"Подселенец".
«Подселенец».
Рассказ.
(К сборнику «Цветы для Любимой».)
Лесе-Лесеньке-Олесе
Век просвещенный, многоглавый,
Безверный, пошлый, чистоганный,
Тебе я повесть расскажу;
Интеллигентскому уму
Позволю ту назвать я сказкой,
Внемлю отеческой указке,
Но улыбнусь и промолчу –
Я спорить с вами не хочу!
…И «подцепил» Степан Никанорыч беса. И через кого бы вы думали? Через Кашпировского! В девяностых, как объявился в первый раз в «ящике» этот «чудо-экстрасенс и целитель», Степан Никанорыч, подобно многим, пытался «заряжать» перед экраном наполненную водой трехлитровую банку и, сидя прямехонько на табурете, подставлял под «пассы» могучую, за жизнь долгую горы перевернувшие, грудь. В ту пору закончились сеансы чем-то необъяснимым для него: скакала по груди и животу Степана Никанорыча какая-то невидимая конница, дробила по органам копытами, чем не на шутку и перепугала незатейливого нашего экспериментатора. «Урок» был Степаном Никанорычем усвоен и с «целительством», как и с иными бабкиными глупостями решил он немедленно «завязать».
Минули годы, все забылось. Постарел Степан Никанорыч и опыт прежний забылся в нем, а тут, как назло, накануне новой выборной президентской компании, выкопали из небытия и вновь стали крутить по «ящику» Кашпировского. Если прежде Степану Никанорычу было чем заняться – и на работе, и на отдыхе, то теперь, пребывая на заслуженной пенсии и имея избыток свободного времени, вляпался он в Кашпировского заново, ну прямо как юнец «необстрелянный»!
Но, прежде чем описать приключившиеся со Степаном Никанорычем перемены от подселенного «гостя», опишу в нескольких словах, каким характером обладал герой наш наследственно и по жизни.
Дарья Семеновна, супруга Степана Никанорыча, жила с суженым своим душа в душу вот уже более тридцати лет. Случилось как-то, — хотя и была комсомолкой и, кажется, совершенно не верующей, — стала она молить Богородицу подарить ей доброго мужа. На тот момент засиделась Дарья в девках уже значительно и, хотя недостатка в поклонниках не было, а все же начала она беспокоиться. Сверстницы ее и однокашницы давно уже и замужем были и детьми обзавелись, она же, хотя и не угадать было то по внешнему виду ее, оказывалась почасту самой старшей во всякой молодой компании.
Жили в ту пору счастливо и просто: гуляли без опаски и «приключений» компаниями молодыми, да не распущенными, по улицам города до рассвета, — шутили, смеялись, да негромко, чтобы не побеспокоить людей, песни душевные пели. Парни рядом были замечательные, но, ведающая что-то свое и тайное, никого-то из них Дарья Семеновна себе в мужья не определяла.
Но, однажды, на счастье ее, свершилось по молитве желанное и с ней. Они повстречались.
Правда ли помогла ей молитва, она и сама не знала, но историю ту после повторяла не раз и близким своим, и хорошим знакомым. Со Степаном Никанорычем ей и вправду повезло: за тридцать долгих лет совместной жизни не обозвал он ее ни разу ни «дурой», не упрекнул ни в чем. Всем всегда был доволен, и за все благодарен. Купила ли она без него в обнову рубашку или туфли – оденет, и рад. Простой оказался человек, но и время, надо сказать, досталось им по сравнению с нынешним, простое и счастливое. Все, что требовалось от людей – только вера. Не в Бога, конечно, но в неизменное «светлое будущее». И все как будто к тому и шло. Время манипуляций, рабства и предательства не случилось еще.
Жили в покое и уверенности и ту же уверенность проецировали на день завтрашний. А когда все же мир перевернулся и свершилось предательство над людьми и страной, и ладные и тихие улочки и дворы разом вдруг наполнились смрадом и стали «проходными» для нахлынувшего со всех сторон зла, то и тогда, не глядя на забесовляемый намеренно мир, продолжили жить Дарья Семеновна и Степан Никанорыч все тем же привычным, ладным и добрым укладом.
И вот в этого-то человека – честь по чести прожившего жизнь, никогда не сквернословящего, не распускающего рук, подселили беса.
Перемена оказалась разительной!
Утром Степан Никанорыч встал чем-то крайне раздраженный и как будто с головною болью.
День за окном был замечательный: солнечный, июльский, при легком дуновении ветерка. Слышались со двора детские и женские голоса, оживленно чирикали воробьи, гудели и шумели в отдалении машины. Все это, впрочем, осерчало Степана Никанорыча только более: он закрыл балконную дверь и задернул от солнца шторы. Пробухтев что-то недоброе, пошел умываться.
— А я тебе оладушек испекла! – добродушно встретила его в коридоре Дарья Семеновна.
— Слышу уж! Спать не дает, чаду развела! Пропади ты пропадом! – рыкнул в ответ Степан Никанорыч, и, отчитав так суженую, скрылся в ванной, нарочито треснув дверью.
Дарья Семеновна как стала в коридоре, так и простояла еще минуту, приходя в себя. После пошла на кухню и, смущенная, присела за стол. Надо сказать, Дарье Семеновне и правда было грех жаловаться на жизнь – дети выросли и жили собственной жизнью, о родителях не забывали. Детей народили и в образовавшихся семьях своих так же жили вполне себе ладно. Беды какие? Но как вспомнить сейчас, через годы, так Бог от них как будто и уберегал всегда Дарью Семеновну. Жизнью сложившейся была довольна, и характера ее так ничто и не испортило: как в молодости была общительна и проста, таковой и осталась ныне. Так что на выходку Степана Никанорыча не обиделась, а скорее заволновалась о нем: никак заболел!
Тем временем открылась дверь ванной и, утирающийся на ходу полотенцем, Степан Никанорыч прошел в зал. Долго выговаривая себе что-то под нос, стучал полками вещевого комода, наконец, переодевшись в трико и застиранную матроску, явился к столу.
— Ну, где твои оладушки?
— Ты не заболел ли часом, Степан Никанорыч? – спросила Дарья Семеновна и протянула руку, чтобы потрогать лоб супруга.
— Холодный! – удивилась она своему открытию.
— А я говорю, башка трещит! – взбеленился Степан Никанорыч и стукнул тяжеленным кулаком по столу. Звякнула вся, что ни на есть посуда в доме, Дарья Семеновна же дрогнула сердцем и невольно перекрестилась.
— Да что с тобой сотворилось-то? – недоумевала она. – Не с той ноги встал, что ли?
Что послужило причиной ненастья, Степан Никанорыч и сам понять не мог, но это его больше всего и выводило из себя, или, как говорят в голос ныне с подачи нарочитой, чужой, люди молодые – многого не знающие, не чувствующие и не угадывающие, но словом себя против воли определяющие, — «бесило».
— Говорят тебе, голова болит, значит так и есть! – и кулаком повторно отпечатал на столе.
Недоверие Дарьи Семеновны к его словам как-то по-особому уязвило Степана Никанорыча. Он и сам понимал, что ничего-то явственно не болит у него и совершенно не за что ни обижаться на Дарью Семеновну, ни обижать ее. Но при всем понимании, творилось что-то пакостное в душе, так что дутое из пустого недовольство в нем застило уже и разум, кипело переполненным котлом и успокаиваться не собиралось. Никогда еще в жизни своей Степан Никанорыч не был, кажется, столь очевидной и безвольной жертвой собственных эмоций.
