Живые как жизнь
От автора. В произведении два рассказчика: Русский Язык и Русская Литература. Для удобства речь Языка обозначена обычным шрифтом, речь Литературы — курсивом.
Я вошёл в комнату и с наслаждением включил свет. Сам не знаю, почему, но щелчок выключателя вызвал какую-то странную радость.
Кажется, свет горел только у нас. Во всех окнах типовых многоэтажек (и нашей в том числе) уже «стемнело». Впрочем, в этом не было ничего необычного: мы с женой всегда ложились позже всех. А просыпались, наоборот, раньше всех. Некоторые соседи даже на полном серьёзе думали, что мы не смыкаем глаз и не чувствуем усталости. А мы просто не могли посвящать всю ночь сну. Не могли, несмотря на минусы нашего образа жизни. Нам хотелось поговорить. Самим. Друг с другом. От своего лица и своими органами речи, в конце концов. Нам, «живым как жизнь», жизнь тоже была нужна — собственная, маленькая, внутри этой большой бешеной жизни, в которой мы проводили целый день, словно на работе с ненормированным графиком…
Да, так уж случилось, что в типовом доме жила нетипичная, «языковая», семья: мы, Русский Язык и Русская Литература. И наша однокомнатная квартира в поздние часы становилась местом совершено особенным. Мне, наверное, даже не хватит моих хвалёных «богатств», чтобы подобрать правильное слово… Нужно подумать об этом на досуге.
Так вот, на чём я остановился. Вечером наше скромное жилище наконец-то переставало быть рабочим кабинетом. Она, моя Литература, устало входила в комнату, садилась у зеркала и, распустив длинные, до щиколоток, русые волосы, зачем-то снова начинала заплетать косу. Честно говоря, я никогда не понимал, для чего она это делает, но было в её ритуале что-то завораживающее и… успокоительное, что ли. Я смотрел на жену, сидя в любимом кресле, а она, когда коса наполовину уже была заплетена, прекращала молчание. Так было всегда, каждый день. И сегодня, конечно же, тоже.
— Ты слышал, — сказала она зеркалу, в котором, судя по всему, видела меня, — что у Английских книга новая вышла?
— Опять? — мне стало смешно, и ирония в очередной раз убила во мне романтика. — И какая на этот раз? «Шесть миллионов Наполеонов»? Или, может быть, «Шесть тысяч Тэтчер»?
Я, признаться, терпеть не мог современную тенденцию к воровству… простите, к частичному воровству сюжетов. И всякий раз, когда жена, вынужденная с этой тенденцией мириться, рассказывала о свежем шедевре, мне было очень трудно удержаться и не съязвить. Я же всё-таки Язык. И всё-таки Русский.
— Ну что ты опять привязался к Конан Дойлу? Да, его герои очень популярны. И есть кальки. Но эта книга действительно хорошая. И она, кстати, не о Шерлоке Холмсе.
— Я привязался не к Конан Дойлу, начнём с этого. А вообще… С чего ты решила, что эта книга хорошая? Сама же говоришь: она только что вышла.
— Сколько раз тебе объяснять? Хороший заголовок — половина успеха. Как говорил Лотман, заголовком нужно будто «муху убивать». Заголовок должен «пригвоздить» читателя, чтобы он не сдвинулся с места, пока не прочитает текст от и до, понимаешь?
— Значит, эта книга и за мухобойку сойдёт? Многофункционально.
— Ты слишком язвителен.
Ну всё, обиделась. Она никогда не могла долго терпеть мои шутки. Но я не мог не шутить. Жизнь Языка, знаете ли, весьма грустна без юмора… Я невольно вспомнил, как прошёл сегодняшний день, через пять минут обещавший стать вчерашним, и меня передёрнуло.
— Что-то случилось? — Литература в очередной раз смирилась с моим характером, и лицо её приобрело выражение сочувствия.
— Да так… Сейчас лето. Многие звóнят в турфирмы, выбирают путёвки, которые «более лучше» и, что немаловажно, «дешевше» других, а потом ложат всё самое необходимое в чемоданы и улетают, чтобы позагорать на пляжу и никогда не забыть время, проведённое в отпуску. Тьфу…
Очередная сезонная депрессия. Мне всегда было жаль мужа, когда ему портили настроение «грамотеи». Он терпеть не мог их обслуживать. Но был вынужден это делать, ведь его главная функция — обеспечение связи и обмена информацией между людьми… или как там я недавно наинаучнейшим образом писала в каком-то учебнике?
