Василиск / Золотая рыбка

Василиск

Грозно щёлкнул замок, с порога отвешивая подзатыльник. Лёнька на всякий случай ещё разок глянул на часы в углу монитора, но тем милосердие было неведомо: они равнодушно зафиксировали почти полтора часа задержки. Значит, классная дозвонилась.

Дважды – с интервалом на клацание крючка плечиков о релинг – раздражённо прошуршала дверца гардероба. Нервно взвизгнули молнии сапог, устало рухнули на пол и тут же зашмыгали по линолеуму тапочки. Явно в сторону его комнаты. Лёнька сохранился, вышел из игры, медленно выдохнул и мысленно заткнул уши: по заявкам слушателя в программе заезженная пластинка про «весь в папашу – вроде и не дурак, да непутёвый», а эту жалкую крупицу информации про родителя мужского пола, не оставившего ему в наследство даже отчества, он уже выучил наизусть и потому планировал переждать концерт с выключенным звуком. Однако сегодняшняя песенка оказалась не просто старой, а допотопной. Даже без полифонии.

— Да меня же в школе за этого тамагочи зачморят! – И на какой только помойке она этот кнопочный кирпич откопала…

— Ну вот будет повод не пялиться в него под партой на контрольных, чтобы меня потом в школу не дёргали. Симку переставила, номера скопировала. Месяц тебе испытательного срока плюс исправительные работы. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит, УДО не предусмотрено. Мозги на место встанут – на Рождество под ёлочкой найдешь свои ум, честь и… нет, совесть – это не про тебя.

Влип так влип. Декабрь, контрольные по две штуки в день, а математичка его так матери слила.  Ладно, сам дурак; не начал бы пререкаться при всем классе, может, и пронесло бы. Ну а с родительницей при погонах особо не повоюешь, это Лёнька к своим четырнадцати годам успел усвоить методом проб и ошибок. Он зло захлопнул крышку ноутбука и обреченно поплёлся на кухню выяснять детали. Затем, поначалу перепрыгивая через две ступеньки и на ходу натягивая куртку, но по мере продвижения к цели впадая в неторопливую задумчивость, – на первый этаж.

Трель звонка буравчиком вошла в грудину. Слушая приближающееся шарканье за дверью, каторжанин гадал, сразу его придушат или кровь через соломинку посмакуют. Любой мальчишка их подъезда годам к семи твердо усваивал технику безопасности: выбегая летом из двери, надо сразу же огибать лавочку по радиусу, превышающему длину василисковой клюшки. Даже если знать не знал, что такое радиус и длина и весьма смутно представлял значение слова «превышающий». Нет, она не била, конечно, не на столько, видно, из ума пока выжила. Но стоять пойманным на крючок её третьей ноги и полчаса выслушивать бухтение – удовольствие ниже среднего.

Впрочем, возраст тут был не при чём. Соседи постарше после очередной стычки в ответ бубнили – правда, уже вполголоса и за её спиной – что мужа в могилу загнала и собственного сына из дому выжила, так теперь на чужую плешь покушается. Однако к Лёньке она явно испытывала особенно пламенные чувства. Его порция нотаций всегда была щедрее минут на пять-десять, раздавалась не только на выходе из подъезда, но и временами из распахивавшейся вслед двери квартиры на первом этаже плюс для пущей точности прицела Василиск каждый раз напяливала очки. Может, потому что с матерью его всегда была откровенно на ножах, хоть баталии и поутихли в последние годы. Но у той опять этот её пост начался со всеми заморочками на правильность, а его, как обычно, спросить забыли.

— Драсьте, Клавдия Вассильна! Я это… узнать зашёл, может, Вам в магазин сходить или ещё чего? У нас просто… — Лёнька замялся. Сквозь толстые линзы очков казалось, что глаза Василиска вот-вот вывалятся из орбит и повиснут на нервах, как у мультяшного зомби. – Месячник добрых дел в школе, вот. Типа к Рождеству готовимся. Ну и рука у вас…  — Его подбородок судорожно дернулся в сторону гипса.