Это, кстати, так же основательно раздражало его.
Когда бы ни присутствие Дарьи Семеновны, Степан Никанорыч выпил бы непременно успокоительное. Но, сейчас показалось ему это как-то сверх меры всякой унизительно. Встав из-за стола, отпихнув прочь коленом табурет, он ушел в спальную.
Всех событий того дня описывать я не стану. Скажу только: жизни в доме не стало! Зажили Степан Никанорыч и Дарья Семеновна отныне «как все» — он дураком, да она неприкаянной.
Прошло так четыре дня. На выходные приехала дочь Настя, с мужем и детьми – мальчиком и девочкой погодками.
В тот вечер в доме и вовсе невидаль дикая приключилась: Степан Никанорыч подрался с зятем, Алексеем! Было это так невообразимо уму, что и женщины и дети онемели и не вмешивались. Когда же в голос взревела внучка, а за нею и внук, женщины кинулись разнимать мужей.
— Я вас, Степан Никанорыч единственным человеком в мире видел! – кричал вдоволь помятый зять, пока женщины дружно запирали его в гостевой комнате. – Все завидовал вам, да Дарье Семеновне – вот люди, не слицемерят, не предадут! Говорил знакомым – какой у детей моих дед! А теперь и в вас, смотрю, гнида завелась какая-то!
— Алексей! – оскорбилась толкающая его в спину Настя. – Еще слово…
— Ах ты, молокосос!.. – встал по-новой на дыбы Степан Никанорыч и утроившие усилия женщины только и успели хлопнуть перед носом его дверью.
И вот, во всей их большой семье, дни стали проходить в думе, да смуте. Происходило бы подобное где-то в Америке, «прикрепили» бы Степана Никанорыча к психоаналитику или пристроили в лечебницу. Нашим же было не до глупостей – все были в раздумьях и беспокойстве. Всяк по своему искал и причину срыва Степана Никанорыча, и спасение для него. Что до Дарьи Семеновны, то не находя иного средства чем помочь мужу, засобиралась она в Храм. Как вымолила его себе прежде в мужья, так и теперь решила молить Богородицу об исцелении его от недуга.
Не Бог весть, какие из нас ныне молитвенники, не Бог весть и какие верующие. Была ли услышана в молитвах своих Дарья Семеновна, да было за всем попущение Божие, или не все и сразу переменяется к лучшему и спасительному для нас, но только бес не ушел пока, так и остался в Степане Никанорыче.
Меж тем, те неудобства, какие испытал Степан Никанорыч в первые дни, сравнимы были с ощущениями, какие возникают у человека при отложении в спине и шее солей, да при хронически простуженной сквозняками спине, когда кажется, червь ест и пронизает вашу плоть, да так, что острой и неприятной болью этой рассекает насквозь тело, до сердца, до груди – ворочает, да не успокаивается.
Ощущение мерзкое и влияющее против воли и на настроение человека, и на саму работу мозга.
Худо-бедно, Степан Никанорыч попривык к этому, и даже научился отвлекаться: вооружившись щеткою, довел до идеального блеска ванную и сафаянс в уборной, разобрал старые завалы вещей на антресолях и балконе. И, по давнишней просьбе Дарьи Семеновны, повыбрасывал даже кое-что из тех вещей, какие не особо и нужны были, но привычно сберегались им «на всякий случай».
Что ж, бес не дремал о нашем герое!
Сформировавшись в те времена, когда женщины не матерились, не курили и не пытались быть мужиком, когда не то что материться, но и говорить похабщину в обществе женщины (не говоря уже о детях) означало для нормального мужчины натурализовать себя в глазах присутствующих ничтожеством и скотом, Степан Никанорыч слов похабных лет до тридцати и не знал, ну а матерно ругаться и вовсе за всю жизнь не сподобился – не деградант все же, не скот, как-никак! Не быдло.
Да, рожден он был в семье самой что ни на есть трудовой, но чтили себя родители, и он, сквозь года, чтил родителей своих. Странно было бы показать Степану Никанорычу пред людьми себя так, словно воспитали его не добрые родители, а воспетые Горьким отщепенцы.
Кроме того, был в нем характер, стержень, и пусть расползалась амебою и чрез амеб двуногих жизнь, утрировались нравы и распадалась в труху мораль, «круто» стало утрачивать пред миром человеческое достоинство и лицо, а где-то и премного выгодно (ибо происходящий ныне на планете нашей процесс совершенно не случаен, но закладывается и нагнетается в обществе не первое уже столетие, и становящиеся «культурными ориентирами» деграданты – разрушители, растлители, стали как никогда прежде востребованы, рекламируемы и проплачены теперь*), Степан Никанорыч так и продолжал жить понятиями чести, достоинства и чистоты.
И вот теперь, что ни день, что ни случай, звучать слали в голове похабные словечки. Звучали именно теми голосами и интонациями, какие слышал Степан Никанорыч от знакомых и случайных ему людей. Иных из похабников давно прибрали уже мытари-черти, и Степан Никанорыч думать о них забыл, а тут – на тебе!
Пакостнее всего, наведывать стали на ум те гадости, о каких и заговорили-то в последние только годы, какие проецировали экраны, да озвучивал теперь во всяком фильме «для семейного просмотра» каббалистический Голливуд.
Отгонять от себя всю эту дрянь стало для Степана Никанорыча сущим проклятием. Чтобы как-то уже заглушить в себе всю эту мерзость, стал поболее работать по дому, а то и вовсе невидаль выдумал: увлекался прежде латынью и греческим сын, и остался теперь в семейной библиотеке увесистый, почти в тысячу страниц том латыни. Что ж, чтобы «забить» голоса и врывающиеся в ум всполохи пошлых картинок, Степан Никанорыч стал «зубрить» латынь.
— «Anguis in herba» (змея в траве), «Suum cuique» (каждому свое), «Aurea mediocritas» (золотая середина) – это и многое другое стал знать он теперь наизусть.
Заинтересовался вдруг, и это понравилось ему еще более, родным языком: аз, буки, веди, глагол… А тут еще и такое прекрасное: ланиты, перси, вежды. И поневоле забеспокоилась душа: и где найти источник красоты такой и как прикоснуться к нему? И как он прежде не знал, не замечал подобного?..
*Что прекрасно понимают сейчас те, кто стремятся «отвоевать» себе некое «место под солнцем» и у нас, в России, в сфере шоу-бизнеса или политики. И, чтобы получить «проходной жетон», не скрывают, но напротив, готовы быть олицетворением любых нечистот, чрез какие, как через рычаги, станут исполнять любые «заказы» и приказы щедрых своих заказчиков и контролеров. И станут предавать и родных, и святыни, и народ собственный (хотя, быть может и чужой реально для них). Не пожалеют и травимых чрез них детей. Благо, что мы слепы, и Божье «Хорошо!» применяем мы глупо ко всякому угодившему нам действу и любому разрекламированному лицу, убийце ли, растлителю, нам не важно.
Слабость к спиртному Степан Никанорыч никогда не питал. Мог пить, мог и не пить. От обильных излияний молодости давно отвык, и пил теперь разве что так: пятьдесят грамм к ужину и не более!