Я была бы рада отшутиться или сострить, чтобы Языку стало легче. Он-то всегда делал так после премьеры очередного бульварного романа, которая меня, естественно, не радовала. Но это получалось только у него. Я же ко всему относилась серьёзно, что, впрочем, нередко становилось поводом для новых шуток.
— Ты почитай чего-нибудь… что-нибудь, — что я ещё могла посоветовать? — Ты прости, я перехожу на разговорный стиль… Ну ты понимаешь.
Я волновалась.
— Ты будешь объяснять мне, что такое разговорный стиль русского литературного языка?
— Извини…
— Ладно, не напрягайся, — Язык улыбнулся.
Он чувствовал себя неловко — я знала — всякий раз, когда заставлял меня переживать. Ему не нужно было видеть женские слёзы, чтобы забывать обо всём, что произошло секундой ранее. Он знал, что плач (а тем более, мой) может быть красноречивым — не хуже, чем у Ярославны. Значит, плачут, когда есть что сказать, когда «накопилось» и «вырывается». А вот если Литература начинает путать слова и замолкает… Это действовало на него гораздо сильнее, хотя я и не пыталась подействовать. Я на самом деле не могла нормально говорить, когда по-настоящему волновалась.
— Как, говоришь, называется эта книга?
Я попытался увести разговор в сторону, но случайно вернул его в начало пути.
— «Illusions», — Литература сразу же воспряла духом и переключилась на «другую» тему. Я никогда не понимал, как она это делает, но, признаться, обожал это её умение.
Я, в отличие от неё, всё делал постепенно. Принимал или отторгал что-то, с чем-то мирился, с чем-то «воевал». Я мог не спать ночами из-за коротенького, тут же забывающегося слова — когда-то сказанного или написанного. Мне всегда нужно было время. Она же впитывала как губка и казалась мне чересчур лёгкой на подъём. Хотя в этом были и свои плюсы: чёрт знает, вышла бы она вообще за меня замуж или нет, не будь у неё этой черты характера…
Литература прекрасно знала, что, переведя тему, я не забыл её испуганного взгляда и словесной путаницы. Но, спасибо ей, никоим образом свою осведомлённость не подчёркивала. Я же снова пытался шутить. «Как ни в чём не бывало». Чтобы спрятаться от всей этой ситуации.
— Значит, муху убивать будем иллюзиями… Весело, весело. Кстати. Когда ты, счастье моё, успела выучить английский, с Русским-то Языком под одной крышей обитая? — я съязвил, но понял, что снова мог перегнуть палку.
— Да с тобой, знаешь ли, выучишь. Ты же погряз в долгах. Заимствуешь, заимствуешь, заимствуешь. И последнее время всё у Английского, у которого, между прочим, тоже семья. Я вообще удивляюсь, как ему хватило сил и средств помочь жене издать книгу.
— Я тебя умоляю, — жена иногда «убивала» своими рассуждениями. — Слова — это не ваши литературные красивости. Мне отдали слово, но это же слово осталось у его законного владельца. И мы оба можем им пользоваться. И никаких авторских прав. Никаких литературных штампов, никаких моветонов. Его слово — моё слово.
— Вечно ты так говоришь. Совершенно не изменился. Хотя вот так посмотришь, послушаешь… И всё же ты был другим. Боже мой, ты был просто невыносим, когда я тебя встретила! Угрюмый и ворчливый, с длиннющей бородой, говорил так, что понять можно было минимум с третьего раза. Писал совершенно жуткими значками (как вспомню, так в дрожь бросает). Хорошо, мне сейчас их выводить не приходится. А то сколько времени потеряла бы…
Язык всегда был уверен, что главный в семье он. И фамилия у нас его, и пишу я его словами. И зарабатывает — обогащает нас — тоже он. Я, впрочем, не спорила. Так ведь и должно быть: муж в семье голова. Но жена-то шея… Я запомнила эту мысль, когда записывала произведения устного народного творчества. Народ же врать не будет, верно?
— Ну ладно тебе… — теперь смутился, кажется, Язык. — Я же изменился.