— Да мать уже заходила, рассказывала… про твой месячник. На вот. Тут хватить должно. – Соседка сунула ему во вспотевшую от стыда ладонь плотно скрученную трубочку купюр и список на тетрадном листочке в крупную линейку.

— Я это… чек принесу тогда.

На пороге подъезда Лёнька на пару секунд невольно задержал дыхание, пробежал глазами бумажку с округлым старушечьим почерком, а потом со свойственным ему неубиваемым оптимизмом решил, что всё равно планировал начать наращивать мышечную массу. Кинулся было вприпрыжку к магазину по обледеневшим ступеням, но вовремя успел вцепиться в перила и отделался синяком на том месте, которым он в последнее время, по мнению матери, частенько думал. Василиск вроде тоже здесь приложилась.

Через час он уже тщетно пытался оставить на дверном коврике налипшие на ботинки тонны снежно-песчаного месива. Нет, не из вежливости – если велено пакеты на кухню тащить, то пол сто пудов тоже ему вытирать. По некотором размышлении вылез из обуви прямо за дверью, наступив на задники, и под аккомпанемент комментариев в адрес своей совести, бережливости и уважения к матери, тянущей лямку в полном одиночестве, двинулся в недра нехорошей квартиры.

Скучненькое, однако, логово: две печеньки в корзинке на столе, засушенный пакетик чая на блюдечке… Лёнька украдкой оглядывался в поисках признаков былой жизни. Ни фоточки… Надо будет спросить. Не Василиска, конечно. Ему пока жизнь дорога.

Он облегчённо рванул наверх и отчитался о проделанной работе. Мать в ответ только сухо кивнула, но он всё же не удержался. Она наверняка должна была знать, с рождения в этой хрущобе. И после смерти бабушки с дедушкой, которых Лёнька даже не застал, никуда не дёрнулась.

— Слушай, ну побегаю я ей этот месяц в магазин, мусор тоже по дороге захватить не вопрос. Только… родня-то её где? Чё, вообще никого? Или разъехались?

— Муж болел у неё долго, сердечник был, два инфаркта. Умер давно уже. Сын тоже. Единственный, поздний, она его под сорок родила. Лет четырнадцать назад уехал, за хорошей жизнью в Москву подался. Там и сгинул. Вроде как в больнице протянул пару дней, да разве кто сообщит? В урне вернули, всё шито-крыто… Ладно, я к себе, хоть отлежусь маленько, меня не кантовать, при пожаре выносить первой.

Разговор был закрыт. Не на сегодня, на совсем. Мать в принципе не особо любила кости соседям перемывать – как же, грех ведь! – но тут концы что-то совсем резко обрубила.

Теперь примерно через утро по дороге в школу Лёнька обменивался с Василиском условным сигналом в виде выставленного за дверь мусорного мешка да раз в три дня хлеба заносил. Сдача периодически передавалась матери «на свечки, она ж там у тебя ходит» вместе со списочком имен. Сама Василиск на улицу, похоже, не высовывалась, да оно и понятно: дворника за очередную попойку уволили, а нового на эти гроши всё найти не могли, так что в её возрасте их двором одна дорога – снова в травмпункт.

Через пару недель он опять – уже порядком осмелевший, а потому прямо в квартире – мысленно складывал гречку с рисом плюс сахар плюс…, прикидывая, дотащит ли сразу или лучше отпроситься на два захода.

— Тринадцать с половиной кило примерно. – Василиск глянула на него как на немощного сквозь свои безумные окуляры.

— Да я это… с математикой не очень. Сейчас вот тригонометрия, вообще хр… бред какой-то. Завтра контрольная, чувствую, мать порадую к Новому году. – Он показательно скривился на последних словах, как от зубной боли, втихаря гордясь так ловко ввернутым мудрёным словечком.

— Сымай ботинки, проходи.

Лёнька понял, что в очередной раз попал. Когда ж он язык свой за зубами держать научится… Хотя кто знал, что Василиск раньше в местном политехе вышку преподавала? Он путался, психовал – разумеется, про себя – генерировал предлог за предлогом в попытках сбежать пораньше, но та была невозмутима и непреклонна: через пару часов в его порядком распухшую голову буквально коленкой было умято то, что школьная математичка не смогла вдолбить за месяц. Ещё через несколько дней он ошалело уставился на оценку в электронном дневнике. Четверть была спасена, мобильник, кажется, тоже. Сидевшая за ноутом мать удовлетворённо кивнула.

