Убийца

Вообще-то, свою жену я убивать не хотел. Я ее любил, хотя и мучил постоянно. Где-то месяц назад я заставил ее стереть с лица всю косметику, скидал в полиэтиленовый пакет ее пузыречки с гелями для умывания, тониками и лосьонами, тюбики с тушью и помадой, смел заодно ватные диски и духи (те, что дарил ей сам на последний день рождения; это было давно, три года назад, тогда я еще не знал ее ужасной тайны и был с нею добр) и выкинул в открытое окно. Жена плакала, но молчала. Все последние месяцы она была покорна и молчалива. Ходила по дому и плакала. Готовила на кухне и плакала. Стелила постель и плакала. Поначалу меня бесили эти слезы. Пару раз я даже бил ее. Не сильно, а так, ладошкой по щеке. Слезы прекращались, но ненадолго. Потом я стал изощреннее в своей мести. Однажды затолкал ее в шкаф и облил из кастрюли холодной водой. Жена закричала — пришлось ударить ее опять. Она поняла, затихла. Сидела в шкафу, боясь высунуться, поскуливала — тихонечко, чтобы не злить меня еще больше. В другой раз я запретил ей, плачущей, ложиться в постель. Было уже за полночь, и жене предстояло вставать рано. Она психанула, легла на ковер на полу. Я хотел попозже перенести ее на кровать, но забыл и заснул.

Жена и раньше-то была замкнутая, неразговорчивая, а теперь и вовсе ушла в себя. Бывало, начнет темнеть, а она сядет у окна и смотрит, смотрит на улицу. И глаза пустые-пустые. Невидящие. Скажешь ей: «Иди пожрать приготовь» — она, ни слова не говоря, встанет, пойдет на кухню, загремит там кастрюлями. Я сначала думал, она специально передо мной разыгрывает драму, бродит тенью Гамлета, а чуть я за порог — она снимает надоевшую маску и становится прежней женой, улыбчивой и светлой. Подкрадывался незаметно, прислушивался. Она раньше петь очень любила. И я думал, она тихонько поет, когда меня нет рядом. Я так хотел это пение ее услышать. Я бы, конечно, крикнул ей: «Ну-ка перестань выть, надоело!», — но в душе был бы рад. Я бы успокоился. Я бы поверил, что она жива. Но жена не пела. И когда я смотрел ей в глаза, она терялась и голову опускала. Наверно, ей просто было противно меня видеть.

Она никогда, никогда не просила у меня прощения. Наверно, это-то и задевало меня больше всего. Она могла запросто уйти от меня. Не терпеть мои издевательства, не плакать, а уйти. Я бы сошел с ума от отчаяния, я бы наверняка с собой покончил, но не побежал за ней — я ведь считал, что она не заслуживает моего прощения. То есть я хотел, чтоб жена так думала. На самом деле, я ее давно простил. Я ведь ее любил.

Она не уходила от меня, хотя то, что осталось от нее, трудно было назвать моей женой — прежней милой, красивой, доброй, приветливой женой. Я не знаю почему — может быть, ей просто некуда было идти. Или она хотела до конца прочувствовать свое страдание, принять наказание, которое заслужила.

И вот она лежит на старом ковре, вышарканном, издерганном кошачьими коготками, раскинув в стороны худые руки, в коротком халатике. Под головой ее медленно растекается кровавая лужа, и волосы ее уже набухли кровью, потемнели, и отдельные прядки прилипли к щекам.

Убивать ее я не хотел. Просто оттолкнул от себя. И она, словно этого только и ждала, покорно повалилась на пол. И, падая, в глаза мне смотрела. Не испуганно, не вопросительно, а удовлетворенно: мол, так мне и надо, бей меня — я потерплю. Столик стоял за ее спиной, дверца его не закрывалась плотно. Я сколько уж собирался его починить, да все как-то руки не доходили. Жена умела в домашние дела с головой погружаться. Когда неприятности какие случались на работе или ссорились мы, она с тряпкой по дому бегала, пыль сметала, ванну до блеска чистила, стряпала пироги — боль свою таким образом убивала. А я, наоборот, тупо лежал на кровати и в потолок глазел. И ни книжка, ни телевизор не спасали. А когда правду про жену узнал, так и вовсе потерялся. Бывало, поесть забывал, на работе вид делал, что работаю, а сам часами, в монитор бездумно уставившись, сидел неподвижно.