— Изменился. А сколько я от тебя натерпелась? То звуков нет, а буквы есть; то вроде бы стал на человека похож, а то опять усложнять начал. А то дружки эти твои. Немецкий, Голландский, Итальянский, Польский, Английский… И это только те, с кем ты появлялся у нас дома последние лет триста, не считая значительной части генеалогического древа Тюркских. Ой, а Французский? Его я к середине девятнадцатого века просто видеть не могла. Уже и писатели начали возмущаться! Ты же не только сам менялся. Ты же и меня за собой тащил. Ну или я сама, как жена декабриста… Не знаю. Но хоть бы раз я тебя не послушалась…
Я не представлял своей жизни без Литературы. Если в её памяти сохранилась наша первая встреча, то в моей — нет. Мне казалось, что мы были вместе всегда и существовали неотделимо друг от друга. Она лучше меня помнила, каким я был век, два, три назад. Она знала меня разным. И любила разным.
Я искал себя. Но она позволяла мне это делать. С интересом наблюдала за мной и всячески поддерживала. Иногда жена помогала мне меняться, подсказывала верные ходы. И я, хоть и часто поначалу не воспринимал её замечания всерьёз, слушался, следовал советам.
Пришло однажды Литературе в голову (ну, не совсем ей, а одному очень умному человеку, которому она доверилась) менять маски в зависимости от статуса «карнавала» и называть эти маски стилями. Она прочитала мне целую серию лекций о том, что я, обеспечив себе к концу восемнадцатого века весьма и весьма богатый гардероб, совершенно нерационально его использую: не вылезаю из поношенного мешковатого костюма. Жена составила инструкцию по применению моих же вещей. В высшее общество, где непременно читают оды, я должен был являться въ драгыхъ одеждахъ, в театр или на поэтический вечер — в чём-нибудь нейтральном, а на улицу (но только на улицу) выходить разрешалось хоть в «лохмотьях». Скажу сразу, мне это очень быстро надоело. Я, конечно, всё несколько раз обдумал. Но в итоге решил, что так продолжаться не может. И ведь Литература ни слова не сказала. Постепенно, понемногу она заставила всех забыть (только на практике, разумеется) об этих трёх стилях. А потом отучила от безвкусного языкового «всего и побольше»…
Жена у меня вообще была настоящим золотом. И серебром тоже (смотря в каком веке: в девятнадцатом или в двадцатом). И драгоценности, к слову, очень любила. Более того, она носила только те украшения, которые создавала сама. Поэтому я всегда знал, как благодарить её за заботу, терпение и понимание: дарить вспышки того странного и невесомого, что принято называть вдохновением. Она же периодически включала типичную женщину и напоминала мне о том, что я задолжал пару благодарностей.
— Кстати о литературных штампах. Мне уже наскучили старые метафоры, сравнения, перифразы и прочие украшения… Ты так давно не вдохновлял меня. Когда последний раз мы ужинали при свечах, любовались закатом или просто говорили по душам, не обсуждая речевые ошибки или безвкусицу на полках книжных магазинов?
Стоило только подумать… Да, видимо, неспроста мне казалось, что Литература умеет читать мысли. И разве можно было после этого говорить, что мы не единое целое? Даже у меня, у Языка Русского, язык не поворачивался.
— Слушай, — Язык пытался играть роль обычного мужа, — зачем тебе столько… всего этого? У тебя же только петербургских перифраз… огромное количество. Да ещё всяких…
— Ну ты же совсем ничего не понимаешь. Перифразы — это как набор серёжек с одинаковыми камушками. В центре композиции у каждой пары, к примеру, сапфир. А обрамления у него совершенно разные. И ни одну из пар нельзя заменить какой-нибудь другой. Потому что серёжки цветочками больше подходят к лёгкой рубашке, а кисточками — к длинному вечернему платью.
— То есть, с одной парой и в пир и в мир никак нельзя?
— Ты предлагаешь мне вцепиться в первую попавшуюся перифразу и разгуливать с ней по всем стилям речи?
— Но почему бы и нет?..
— Просто признайся, что тебе слов жалко.
— Вот уж слов мне точно не жалко. Я только не понимаю: почему иногда ты щеголяешь в столетних метафорах и светишься от счастья?