Однако, не дремал о нем бес. Он давно помышлял погубить душу Степана Никанорыча, и вариант самоубийства – «под пьяную лавочку», столь популярный средь бесов, готовился уже и для Степана Никанорыча.
Для начала требовалось пробудить в Степане Никанорыче требовательность к новым порциям горячительного напитка. Как? Да известно как – через нервы, через разочарования, через нашептывание, наконец!
Наследные грехи, дети своих родителей, рабы прихотей своих и слабостей – как часто привлекаете вы на целые поколения внимание к себе бесов! Пьет, и убиваем спьяну дед, пьет сын его, и, по наущению бесов, однажды «сводит с собою счеты». Но, поскольку бес в доме (доме без икон и чистых помыслами молитвенников), то, неприметный никому, он не успокаивается.
Выбирает себе новую жертву и так и оседает по роду, меря успехи свои в погублении душ сперва годами, после десятилетиями, а там и более – до полного истощения рода.
Итак, незримый и неузнанный пока, бес не отступился от Степана Никанорыча – изводил безотчетной нервозностью, неприкаянностью, обнаружившейся невесть к чему жалостью к себе, и, наконец, — назревшей нарывом злостью.
Переменился свет, и в странном этом свете – идущем не свыше, а как будто из неких глубин, переменились и лица родных и знакомых, переменилась жизнь и восприятие ее. Все оказалось ничтожно, серо и раздражающе. Захотелось запить горькую. Да как! Степан Никанорыч в жизни подобного не испытывал. Что ж, он выпил рюмашку. После вторую. На том, собственно, спиртное и кончилось — в доме не особо приветствовали его и хорошо если Дарья Семеновна иногда – хоть раз в три года вспоминала поставить по рецептам своим настойки на свекле или ягоде, на молодых сосновых шишках, а то и кагоре. Теперь не было и настоек, но странный и надоедливый голос бубнил и растревоживал в Степане Никанорыче желание: «Выпить! Выпить!..»
Степан Никанорыч дергался, дергался, ходил по квартире и даже начал выворачивать в поисках купюр карманы собственной одежды. Но, в какое-то мгновение остановился вдруг и, подойдя к нише, стал старательно освобождать от завалов вещей заброшенную сюда за ненадобностью еще лет двенадцать назад боксерскую грушу.
Потрудившись до пота, Степан Никанорыч повеселел. И, сам замечая в себе перемену к лучшему, извлек-таки на свет восьмидесятикилограммовую грушу. Посмеялся ей и обнял как старую знакомую.
После, пошел в гостиную примеряться взглядом к тому месту в потолочной штробе, где некогда пристраивал он крюк.
Когда же час спустя Дарья Семеновна возвратилась домой, то сперва не на шутку встревожилась:
из-за железной двери, из квартиры, доносились странные и пугающие звуки. Казалось, кого-то бьют здесь и убивают. Дрожащими руками и с превеликим трудом провернув замок, Дарья Семеновна открыла дверь и, так и оставив ее распахнутой, поспешила пройти в комнату.
На встречу ей вышел из гостевой взмокший, но счастливый и помолодевший Степан Никанорыч. Улыбнулся, так что разом переменилось все на сердце у Дарьи Семеновны, и, чему-то обрадовавшись, расцвело.
— Пришла? А я тут стариной решил тряхнуть! Буду теперь всякий день заниматься! – и, в довершение приобняв жену за талию, приблизил к себе, поцеловал с удовольствием, да и взглянул на ее руки: — Что ты там прикупила? Давай-ка заберу!..
Что до первой визуальной их встречи, то случилось это в первый день новой недели.
Сперва явился бес в виде страшного обугленного тела. Степан Никанорыч, вышедший на кухню испить чего-нибудь со сна, едва от инфаркта Богу душу не отдал: отпрыгнул, брякнулся спиною в торец коридорного проема, глаза выпучил, рот как для глотка судорожного открыл, да так и заиндевел – не вскрикнуть, не убежать, не в разум прийти не мог кажется.
— Ладно, ладно, пошутил слегка! Что уж так сразу из тела выпрыгивать?! – заговорил вдруг объявившийся на месте живого обугленного тела какой-то голый, не без телесной черноты человечишка – тощий и безобразный.
Степан Никанорыч присмотрелся, да приходя несколько в себя, стал воображать нечто разумное: «Вор? Или еще какой незваный гость наведался? А может сон?», но тут заметил на мужичонке густой покров натурального вида черной шерсти, копытца и извивающийся меж ногами хвост. Увиденное как-то особенно заинтересовало Степана Никанорыча, он, подобно ребенку завидевшему игрушку, подался вперед – без страха и осознания, и, присматриваясь внимательнее, вымолвил, указывая отчего-то на брюхо гостя указательным пальцем:
— Ты?..
— Ну, вообще-то к нам надо на «вы»! Ибо «имя нам – легион»! Но, ввиду зарождающейся нашей дружбы, так и быть, давай на «ты» — по-человечески!
— Какой еще дружбы? – как-то разом пришел в себя и подивился сказанному Степан Никанорыч.
— Долгой, разумеется. До гробовой доски! – сказал гость и, развеселившись собственному каламбуру, хихикнул.
— Да еди-ть ты!.. – забрызгал словами Степан Никанорыч и, кажется, собрался Бог знает куда ретироваться.
— Вы, любезнейший, не бойтесь меня! – успокаивать стал Степана Никанорыча бес. – Да, подобного мне вы никогда не видели, но это же не повод к таким треволнениям! Не бойтесь, я не кусаюсь! Более того, от дружбы нашей вы даже можете поиметь многую пользу…
— Какую?.. Вашу соседку, в ведьму крашеную, Людмилу со второго подъезда знаете? Ту, которая вечно всем козни строит и соработниц своих выживает, хоть бы они и работу за нее делали. Вот она нас хорошо знает и услугами нашими пользует. При ней, надо сказать, ныне семь бесов и злейших меня!..
Вам же, для начала, и одного меня хватит! Пакость кому сделать, отомстить, поглумиться – я всецело к вашим услугам!
— Что за честь такая! – трезвея и все более убеждаясь, что происходящее не сон, отозвался Степан Никанорыч.
— Ну, во-первых, у нас сейчас особая программа, акция… К тому же оценивая ваш возраст и заслуги – вы ведь, можно сказать, всю жизнь нам служите: не причащаетесь, не каетесь, всякого обсуждаете, ко всякому с недоверием и недоброжелательностью. Чертыхаетесь, что ни день*. Да и руки у вас по мыслям, по настроениям вашим давно уже чешутся. Только законов да ответа боитесь. Вот я к вам для ублажения души вашей и послан.
Хотите, прямо сейчас начнем? Вас ведь давно уже бесят соседи. Хорошее слово – «бе-сят!» – растянул в удовольствии родное слово гость. – Бесят ведь? Они ведь из этих, новых и молодых, невоспитанных. Живут для себя и для себя требуют, это им поперек нельзя, а вот им все можно – и в ночь грохотать, и, не считаясь ни с кем, дискотеку устроить.
Я ведь знаю, проскакивало в голове у вас уже от бессонницы вынужденной Сименоновское** — убить соседа! Так вот со мной вы можете развернуться вволю: вы будете зло людям желать, а я – козни строить! У нас это знаете, как иной раз получается! Помнится, в Оптинной пустыни, мы одной барыне голову проломили бревном – цепи на мостах раскачали, да и хорошую штуку состроили! До сих пор приятно вспомнить!