И вот она об эту дверцу злосчастную и ударилась. Об уголочек. Вскрикнула тихо — а громко побоялась, она теперь всего боялась, — и упала. Умерла не сразу. Я видел, она еще дышала там, на ковре. Нагнулся к ней. А она глаза плотно прикрыла. Чтоб не видеть меня перед смертью. И рукой слабо так дернула — отойди, мол. Я по щеке ее погладил. Еще живую, теплую. Я к ней давно уже не прикасался, это тоже частью наказания было, но тут уж все равно стало. Она вздохнула устало — и затихла. Я лицо ее целовал потом, и руки, руки ее истонченные, с синими венами, с ноготками неровно обстриженными, неухоженными. Я плакал, а в душе даже рад был, что отмаялась она наконец, и не надо уже бояться меня и жизни этой проклятой…

Мы из гостей тогда вернулись. Пьяные, усталые. Жена сидела на тахте, еще нарядная, в длинном красном платье, с блестками на веках, с высокой прической, уложенной на затылке. Я расстегивал пуговицы пиджака, к окну отвернувшись. И вдруг она, еще минуту назад смеющаяся, говорит серьезно:

— А знаешь, я того парня, Влада, который сегодня танцевать меня приглашал, любила с детства. Я за ним бегала… а он — от меня. Я и на исторический факультет пошла только потому, что он там учился…

Я повернулся к ней, и жена замолчала. Наверно, она не заметила и сама, как все это мне выболтнула, будучи в подпитии. А я решил сделать вид, что ничего особенного.

— Ты спала с ним? — и я даже дернул ртом — улыбаться уже не было сил.

Она посмотрела на меня осмысленно, удивленно, дерзко, обиженно — и ответила:

— Конечно, милый, а ты как думал?

— Уже при мне? — прошептал я.

Она снова подумала.

— Немножко, — говорит. — Раз или два.

Тогда я в первый раз ее ударил.

Я никогда про этого Влада раньше не слышал. Даже в начале нашего знакомства, когда все воспринимаешь в радужном свете, и все еще легко принять и простить, и так запросто рассказываешь о себе любую правду, — она даже не упоминала про него. Были какие-то мальчики, в которых она влюблялась, а потом разлюбливала, но все это так, не всерьез. Серьезно было с Антоном, ее бывшим однокурсником, который умер от воспаления легких незадолго до госэкзаменов. Она его фотографии хранила и прятала в разных местах, чтобы я не нашел. Она ревности моей боялась. И я делал вид, что ревную, хотя мне было наплевать — он ведь умер. К тому же я два года ее завоевывал, она строгая была у меня, серьезная, и за два эти года у нее никого не было, я знаю, я в квартире напротив жил и видел бы, если б кто к ней в гости ходил. Она от Антона своего умершего в себя приходила, а я ждал. И дождался. Кто же знал, что так гадко все кончится…

В последнее время я сомневаться стал в ее измене. Она раньше подшутить надо мной любила. Пришла как-то раз с работы с букетом цветов и говорит: мне начальник подарил, он за мной ухаживает. Посмотрела на мою реакцию и рассмеялась: да шучу я, шучу, это я сама купила, приятное хотела себе сделать.

Я ей цветов не дарил никогда, считал это пустой тратой денег...

Или выдумает целую историю: что какой-то там одноклассник, однокурсник объявился, на свидание ее зовет. Насладится моей ревностью молчаливой и признается: неправда это все, я разыграть тебя хотела.

И откуда в ней такая жестокость была?

И вот сегодня меня вдруг осенило: а может, и на этот раз она солгала?

Зашел я к ней в комнату, где она пылесосила ковер, и напрямик заявляю:

— А твой любимый Влад вовсе не на истфаке учился, — думал, возьму ее на пушку, прикинулся осведомленным.

Она невесело так усмехнулась:

— И любимым моим он никогда не был. Я его на той вечеринке видела-то в первый раз.

Я задохнулся от возмущения. Не знал, то ли мне обнять ее благодарно, то ли ударить. Зачем она так поступила? Ведь я не жил все эти месяцы, и ей жизни не давал. Знала же, какой я ревнивый, и незачем было проверять…

И тут жена сказала всего одно слово. Одно слово — «зверь». И губами презрительно дернула. И, наверно, плюнула бы на пол, если б не ковер.

И я оттолкнул ее…

И вот она лежит на полу неприкаянная. Я позвонил в милицию и жду, когда за мной приедут и арестуют. Наша милиция очень нерасторопная. Так что минут 15 у меня еще есть. Я сажусь за старое пианино, на котором играл еще в детстве, и комната наполняется музыкой. Жена так любила «Лунную сонату»; сядет, бывало, рядышком, слушает, как я играю, и глаза слезами затуманиваются. Я играю и представляю, что она и сейчас рядом сидит, о чем-то своем мечтает и грустит. И я плачу. Что я маме-то ее скажу?..