— Ладно, герой. Так уж и быть, дам я тебе денег на эти твои… Что ты там смотреть собирался? Только дневной сеанс, ок?

Лёнька, пожалуй, впервые в жизни никак не мог нашарить в закоулках мозга дар речи. Ибо одного принципа мать с тех пор, как лет пять назад в церковь подалась, держалась жёстко: пост заканчивается на Рождество. И если с едой она особо не наседала, так, мороженое-шоколадки разве блокировала – и те с поблажками – и на службы силой не таскала, то развлекаловка лимитировалась немилосердно со стандартным пояснением, что за сказкой потом слишком суровая быль начинается. С возрастом у Лёньки – после несложных арифметических действий с датой собственного рождения – появились некоторые соображения по поводу её принципиальности.

— Мам… Не могу я дневной. Я договорился уже.

— В смысле? – Лёнька съежился было привычно под вскинутым на него взглядом, но тревога оказалась ложной. Недоумение, не больше.

— Ну… я Вас… Клавдии Васильевне обещал. Чё она, и на Новый год с теликом будет в форточку дышать? В общем, я её подстрахую до парка дойти. – Он и сам не знал, чего это он так разжалобился, не то что как это матери объяснить; признаться, что вообще от нечего делать брякнул тогда, отбиваясь от косинусов, а Василиск так уцепилась за идею, что отмазываться уже постеснялся? Чтобы опять выслушивать на тему «язык твой – враг твой»? Да он и сам, честно говоря, уже успел поверить в озвученную версию.

Мать медленно кивнула, чуть прикрыв глаза. Пусть будет вечерний сеанс. Её всегда расправленные, словно и в домашнем халатике удерживающие погоны плечи непривычно обмякли.

— Мам… Они прям сильно с сыном тогда разругались, да? У неё там даже ни одной фотки нет, понимаешь? – Оно само вырвалось. От смущения не получалось оторвать взгляд от ёлки, мигавшей в окне пятиэтажки напротив. Странные люди, каждый год чуть ли не в ноябре наряжают. Интересно, их к Новому году от всей этой психоделики не тошнит?

— Кто ж знает… Мне не доложились, как ты догадываешься. – Мама подошла к окну, встала рядышком с ним, чуть приобняла за плечо и рассеянно разглядывала мерцавшие огоньки. – Её тоже можно понять, а? Уже крест на ней поставили, а тут в сорок лет счастье. Всю жизнь на себе и мужа, и ребенка тянула, крутилась… А оно, счастье это, видите ли, никому ничего не обязано. – Даже ласковый смешок не смягчил наждачного прикосновения позорно знакомой интонации. Мама попыталась было по старой привычке положить подбородок ему на макушку, но та, как вдруг выяснилось, успела оказаться вне досягаемости. То ли вытянулся резко, то ли отношения так долго выясняют… — Только и его судить не надо, сам понимаешь… Задрессировала она его, что тут скажешь. В общем… Да, конечно. Одной на праздник тоска. Хорошо ты с парком сообразил.

Совесть вцепилась своими острыми зубенками в Ленькин хребет. Он некоторое время помялся с ноги на ногу в поисках захода поестественнее.

— Слушай, а может… — Ему вспомнились тоскливые записочки и всегда дважды подчёркнутый убиенный Димитрий. – Ты же ведь на машине на ночную? Может, Клавдию Васильевну позовём? Я б с тобой рванул. Для подмоги. Ну и вообще… Ни разу не был, хоть гляну движуху эту вашу. Ты вроде говорила, у вас там это… трапеза потом? Народ семьями собирается? Ну и мы...

Мама пожала плечами. Вроде как добро дала.

— Мам… А сын у неё, он совсем… того тогда, да?

— Сын-то? Да нет, душа-парень он у неё был. Так уж… — Тонкие пальцы чуть сильнеё сжали его плечо. – Вроде и не дурак, да непутёвый.