— Так что, кто у вас на примете? С кого начнем первого?
— Да иди ты к… — замахнулся на него Степан Никанорыч, да и осекся. Что ни говори, а нелогично все же посылать черта к нему же самому.
— Ладно! Не хотите сейчас, на потом отложим! У меня, собственно, ассортимент для вас великий, прямо как для Фауста. Этот пройдоха, кстати, — персонаж реальный! Сомневаетесь если, почитайте о нем тех, кто знал его лично. А впрочем, не читайте! – добавил поспешно бес, поскольку именно обстоятельства смерти Фауста и обратили на себя внимание современников к тому вертопраху.
*Доброго нашего Гоголя неспроста ругали за это заражение молодых читателей его привычными для украинцев чертыханиями. Ибо в мире духовном нет пустоты и бессмыслицы, но есть неизменные от Сотворения Законы. И к чему обращаемся мы, а то и открываем легкомысленно сердца, то и овладевает нами. Плоды часто незримы нам, но они есть! И всегда бы иметь нам голос собственный и трезвение пред всякой «модой» и «даром», не было бы вкруг нас и того ада, что творим мы сами еще на Земле.
**Имеется в виду французский автор детективов Ж.Сименон.
Ну да об ассортименте. Хотите, сделаю из вас целителя? Иные из них с помощью нашей очень высоко забираются! Пассы руками, заговоры. Подпитка соками жизненными, опять-таки, за счет «лопоухих» – молодость в чреслах сразу почувствуете! Или провидцем! Мы ведь, бесы, существа вездесущие. Что надо – увидим, что надо – услышим, а что надо и сами подстроим, человечка-то подтолкнем. Информацию же нужную вам «сливать» будем. Слава, деньги, телевидение, Интернет! Ну, решайтесь!..
Степан Никанорыч помалкивал.
— Э! Опять воспитание ваше! Любая свиристелка на вашем месте сейчас бы от радости на шее у меня висела, а вы все – в прострации! Ну, оживайте! Один шанс на миллион, бинго! И он – ваш! Где ваш эгоизм, где ваши претензии, самомнение? Ведь вы этого достойны! Решайтесь уже, второго шанса не будет!
— Брысь! – вознегодовал вдруг Степан Никанорыч. – Вон отсюда!
— Что это ты, Степан Никанорыч, расшумелся? – отозвался вдруг из спальни недоуменный голос Дарьи Семеновны, а после и послышались шаги босых ног.
— Ну, да договорим еще! – заговорщицки подмигнул бес и испарился.
С тех пор и стал Степан Никанорыч и слышать, и видеть беса. Да, да, самого реального! Был бес мелок, нахален, худ и неусыпоно надоедлив.
Сегодня Степан Никанорыч остался с бесом наедине в квартире. Тишь, солнышко за окном, даже соседей за стеной не слышно. Благодать, да и только!
— Включи телевизор! – потребовал бес.
— Чего это? – забурчал Степан Никанорыч больше из привычки упорствовать на всякие поползновения извне.
— Вредно человеку находиться одному в тишине! – безапелляционно заявил бес. – Сначала о Вечности думать начинает, о смерти, а там, глядишь, и Бога вспомнит. Нам этого не надобно!
Степан Никанорыч подивился премудрости беса и включил телевизор.
«О Боге! Ишь, чего выдумал! Нет его! – немедленно сказались в Степане Никанорыче навыки полувекового марксизма. – Хотя, с другой стороны, бес вот есть – живехонек, присосался как клещ! Не отделаешься теперь от него!»
Мысли эти пришли и ушли, пока без следа, подобно читаемым прежде газетным полосам. Следом прошла стороною рассеянная, нетребовательная мысль о странной силе, какая проявлялась всегда на всех тех людях, что знакомы были Степану Никанорычу последние годы – всех-то заставляло нечто избегать тишины, одиночества и собственных мыслей пред этим одиночеством. Всем-то нужно было заговорить, заглушить эту тишину, как будто скрывалось в ней некое напоминание…
Смотрели телевизор. Удобно развалившийся на диване бес, помахивая перед носом собственным хвостом, философствовал:
— Глупы людишки! Без нужды физиономии свои, где не нужно, выставляют. Славы ищут! Внимание на себя всякими мерами привлекают. А истории после занятные, надо сказать, выходят! Я вот тебе одну расскажу: в Японии как-то, полвека назад, по кровожадной привычке своей, рыбаки в заливе поймали стаю дельфинов, да дубинками – в удовольствие так, до одури, — в смерть перебили друзей своих из моря. Ни в первый раз, ни в последний! Да вот, некстати, телевизионщики показали сцену эту миру. И что ты думаешь? Передохли, и очень скоро, рыбачки те по зрительским-то проклятиям!
— Те вы еще бесы! Не хуже нашего брата! Без любви Божией-то! Все-то ограниченным умишкой своим не поймете, что в одной упряжке все ставлены. И можно, конечно, и попытаться вырваться, и самость свою проявить, но только во зло общее и выйдет, а значит – и судьбе собственной!
Так что прокляни, возьми грех на душу! А я, по воле твоей, дельце-то да обстряпаю!
Но, так ничего и не добившись от Степана Никанорыча, переключился скоро на иное, зафилософствовал вновь:
— Есть, есть хорошие люди! – говорил бес. – Нашего племени! Как говорил Христос о них: «Похоти отца вашего исполнять хотите!» Сейчас они везде, на всех ключевых местах: и во власти, и в «ящике» вашем, и в шоу-«бизнесе» и тем более уж в Интернете. Не скрываются! Ну, или хотя бы дел и слов своих не прячут, как прежде. Что пред глупцами прятать-то! Глупцов и уязвить побольнее не зазорно – и по мордасам ударить, а то и жертвой кровавой всколыхнуть!
Окучивают вас, оболванивают, проклинают, травят. По делам высоко и богато устраиваются! Хорошие люди! И вы не против, опять таки! И хорошо, и общно у вас получается: они вас на заклание из века в век готовят, ну и вы к Богу-то давно дорогу забыли, всем ветрам открыты стали. Хорошо!..
— А где, говоришь, дочка работает? – как будто невзначай спросил бес – не поворачивая головы, все так же глядючи в телевизор.
Ничего о дочери Степан Никанорыч не рассказывал, но намек понял: «Вот ведь черт вездесущий!» — ругнулся про себя.
Дело в том, что работали что дочь, что сын в сфере культуры: на областном телевидении дочь, в театре — сын.
— Одобряю! – отозвался меж тем с дивана бес, как будто Степан Никанорыч что-то ответил ему. – Нужные профессии – людишек-то растлевать!
— Что ты ахинею несешь! Какое растлевать! Работают, честь по чести, семью, детей кормят!
— Все вы сейчас макаром таким семьи кормите! «Все для детей!» Не для себя же! – ухмыльнулся уже в лицо Степану Никанорычу бес. – И все-то у вас честь по чести! Только там немного отступили, там душою покривили да поторговали, там «ради своих детей» чужим детям яд вывалили. А так – ни-ни! Разве только «круты» более стали, более «свободны», раскрепощены, беспринципны. (Все-то у вас теперь через бес-!*) А так – вполне респектабельные (не то слово?), ну тогда – культурные, цивилизованные вполне люди! Только что-то по «культуре» вашей Содом и Гоморра плачет!
