заявил Алексей. – Я, конечно, не знаю всей вашей жизни, предполагаю, что она была не из легких, но считаю, будь вы сами
тверже и настойчивей… вы бы так не жили, как сейчас, и бутылки по поселку не собирали бы...
– Балбес-с! – Дед оскалил два больших, желтых  зуба  и свирепо, как на врага, посмотрел на Алексея. Но тут же опустил глаза и вяло, точно через неохоту, проговорил: – Много ты понимаешь, мальчишка… Ты видел, как человек, уважаемый во всех отношениях человек, за гнилую селедку хлебал из барачной параши?.. А ты знаешь, на что идут ради замусоленного окурка сигареты? А тебя грызли когда-нибудь конвойные собаки, когда ты боли не чувствуешь, а только свою горячую кровь?.. Ну что ты знаешь? Что?.. Свои ведь!.. Свои!.. Собаки!

    Алексей мигом потерял весь интерес к разговору, он уже не слушал, только смотрел на деда, расходившегося в гневе. «Ну, – думал, – сейчас уж точно выставит из дома на уличный мороз». 
    Самвелян стучал кулаком по столу, тряс кудлатой головой и все кричал  ругательства — непонятно в чей адрес.

– Давайте спать. Давайте спать, что вы, в самом деле… – просящее  предлагал Алексей, стирая ладонью брызги слюны и отводя взгляд от яростного лица деда. – Не надо нервничать, зачем вы так расстраиваетесь. Давайте спать – самое лучшее...

   Алексей отставил недопитую кружку с чаем, поднялся из-за стола. Сам, не спрашивая разрешения, завалился на кровать  с одеялом  двойного шинельного сукна. Лег поверх, не раздеваясь, уткнувшись носом в цветастую наволочку, пахнущую чужим запахом.


   Утро было темное, как вечер. Самвелян тронул Алексея за плечо, пробурчал:
– Вставай, пора. Попей вон чайку на дорожку, да пойдем, посажу на автобус.

  Смерзшийся в сухой туман воздух шуршал при движении и резал зрачки глаз, словно тупой бритвой. Намотав шарф до бровей, прихватив свои санки и мешки, дед повел гостя прямо на трассу, где транзитный автобус проходит через поселок и, если сверх комплекта забит пассажирами, может не завернуть на автовокзал.

– Ты не стой, не стой, – подсказал дед Алексею, когда они остановились на обочине дороги у километрового указателя. Сам он без передышки притоптывал войлочными ботинками и хлопал по ватнику крест-накрест руками. – Наш мороз ленивых не любит. Шевелись, шевелись.

  Скоро с западной стороны трассы послышался протяжный гул мотора. Из темноты, натужно воя, выставив вперед себя два ядовито желтых луча противотуманных фар, выполз на перевал маршрутный автобус. Самвелян, перестав топтаться, стянул с лица шарф и, выждав, когда автобус приблизится, вышел с поднятой рукой на середину  дороги. Маршрутный ЛАЗ, огромный, как мамонт, остановился в метре от деда. За двойным лобовым стеклом автобуса была прилеплена пластилином большая фотография Сталина в маршальском мундире.
     Открылась водительская дверь и здоровенный, под стать своему автобусу, шофер весело прокричал:
– Что, дед, никак домой на материк собрался? Садись, довезу по такому случаю бесплатно!

      Алексей тихо и скороговоркой сказал деду «спасибо», пожал его руку в толстой варежке и потащил свой чемодан к пассажирской двери. Войдя в салон, он услышал, как дед ответил своим  бурчливым голосом:

– А мне далеко ехать не надо. Мой материк – через дорогу от моей избушки.

   Автобус тронулся. Шофер-весельчак протянул ладонь, Алексей положил в нее пятерку и сказал: «До конца».

– Ты родственник, что ли, нашему деду? – спросил водитель, отсчитывая сдачу.
– Нет, просто ночевал у него. Проездом я.
– Я уж думал, родственники у него объявились. Дед у нас – человек знаменитый, я его капитально уважаю. Надо же, сколько мужик хлебнул в этих краях, а вот когда его во всем оправдали и простили, вернули все заслуги и ордена – он от всего отказался, послал всех к едрёной бабушке и остался тут жить. Даже пенсию не взял, сказал: подавитесь вы ей. Во, мужик, до чего обиделся на белый свет. Это ж в голове не укладывается, чтоб так обидеться можно… Я его капитально уважаю.

    Словоохотливый водитель принялся рассказывать про какую-то свою «страшную» обиду, забыв о полагающейся с пяти рублей сдаче.Алексей напомнил ему про это и для смягчения спросил, почему у него на стекле портрет генералиссимуса.

– Да чем голых баб в кабине вешать, я лучше Сталина прилеплю. Знаменитый человек, суровых правил. Я его вообще капитально уважаю...

       Автобус мягко покачивало. В креслах с высокими спинками дремали пассажиры, перекидывая сонные головы с одного плеча на другое. Лимонные лучи противотуманок просверливали туманную холодную темень Долины смерти, по которой бежит, вернее, застыла промерзшая до дна,  маленькая речка с названием  Золотое сердце.