Золотая рыбка

— Мама, я летю! Я хоцю лететь!

Трехлетняя Ника, задрав голову к по-весеннему прояснившемуся небу, с восторженным визгом раскинула руки, присела и, оттолкнувшись что было сил, попыталась взмыть вверх. Маленькие сапожки неловко скользнули по обледенелому тротуару, фигурка в пёстром зимнем комбинезончике взмахнула ручонками в отчаянной попытке удержать равновесие и полетела. На проезжую часть.

Водитель внедорожника, буквально проползавшего в этот момент мимо, не успел. Машина резко дёрнулась, но по инерции пролетела ещё на метр вперёд по укатанной до зеркальной глади колее. Даже сквозь тонированное боковое стекло можно было разглядеть гримасу паники, исказившую лицо мужчины за рулем.

Успела Света. Успела повернуться ещё на первых словах и сообразить, что произойдёт дальше. Успела рвануть вперёд, чтобы перехватить. Успела в каком-то чисто автоматическом прыжке, непонятно как сообразив, выпустить ручку автолюльки, поставленной для удобства на лавочку у подъезда. Успела вцепиться в плечо, не в капюшон, державшийся на хлипких кнопках и отстёгивавшийся при малейшем натяжении.

Трясущиеся руки, взмокшая спина, выпрыгивающее из горла сердце – всё было потом, когда уже можно было себе это позволить, потому что Ника сидела, испуганно вжавшись в лавочку и глядя снизу вверх на перекошенное лицо матери в ожидании выволочки.

— Ты…ты… — Голос срывался, Света жадно глотала холодный влажный воздух в попытке успокоиться.

Слов, нормальных спокойных слов, без ора и угроз, отчаянно не хватало. Впрочем, Ника за последний год всё равно окончательно разучилась их понимать, изо дня в день испытывая родительскую психику на устойчивость, а каждый квадратный метр мира – на травмоопасность. Дни – просто дни, различия между выходными и буднями за три года декрета практически стёрлись – напоминали бесконечный компьютерный квест, по вечерам обнулявший все пройденные уровни. Только что отчищенные зеркала покрывались плотным слоем слюны, а если недосмотреть – котлеты или акварели, с хаотичными вкраплениями пастельных карандашей. Лего на полу, по всей видимости, размножалось спорами; да и остальные игрушки явно страдали клаустрофобией и категорически отказывались оставаться в многочисленных ящиках.

Света чувствовала, как тупеет шаг за шагом, как декретный вакуум высасывает из мозга всё, что так кропотливо вкладывалось туда годами: работа, университет.  На данный момент, похоже, очередь дошла и до школы, потому что куда-то уходили даже самые простые слова; дома плодились и множились «вон те штуковины», которые срочно требовалась «приэтовать». Вот и сейчас всё застопорилось.

Дочка захныкала и дернулась, пытаясь вырвать плечо из вцепившихся в него материнских пальцев, но Света лишь крепче сжала тиски и рывком заставила Нику откинуться на спинку лавочки, зацепив при этом один из стоявших тут же трёх пакетов. Тот угрожающе накренился, продукты скользнули было через край, но, виртуозно подхваченные локтем, передумали на полпути. Лишь только батон сервелата по акции остался укоризненно торчать указующим перстом, напоминая, что раз уж кормящим матерям Великим постом главное – людей не есть (в том числе человеческих детенышей), неплохо бы не забываться. Тем более только ленивый не читал в наше время, что пост – это тебе не вегетарианская диета, и вообще, не грех, что в уста, а грех, что из уст.

А вот из уст пока пыталось вырваться нечто, абсолютно не предназначенное для детских ушей, психики и активно пополнявшегося словарного запаса, так что оставалось только сцепить зубы и пытаться хотя бы промолчать. Просто промолчать.

Света виновато разжала пальцы.

— Я не хоцю сидеть, я гулять хоцю!

Ника, так и не услышав привычного материнского рычания, попыталась слезть с лавки и проскользнуть у Светы под локтем.

— Нет уж, будешь сидеть и дожидаться папу! Сидеть, я сказала!