Когда бы не Бог, давно варились бы вы все в Аду и я бы здесь не прохлаждался!
*Намек на революционную реформу русского языка, подменившую смыслы и забесовевшую слова.
Прошел час, вооружившись пультом от телевизора, бес щелкал поочередно каналами. Сперва неторопливо, то похихикивая, то глумясь, то пальцем указывая Степану Никанорычу: «Ну, ты посмотри на рожи деградантов этих! – Вау!» «А на эту пошлость посмотри! – «Шоу!», «звезды!» «О! А здесь-то иудиного сколько! Сколько ненависти! Мести! – Боевик!.. Детишкам понравится! Только что это за «герой» такой: лысый, злобный, мелкий?..»
Но, чем далее, тем более – по все более ускоряющейся смене каналов, — чувствовалось, что бесу основательно поднадоел весь этот однообразный ничтожный «бульон», каким потчуют ныне людей.
— Продажность, пошлость, подлость! Бред! – выключив телевизор, бес вскочил с дивана и прошелся по комнате.
Оказавшись перед книжными полками, остановился, глянул с неподдельным интересом, даже поскакал на месте копытцами. Видно было, что приметил что-то себе интересное.
— Ух, какие у тебя тут конюшни Авгиевы!..
— Чего-чего? – обиделся Степан Никанорыч.
— Мопассан, Горький, «Мастер и Маргарита», Ницше, Кинг! Ну, прям цветник ума человеческого! О! У тебя и Блаватская есть!
— Что еще за Блаватская? – подивился Степан Никанорыч, подался вперед, рассмотрел: — А, это! Дочь когда-то читала!
— Андреев, Агни Йога…
— Это – сын.
— Хорошая у вас семейка! Хорошая! – похвалил бес. – Одобряю! И выбор – грамотный!
Степан Никанорыч покипятился слегка, да и выдал:
— Да не читаю я! Собирать – собирал, модно даже было, а чтоб читать – не до того было! Скучнейшее занятие, это чтение ваше! Понапишут, что на первой же странице и заснешь против воли!
— Ой, у тебя и Маркс даже есть! Мойша! – и бес на полном серьезе, без кривляний, припал перед полкой на колени.
— Может и Фрейд есть? – посмотрел он на Степана Никанорыча с какой-то вовсе уж удивительной надеждой. – Ах, какие озвучники* были! Какие дыры вам насверлили! Через них-то вы идиотиками такими и живете теперь!
Длилась мизансцена эта, впрочем, не долго. Деловито поднявшись с колен и, как переменившись мыслью, бес заговорил уже иначе:
— Ну а ты, на старости лет, хоть Мопассана или Набокова почитай. Расшевели чресла-то! – и совсем переменившись, запанибратствовал, заамикашонствовал:
— У тебя, наверное, как у коллекционера всякого, еще и коллекция фильмов есть?
— Ну, есть! – нехотя отозвался Степан Никанорыч.
— Ну, покажи! Новенькое какое дерьмецо, или чистоплюйничаете, классику смотрите?
— Классику! Все, отвяжись!
— Ну вот, уже и обиделся! А ты заметь, Степан Никанорыч, я ведь сугубо дружески к тебе отношусь. Семь злейших бесов в дом твой не веду. Уживаемся мы – ну как братья!
— Тебе ведь весело со мной?
— Что-то панибратство твое Адом попахивает! – признался, как себе самому, Степан Никанорыч.
— Ну а что делать, братец! В Раю хоть и много обителей, таких, что и «господам» вашим новоявленным с ворованными их миллиардами не привидится, но все-то заслужить надо! Долго и маятно. В Ад же куда проще доступ! Компания большая, хоть не обидно будет!
Сейчас, трудами «господ» ваших, валом к нам валите – по бесхребетности, да бессмыслию. Ну да судьба! Что поделаешь! Верно ведь?! А от судьбы – вы сами говорите это всегда, — не уйдешь!
— Врешь ты все! – взъярился вдруг Степан Никанорыч. – Что я тебе, сопля молодая что-ли, в петлю лезть?! Сейчас вот возьму, и молиться стану!
— Ню-ню! – ухмыльнулся бес и встал в позу всех ничтожеств мира: ручки на груди скрестил, глянул с издевкой и свысока. – И надолго тебя хватит? Или уснешь, как над первой страницей?
Молиться Степан Никанорыч не стал. Прогрессивный все же человек и век на дворе двадцать первый! Хотя, когда под боком у тебя «друг» такой, — как змея за шиворотом, — уж впору отмахнуться и от «прогресса» и от века, и, по ознобу змеиному, начать предчувствовать Вечность. Какую только? Бес-то, сволочь, с хиханьками своими и не отбрехивается. Так и говорит: «В Аду будешь!..»
«В Церковь сходить надо!» — решился Степан Никанорыч. Прозвучало в нем это как будто напористо, но да сам себе при том и соврал: скорее в Турции или Египте оказался бы он (хотя и то для него невидаль), нежели в ближайшем городском Храме.
— Как там крестятся? Так или обратно?..
*Происходящее в мире – не случайность, но цепь глубинных процессов, в которых многие «культовые» имена и «краеугольные камни», глобальные события подготовлены, смодулированны и «продвинуты» широким и единым фронтом «поддержки» — финансовой (как, например, в изобразительном искусстве) и информационной.
Был ранний час, что-то около одиннадцати. Дарья Семеновна готовила рыбный пирог, а свободный пока от дел Степан Никанорыч решил прогуляться по округе.
Дворы были разноликие: в мир старых привычных трех-четырех этажных домов, почасту вклинивались ныне многоэтажками новостройки, с узкими, плотно заставленными автомобилями, улочками, с решеткам на окнах, и решетчатыми же, препонами выросшими то тут, то там, пресекающими путь заборами.
Переменившие дворы эти Степан Никанорыч не любил и для прогулок выбирал широкие, в убранстве полувековых тополей, дворы своей юности. В разные дни бывало здесь много молодых мам с ребятишками, но временами – тихо и пустынно, минорно, так что отдыхалось и умом, и сердцем.
Тихо было и сегодня. Ни бабушек на лавочках, ни играющих в песочнице у горки детей. Только вдали два школьника, лет семи-восьми с азартом колотили черным пакетом по стволу тополя, а после, и по стене ближайшего четырехэтажного старого дома.
Невольно Степан Никанорыч посматривал на них и недоумевал: что может быть в пакете, чем они долбят?
Прошло еще несколько минут, ребятня утомилась и, бросив пакет, скрылась за домом.
— Посмотришь? – спросил вкрадчиво бес. Он, прежде безгласный и невидимый, конечно же, был рядом со Степаном Никанорычем, материализовался!
— Да я не любопытный! – ответствовал ему Степан Никанорыч. Но отмахнуться от беса не получилось.
— А я бы посмотрел! – загадочно сказал на то бес.
Без особого интереса и нужды Степан Никанорыч подошел к брошенному пакету, приподнял край и отшатнулся. В пакете, обагренном кровью, лежало несколько мертвых котят.
— Какая же ты сволочь, бес! – согнувшись, словно от боли, Степан Никанорыч побрел прочь.
Бес глянул ему вслед с мимолетным беспокойством: не хватил бы старика до времени удар!