— Ну извините, постмодернизм. Тут иной раз не то что в столетних метафорах выходить — целые образы повторять приходится… Хотя, заметь, второй раз из своих творений я примеряю только настоящие драгоценности. Бижутерии в литературе и так достаточно – это мой же промах.
Язык замолчал. Пока ещё было время до пробуждения первого «жаворонка», он ревностно принялся рассматривать все свои богатства и думать, чем сможет меня удивить. Обычно он вспоминал удивительные истории из собственной жизни. Рассказывал, как порой неожиданно проявляют себя в живой речи завсегдатаи академических словарей. Или цитировал художника, который в разговоре с любимой описывал восхитивший его пейзаж. А иногда даже делился со мной впечатлениями о том, как в очередной (но как будто в первый) раз познавал мир слов вместе с ребёнком. Язык по-настоящему воодушевлялся во время таких разговоров. И меня воодушевлял: идеи «прилетали» одна за другой.
Я могла спаять две когда-то несовместимые морфемы. Появлялось слово — сначала неказистое, странное, даже резкое и угловатое из-за единственного и очень заметного шва. Подобные украшения (а они, между прочим, помогали создавать определённые образы) мы называли неологизмами, иногда — окказионализмами. Как правило, когда я примеряла их в первый раз, все на меня странно оглядывались и советовали отдавать предпочтение классике. Но проходило энное количество времени, я по-разному использовала неологизмы, и люди привыкали. Более того, они даже приятно удивлялись их сочетаемости с другими частями моего образа: «Надо же, не одноразовая вещь. Удобно»… Тогда у меня появлялась острая потребность создать что-нибудь новое. Ведь слово, ставшее общеупотребительным (к счастью, не со всеми неологизмами такое происходит), уже трудно назвать украшением.
Ещё я позволяла себе перекраивать что-то внутри слова, играть с его значением. Заставляла сочетаться несочетаемое, называла вещи чужими именами (которые потом становились прекрасными псевдонимами), одушевляла неодушевлённое. И появлялись оксюмороны, сравнения, метафоры, перифразы, олицетворения… Иногда мне удавалось составлять целые строчки — фактически комплекты украшений, и они становились частями величайших произведений русской классики. Некоторые наборы настолько нравились Языку, что он часами разглядывал их, не отрываясь от работы, и незаметно для себя самого вставлял в чужие реплики цитаты из лучших моих книг. Так «литературные красивости» становились достоянием русской разговорной речи. Мне это очень льстило.
Бывало, что я даже не рассказывала мужу о нехватке вдохновения. Просто ловила момент, когда Язык о чём-то задумывается и отвлекается от «службы». Мне нравилось наблюдать за ним, за его молчанием. Ведь это уникальное явление: Язык, созданный для речи, молчит. Ты не слышишь его слов, его выразительных возможностей. Но ощущаешь его присутствие, эту странную, неуловимую близость. И понимаешь, что так молчать может только он, только Русский Язык. И, возможно, только он способен наполнить пустоту смыслом, сделать отсутствие чего-либо значимым.
В такие моменты абсолютно знакомое слово в моих руках могло неожиданно стать более лаконичным и метким. Это были минуты странного вдохновения, когда я сама не понимала, как появилось «украшение»; минуты слепоты после секундного озарения, провидения. Мне казалось, будто ничто не изменилось, но вместе с тем я видела изменения. Муж, имеющий привычку постоянно объяснять для себя мои действия, улыбался: «Ты просто добавила ноль. По крайней мере, учёные, которые у нас печатаются, называют это так».
Я восхищалась им. Честно, восхищалась. Зачастую просила о чём-то, только чтобы снова убедиться в безграничности его возможностей. Чтобы в очередной раз увидеть, что он удивительно многогранен, но при этом верен себе. А Язык любил помогать мне, опережая всякие просьбы.
— Четыре утра… Все спят, а у меня, видите ли, стопка тетрадей. И почему я должна это проверять? — мои мысли прервал голос мужа, возникший в тишине внезапно.
— Что? — переспросила я, подойдя к креслу.
Язык не ответил. Только молча написал на клочке бумаги, оставшемся от какого-то моего черновика: «Учительница из соседней квартиры. Заставила вчера пятый класс писать сочинение. И пожалела об этом раз, наверное, пять. Вслух. Я точно помню»
Я улыбнулась: проснулся первый «жаворонок». Начинался новый день…