— Леночка-а, — надрывно протянул знакомый старческий голос где-то за левым плечом, — здравствуй, мила-ая. Маленькая как поросла-а-то! Доченька-а, у тебя второй-то мальчик аль девочка-а?

Света раздражённо прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Только Золотой Рыбки сейчас не хватало. Но та целеустремленно ковыляла с клюшкой к заставленной пакетами и автолюлькой лавочке, где, тем не менее ещё оставалось место – как раз рядом с Никой. Та в ответ радостно улыбнулась и крикнула свое коронное «дафути».

Крашеные хной седые кудри, выбивающиеся из-под неизменной облезлой дерматиновой кепки, глаза, кажущиеся из-за толстых линз очков огромными и вываливающимися из орбит, вечное причитание – все это нимало не смущало девочку. С кем-кем, а уж с Золотой рыбкой Ника всегда была готова постоять, а то и посидеть, и обстоятельно побеседовать по мере своих почти трёхлетних возможностей. С исполнением желаний, правда, у соседки совсем туго – особенно игнорировались настойчивые просьбы не совать ребенку леденцы термоядерной окраски – зато память была соответствующая. Трёхсекундная, не больше. Вот опять эта неведомая Леночка, хотя имя уже сто раз повторено и вообще ничего общего с таковым не имело. Максимум пару букв, и те вразнобой. Хотя кое в чём Света отдавала ей должное: Нику сия особа не путала ни с одним соседским малышом.

Вдох-выдох. Великий пост. И сервелат по акции. Ничего, не так уж и трудно поздороваться и в третий раз повторить, что девочка, а заодно выслушать про «как хорошо, зато сестрёнки, дружить будут» и про «у царей последних вон тоже всё девочки рождались».

Золотая Рыбка тяжело опустилась на лавочку и стала что-то нашаривать в кармане. Ника заинтересованно умолкла. Зато из автолюльки на другом конце лавочки раздалось подхныкивание. Понимая, что на два фронта одной никак не справиться, Света оперативно выбрала из двух зол меньшее:

— Ладно, иди побегай, а то замерзнешь сидеть.

Золотая Рыбка тем временем вытащила из кармана замызганный носовой платок и шумно высморкалась.

Света покачивала люльку, прикидывая план отступления. Подниматься домой бы. Малышку в переноске затащить ей вполне по силам, старшая сама лестницу одолеет, ну а то, что временами на четвереньках, потому что она «сябацка», погоды уже не делало – верхнюю одежду всё равно стирать. Вот только… Света покосилась на пакеты с продуктами и вытянула шею в попытке рассмотреть, как там у мужа продвигается дело с поиском места для парковки. Не бросать же без присмотра всё это добро. А потому, памятуя о предполагаемых великопостных подвигах, необходимо было всё же продержаться пять минут на вежливых односложностях.

Да и Золотая рыбка пока помалкивала, обстоятельно прочищая нос, так что бонусом шла небольшая пауза, чтобы наскрести по закромам хоть крохи самообладания. Сервелат сервелатом, но одного у нее никто не отнимет. «Господи и Владыко живота моего…» Подхныкивание из переноски без объявления войны перешло в пронзительный визг, взорвав мозг.

Механически покачивая автолюльку, Света пыталась не видеть, как Ника с радостным гиканьем скользила по замерзшим лужам, то и дело растягиваясь во весь рост прямо на усыпанном окурками льду у подъездных ступенек, потому что у неё, видите ли, «каньки» и «катёк». Каток и в самом деле был тот ещё, даром что на тротуаре – спасибо мартовской чехарде из оттепелей и морозов. «Господи и Владыко живота моего, дух пра…»

— Леночка-а… — Голос Золотой Рыбки звучал всегда на грани некого непонятного рыдания, умудряясь растягивать в подвывание даже безударные гласные, словно хозяйка вот-вот закричит от боли. – Ты в церкву-то пойдешь в субботу-у?