— Ну что ж ты переживаешь так! – чуть поотстав, засеменил за спиною Степана Никанорыча бес. – Что сеется, то и пожинается! Толи будет еще! Вот и святые ваши пророчат…
Ну, хочешь, сделаю тебя опять слепым как прежде? Будешь ходить, глазами видеть, а ни умом, ни сердцем не воспринимать. Будешь как все нынче. Очень удобно!..
— Нет уж! – рыкнул ему Степан Никанорыч.
— Нет, ты мне такой – переживательный, решительно не нравишься! – сердился уже бес. – Ни шашни на стороне от жены не заведешь, ни пакостями не займешься! Осуждать других и то реже стал! Разве это жизнь! Тебе жизни лет десять осталось, не более, так «оторвись»! Чтоб было что вспомнить…
— В Аду! – буркнул ему Степан Никанорыч.
— Да хоть и в Аду! – восторженно откликнулся бес, закривлялся: – «Согрешишь и покаешься!»
В магазин ходили чаще как на прогулку: под ручку, никуда не спеша. Но бывало и так, что занятая делами по дому Дарья Семеновна отправляла мужа «по скорому» за покупками одного. Вот и сегодня, написала фломастером на ровном клочке бумаги список, да и поторопила:
— Давай-ка, Степан Никанорыч, одна нога здесь и вторая – здесь! – улыбнулась, поцеловала, но тут же и вновь делами занялась.
Что ж, расторопно и бодро Степан Никанорыч переоделся из домашнего в выходное, да и поспешил из дому.
Только вышел из подъезда, — Семеныч подскочил. Нудный мужичонка! Раньше в школе преподавал. Как дети его терпели! А жена? Он же умный! Всё знающий. Всем озабоченный. Встреча с ним сразу разбередила Степану Никанорычу неприязнью душу. Он и сам был не дурак, и, как свойственно нам, не терпел ни чужих разглагольствований, ни умничаний. Слушать, что озаботило сегодня Семеныча, не было ни малейшего желания.
Но бежать было некуда: Семеныч тянул уже руку и бойко наседал на Степана Никанорыча телом. Степан Никанорыч вскипел было внутренне еще более, да заметил предовольную физиономию беса. Стоя рядышком, он, кажется, предвкушал не то скандала, не то драки.
«А ведь экие мы гордецы! – подумалось вдруг, да и вспомнилось многое Степану Никанорычу.
– Ведь как начнет нам кто свое говорить или доказывать, так непременно станем раздражаться, и мысли чужие отпихивать. Сами, мол, с усами! И сам по жизни таков. И ведь это и верно гордыня. То-то бес так радуется!..
А смогу ли слушать я Семеныча? Или так и будет мною рефлексия собственная вертеть?..»
И он стал и успокаивать себя, и к Семенычу прислушиваться. Можно сказать, что за последние тридцать лет знакомства он и взглянул на него трезво – без предубеждения, без шор, первый раз в жизни.
Был день иной. Шли по улице. Вернее шел-то Степан Никанорыч, но не отставал ни на шаг от него и бес. И, по привычке своей, то над ухом зудел, то гадость какую в голову Степану Никанорычу подсылал – видением, помыслом, словом чужим с узнаваемыми подчас интонациями и руганью.
— Хочешь, покажу тебе все-таки как есть все на самом деле? Что Бог от глаз ваших скрывает?
— Ну, покажи! – равнодушно отозвался Степан Никанорыч.
— Приходи кума любоваться! – затанцевал от радости бес, и все вокруг разом качнулось и переменилось вдруг для Степана Никанорыча.
Был тот же город, тот же солнечный день, но вот люди вокруг… Степан Никанорыч потрясенно заветрелся на месте.
А оказаться потрясенным, ввергнутым в шок было от чего: шли по делам своим люди и шли по пятам за ними ухарями, нашептывая что-то в уши поодиночке, а где-то и целыми группами – бесы.
Шла вдалеке ребятня с бумбоксом, слушали подлую, мерзкую духом и словами какую-то новомодную песню, не стесняясь индифферентных, отгороженных от происходящего, взрослых ругались матом, шли за ребятней по пятам весьма счастливые происходящим бесы и, похлопывая в ладоши, ухмыляясь, нашептывали что-то ребятне на ухо.
Степан Никанорыч рванулся к ребятне.
— Перестаньте ругаться! И дрянь эту – выключите!
— Да пошел ты, дядя!.. – отозвался самый мелкий из ребятишек и послал языком быдла Степана Никанорыча «по матери».*
— Ах, ты! – Вспылил Степан Никанорыч. – Сейчас тебя к родителям отведу, пусть знают, как их сын со взрослыми разговаривает!
— Отведи, отведи! – отозвался со смешком наглец. – Отец тебя, скотину старую, с лестницы спустит! А после – ногами бить будет!
Рассыпавшаяся между тем подалее от Степана Никанорыча ребятня – по виду все от третьего до пятого класса, — обматерила, как оплевала, пенсионера с ног до головы и потешалась бы и далее, но потянулись к происходящему женщины – одна, другая, третья, — все в возрасте, и ребятня посчитала за благо ретироваться.
— Ну, ты… наивень! – говорил несколькими минутами позже бес Степану Никанорычу, когда он раздавленный и словно побитый тащился в сторону своего дома. – Ты что думаешь, папаша пацаненка**этого пожурит его за поведение такое, накажет? Не смеши! Миром всегда правит прогрессия: она – отражение людей, а потому и вариантов немного – вверх или вниз! Чистое чистым посевает, но гниль только гнилью расползается!
Ты ведь ТВ смотришь, там, где на всяком канале деграданты, да насилие, где здоровые оболдуи худеньких учительниц «гасят» или где их отпрыски с ножами на тех же учительниц кидаются? Прими как должное – вы сами это творите и выбираете. Живи как все: не противься, отводи глаза или говори: «Мир меняется!..» Все так и должно, и пред всякой бурей было так: и в Смуту, и перед революцией, и ныне – и тогда Бога теряли, и тогда всякий раз язык быдла*** довлел надо всем. Все предчувствовали «свободу», все потешились ею!
Пойми и смирись! Вы ныне – ничто, не вам бороться с нами. Смотрите и ожидайте! Сказано вам пророчеством еще две тысячи лет назад, Иоанном этим Богословом, да не только им одним, и о числе Зверя, и о правителях, и о детях ваших, что чрез ничтожество ваше страшнее взрослых станут.
Дожил свой век – тому и радуйся! А о внуках ваших мы позаботимся!
— Да чтоб вы перевернулись! – отшатнулся от беса Степан Никанорыч.
— Пожалуйста! – посмеялся бес и перевернулся – рогами книзу, а копытами – кверху. Ничуть этим, разумеется, не обременяясь, а хуже того – и не думая отставать ни на шаг от Степана Никанорыча.
— Но так ведь нельзя! Должно же быть что-то святое в жизни! – вскричал и едва до слез не дошел Степан Никанорыч.
— Зачем? Ну, ведь есть во всем сладость ныне – во вседозволенности, безнаказанности. Сегодня шпана эта тебя материт, а завтра забьет потемну палками – из праздного, «живого» интереса. Все не ново и даже «естественно».
Ну, так есть возможность отомстить. Пользуйся ей! После нас — хоть потоп! Человек человеку – волк, а ныне и хуже – зар-р-раза! Все идет вразнос. Не удержишь, не остановишь, Божьей помощи в одиночку не испросишь. Так дай же свободу ярости в себе, пробуди хищника, наконец! Сегодня таких уважают и чаще иных оправдывают. Так что давай, тебе – все карты в руки!
— Погоди! – остановился вдруг вослед какой-то мысли Степан Никанорыч, и, тревожными глазами взглянув на беса, спросил:
— А где же ангелы-хранители? Ты вот показал одних бесов кругом. Сколько людей, и все без Защиты! Где ангелы, что пекутся о нас?
— Нет их, как видишь! Разбежались от вас! – потешился бес.
Чуть живой, Степан Никанорыч побрел домой. Бес же солгал – ангелы были. Он просто не показал их. И сейчас идущий вослед Степану Никанорычу ангел его хранитель плакал вместе с человеком и держал его за плечо.
*Русский язык переворачивается, и переворачивается осознанно. В условиях «проходного двора» (т.н. «мира без границ», «свободного» мира) мы часто не ведаем, кто под благообразным видом входит в наш Дом, не видим прямого действия этих лиц. Меж тем ударов наносится одномоментно множество: и это не только «происки» иностранных спецслужб. Есть и другие силы, более могущественные, не считающиеся ни с государствами, ни с самими населяющими их народами. Разрушительные силы эти живут «похотями отца своего» и отвечают ненавистью на покорность любого принявшего их в свое лоно народа. И, концентрированной ненавистью этих притаившихся за спинами сил, ненавистью трезвой и никогда не успокаивающейся, начинаем мы говорить языком предлагаемых нам самопроклятий (в нашем загрязненном и кощунствующем обыденном разговоре чего только нет чуждого русскому языку: от хулы на Матерь Божью (охранительницу нас и России!), до фраз-глумлений (когда берутся слова из Православных молитв и переворачиваются в хулу), и слов-самообличений (например, «стерва»). Всем мы оперируем с «хохмой» и удовольствием, как в пьяном угаре.
**Извиняюсь, что применяю столь естественное в речах беса слово – одно из многих, наряду с руганью, хулой и оплевыванием словесным привитое русскому человеку и им без осознания, в проклятие себе пользуемое.
***Я всегда говорил: матерщина – это самопроклятие для тех, кто оперирует ею. Вопреки мнению нашему, «язык» этот создавался не татарами и язычниками, но теми инородными вкраплениями, какие ныне выступают разрушителями морали и государственности уже во всех странах (имеющий очи, да увидит, а имеющий уши, да услышит). Очень важно стало «узаконить» матерщину ныне через подловатых представителей нашей «культуры», ибо те, кому давно уже и прочат и готовят ярмо раба, должны сами обозначать пред светом себя через подлый «язык» вырождения, через клеймо «моды» и «прогресса». Все, от поступков до интересов должно обнажать их и обличать перед светом. В проклятие, в вырождение, в небытие.
Что до отсылок на Смуту и предреволюционные годы, то это действительно было так, — общество захватывала инфернальная болезнь, отречение от Веры только усугубляло беззащитность масс. Воспоминания переживших те страшные годы людей свидетельствуют о том, что сказано теперь мною.
Средь бела дня поднялся шум: под окна соседнего дома подошла парочка – мужчина и женщина, оба – лет тридцати пяти, стали вызывать одногодку своего и, как видно, знакомого.
— Сиплый, козел, выходи! Выходи, уродец! – кричал мужчина.
— Да пошел ты!- отзывался смело, но, тем не менее, не желал спускаться вниз Сиплый.
— Иди сюда, я тебе рыло начищу! – не унимался мужчина.
— Иди сюда, я тебе ….! – проявила «боевую доблесть» и женщина.
Степана Никанорыча покоробило от всех этих криков и выходок, захотелось самому надавать оплеух и Сиплому, и ворогу его, и пошлой, распоясавшейся бабе, но только закрыл плотно окна, да ушел к телевизору.
— Непуганые идиоты! – покивал ему бес, сочувственно пристроился рядышком на диване.
— Откуда ты знаешь это? – удивился Степан Никанорыч, ибо присказка эта произносилась знакомым его после поездки в Германию начала девяностых. Но, с тех пор многое переменилось и в родных пенатах!..
— Я же говорил тебе: нас много – легион! Мы все слышим, все видим, где-то и сами провоцируем. Не видел, сколько у бабенки за спиной бесов сейчас стояло?
— Сколько? – без особого интереса спросил Степан Никанорыч.
— За мужиком – двое, а за бабенкой – все семь!
— Понятно! – перестал уже чему-то удивляться Степан Никанорыч.
— Занятная бабенка, кстати! Где не появится, везде склоки, ругань, кляузы, пьянь да драки! Ну, при семи бесах так и должно быть! Еще погоди, и по слову моему будет: подставит еще и мужичонку своего под нож. Не откачают! Ну, да что выбираешь!..
Шли мимо детской площадки, с играющей ребятней, с охаживающих отпрысков своих матерями и бабушками, под гулкие удары по мячу играющих тут же, в пространстве огороженной футбольной площадки, подростков.
В первую очередь обратили внимание на себя подростки. Было их всего пятеро. Один, делового вида юнец лет двенадцати, сидел на портфелях, прислонившись спиною к сетке забора и, подобно гусенице из «Алисы в Стране чудес», не выпуская изо рта электронной соски, пускал клубы дыма. Четверо его друзей гоняли мяч и нещадно матерились. Ни матери, ни бабушки, попривыкшие уже ко всему и смирившиеся с веком, кажется, не замечали того.
«Ученый» уже, не стал вмешиваться и Степан Никанорыч, только что попытался повернуть от площадки подальше.
— Погоди. Погоди! – буквально за рукав удержал его бес. – Хочешь, штуку покажу?
— Опять пакость какую? – нахмурился Степан Никанорыч.
— Да нет, весьма занятную! – похвастал бес и, вытянув руку с выставленным указательным пальцем в сторону мальчишек, сказал: — Посмотри!
От этого «посмотри» как-то все прояснилось во взгляде нашего героя: все так же гоняли мяч юнцы, все так же «сама собою» сыпалась с языков их ругань и взаимные, унизительные друг другу оскорбления, но теперь всякое злое слово было видимо.
— Тонкие, черные, похожие на волосы ведьмины черные дымные истечения, врывались в плоть юнцов, оседали внутри.
Бес прокомментировал:
— Это ругань ваша. Хорошо проедает!
— Ясно! – устало ответил Степан Никанорыч и поплелся обратно. На том, впрочем, учиненное бесом представление не окончилось.
— Ну-ка, покади, покади мне! – остановился вдруг бес перед группой молодых курящих женщин.
— В каком смысле? – старательно проговаривая в уме слова, спросил беса Степан Никанорыч.
— Ваше курение, это каждение нам, бесам! Знаете вы о том, нет ли, главное – вы нам служите! За то, собственно, за презрение вами Законов Божественных (как вы по-земному судите: «незнание законов не освобождает от ответственности?» Точно!) после болячки и получаете.
— Есть хоть что-то, что мы вам в угоду не делаем? – воскликнул Степан Никанорыч, когда они с бесом оказались подалее от посторонних.
— И не во вред себе? В век сей? Нет! – расплылся бес в предовольной улыбке и, подобно пьянице, захлопал в ладошки.
— А Храмы, а верующие? – попытался его уловить на вранье Степан Никанорыч.