Дурацкий вопрос, конечно, учитывая остаточные вскрики из автолюльки и рёв старшей, державшейся обеими руками за «каленькю, мою каленькю». Света вежливо покачала головой, протянула Нике руку, чтобы помочь подняться, неловко смахнула плечом со щеки так некстати выбившуюся прядь волос и с нарастающим раздражением посмотрела на мужа, наконец запершего машину и приближавшегося со скоростью пятьдесят метров в час. Нет, к сожалению, с двумя малышами нереально будет выбраться. Тише, тише, баю-бай, вон и папа уже идёт.

«Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уны…» Ника отчаянно потребовала «на ручки», потому что она «маленька и не мозет ити». Света сунула руку в карман в поисках ключей – надо быть наготове, чтобы открыть сразу подъездную дверь — и нашарила остатки семечек с прошлой прогулки.

— На вот, угости птичек.

— А я пойду-у, — продолжила подвывать Золотая Рыбка. – Родительска ведь. Я завсегда на неё хожу-у.

Ну что ж, может, на пенсии и она наконец снова доберётся – не сказала, но с горечью подумала Света. А пока… пока сервелат по акции и первые пара слов от коротенькой великопостной молитвы. Дальше, видимо, не судьба.

— Леночка-а, ты шапочку то поправь маленькому, а то в ушко-то надует. Погляди-ка, съехала вон. И лобик прикрой, насквозит ведь, ветер какой сегодня.

Безусловно, двухмиллиметровый зазор между щекой и шапкой – страшная угроза для младенца, плотно утрамбованного в автолюльку, в натянутом поверх шапки капюшоне. Шапочка вообще наше всё. Не прокомментировать нельзя. Не надень, так поправь. «Господи и Вла…»

— Леночка-а, мне вот доченьку в садике застудили тогда.

Господи, да замолчит она когда-нибудь?! Света с деланным пониманием кивнула в ответ, лишь бы не дать втянуть себя в беседу. Муж остановился поздороваться и перекинуться парой слов с соседом. Младшая задремала, Ника замерла, разглядывая не поделивших семечки воробьёв. «Господи и Владыко живота моего, дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не…»

— Пятьдесят два ей было бы в этом году, моей Алёнке. Крещёна была, тогда бабка крестила, церкву-то закрыли, негде, попа и то не найдешь. Вот пойду, родительска же-е.

Света только закусила губу и сглотнула. Видно, надоела она Богу со своим сервелатом. С бесконечными тряпками, соплями и набегами под самое Причастие. Выросло терние, заглушило всё и вся, что с таким тщанием вкладывалось в душу. Вот и не нужна Ему её молитва. Господи, неужели совсем и слушать меня не хочешь?

— Пять годочков всего ей было-о. Мениги-ит. Шапочку-то поправь маленькому-у.

— Здравствуйте. Ну что, пошли? – Муж подхватил пакеты в одну руку, автолюльку в другую и двинулся к подъезду.

Света растерянно попрощалась, сжала теплую Никину ручку и ласково погладила большим пальцем пухлую ладошку. Дочка радостно запрыгнула на первую подъездную ступеньку и застыла, прикидывая способ поинтереснее. По узенькой колее колясочного пандуса, например?

Домой они бежали наперегонки с папой, кто первый до двери. Победительница с восторженным визгом ворвалась в квартиру и не раздеваясь кинулась проводить ревизию в пакетах с покупками, но, звонко поцелованная в кончик носа, всё же согласилась сначала помыть руки, раз уж маме так нужна её помощь, чтобы разложить продукты в холодильник.

Света, конечно же, никак бы не обошлась без своей ненаглядной помощницы, ведь вдвоем они в два раза быстрее всё сделают, так? Но сначала она перешагнула через валявшийся на полу пёстрый комбинезончик, прошла в комнату и взяла с иконной полки помянник. Открыла на чёрной страничке и, сглотнув неприятный комок в горле, вписала младенца Елену. Потом пролистала назад до красной и замерла с ручкой в руке. Недовольно запищала автолюлька, требуя свободы. Ведь знала же, сто процентов знала. Не раз слышала, другие соседские бабушки по имени окликали.

— Ну ты как там, идёшь? Ника тут уже до мяса добирается!

Света подняла голову на голос мужа. Лихорадочно пошарила в пенале, поменяла ручку на карандаш и виновато вписала «рабы Божией Золотой Рыбки».