— Друг мой! – бес панибратски, но безуспешно попытался взять Степана Никанорыча под ручку. – Сегодня и те, кто молятся, слова говорят, а не сердцем горят! Себе говорят, галочки ставят да заслуги приписывают, а не с Богом общаются. Собою тешатся! А Бог таких и не слушает. Ты же не перепутаешь сам, когда сын взывает к тебе, а когда просто бубнит кто-то без сердца заученное. Да и это раз в год исполняемое ими в самодовольстве причащение, причастие – кого обманут они?
Отчего-то именно сейчас, при наличии незваного куратора своего, Степан Никанорыч стал подмечать премногие неприятные «мелочи»: и грязь и сор год от года все обильнее покрывавшие родные улицы, чего впрочем, кажется, совершенно не замечали, или принимали уже как должное люди. Периодически травимых чьей-то «заботливой» рукой голубей, чьи тела порою можно было встретить через каждые пятьдесят и сто метров. И обезображенные, в колоды обращенные, деревья. Как переменились и обездушили сами люди, как катастрофически кратка стала жизнь выброшенных или рожденных на улице животных. Как обличают крах и воровство, разорение страны всякая улица и переулок. И, разумеется, не мог он не заметить теперь как деградировало теперь в человеке слово, а через перемену эту и стали сваливаться, сами того не замечая, как в некую яму отхожую, люди.
На жену свою Дарью Семеновну, Степану Никанорычу грех было жаловаться: женщина и работящая, и покладистая, нежностью и вниманием как миром благоуханным переполненная. С такою век вековать и хорошо и благодатно. С такою и самому не лень с утра о пользе общей думать, да и без подсказки дело свое по жизни делать. Хотя, разумеется, и она не безгрешна была: одна разговорчивость Дарьи Семеновны чего стоила! Вот ведь простая душа, как заведется о чем, и не остановишь ее, не переслушаешь! Воспитанная и тактичная по жизни, в разговоре обычно забывалась, и читал ли что Степан Никанорыч, слушал ли что иное, уже не замечала – выговаривала свое: не новое, оговоренное уже и не раз, и даже не десять раз, а все-то память и мысль ее не оставляющее.
Говорила, да не скоро успокаивалась. К напастям подобным Степан Никанорыч, впрочем, попривык с годами: мог уже и читать под монолог женушки, и новости слушать, и даже всерьез задумываться о своем. И если и смущала его когда излишняя разговорчивость Дарьи Семеновны, то единственно только во время совместных их променадов, когда хотелось не то что помолчать самому, но и сам мир Божий послушать, всей душою почувствовать. Но и тогда и терпел, и молчал.
Что до бытовых мелочей, то было все в доме ладно: чистые полотенца, шторы, белье, блестящая, как на выставку, посуда и блестящие же полы, а, в довершение ко всему – частый добрый покой в доме. Что еще для жизни надо?..
Но вот тут-то на «семейном фронте» все вдруг и расстроилось, и годами отлаженный быт засбоил и задребезжал – бес взялся за Дарью Семеновну!
Душа без молитвы – душа незащищенная. Всякий-то шаг ей, то «порча», то «сглаз», то «сложности характера», то раздрай на ровном месте. И там, где пройдет душа молитвой хранимая, лишенная Защиты премного темного на горе себе наскребет.
Но да вернемся к Дарье Семеновне. Случилось неладное что-то и с ней: взбеленилась вдруг на Степана Никанорыча. Как говорил я уже раньше, Степан Никанорыч попривык давно к разговорчивости супруги и слушал ее, как говорится, «в пол уха». В новый же день это как-то по-особому уязвило Дарью Семеновну, так что она и щелкнула Степана Никанорыча по голове оказавшимся некстати под рукою полотенцем, и «завелась».
«Заводилась» последний раз она кажется лет пятнадцать назад. В ту пору, прежде чем в доме вновь водворился мир, не в духе и в разладе пробыли они дня четыре. Так что сейчас, глядя в спину удаляющейся на кухню Дарьи Семеновны, вслушиваясь в недовольный ее выговор, в каком разом всплыли на поверхность все давние грехи и обиды перенесенные супругою где по вине самого Степана Никаноровича, где по следам каких-то несуразиц и недоумений, кажется нелепых и забытых, но, ввиду невнятности их превратно изложенных и неожиданно напомненных временем, герой наш забеспокоился не на шутку, отложил пульт и пошел вслед за женой.
— Ну что ты, душа моя?.. – попытался Степан Никанорович успокоить и приобнять жену.
— Не трогай меня! – взъярилась неузнаваемая и мыслью собственной до крайности наэлектризованная Дарья Семеновна, и скинула руки супруга. Желчь, вперемежку со словами полились из нее.
Мы как-то попривыкли к общим клише, к каким-то телевизионно-театральным поведенческим схемам: нам задают слова, суждения, позы, нам выдвигают на глаза негатив и, за выветриванием какой-то собственной духовности и сердечности, мы свыкаемся с навязываемым нам как с данностью, желая меняться и соответствовать «модам» и «общепринятым нормам», и, выбирая чужой, но такой легкий нам путь, до поры не удивляемся ничему, не вглядываемся всерьез – «просто живем»!
Меж тем из подкладки этой – неслучайной и организованной, — вырастает ювенальщина, а с нею и выхолащивающие сердце и ум «нормы», и худшие нам узы-законы. Но мы уже подготовлены духом к тому, и примем согласно и это ярмо, ибо люди мы сугубо современные – выветренные и на дешевые бусы обмененные, самими собою выброшенные как на откуп и в пламя – «в мир»!
Что до Степана Никанорыча, то человеком «современным» давно он уже не был, по известным клише не судил, а потому обнаружив вдруг в суженой своей «истеричку» забеспокоился всерьез. Не обращая внимания на злые и обидные слова, он не оставил попыток утихомирить супругу.
— Бог с тобою, милая моя! Бог с тобою! Что это ты разобиделась, да раскипятилась? Ну, прости ты уж меня окаянного! – заговорил Степан Никанорыч многие и добрые слова, да наконец-то и обнял основательно Дарью Семеновну.
С какого-то момента, в объятьях его, успокоилась она и обмякла. Успокоился с нею и Степан Никанорович, да так, что и глаза прикрыл. Постоял, убаюкивая словами сердечными жену, а когда же размежил очи, то явственно увидел вдруг мелькнувший прочь из кухни жирный черный бесовский хвост.
Степан Никанорыч дрогнул было, но тут же и угасил в себе непокой, и, снова обратив все внимание на супругу, отнял щеку от ее щеки да и поцеловал Дарью Семеновну и в прикрытые глаза, и щеки, и губы, погладил по головушке, да и предложил:
— А не прогуляться ли нам? Или, по старой памяти, на теплоходе по реке прошвырнуться?..
В тот день мыслью, душой и сердцем заговорил Степан Никанорыч впервые с Богом.
Вечером перекладывал он и пересматривал старые семейные фото. Чаще, и с любовью и удовольствием, хранил он снимки Дарьи. Здесь как-то все слагалось для него в единую, не знающую времени проекцию, наполненную теплом и нежностью к единственной в судьбе его женщине, отношение к какой кажется должно было давно уже «замылиться» и перемениться с годами, ан нет! – смотрел на снимки разных лет, на перемены в лице любимой, а все так же молодо рождалось на душе тепло, и неосознанно звучало в уме, а то и тихими словами: «Благослови тебя Бог!» И так жалелось, что не знал он ее еще ранее, чтобы подобно путешественнику во времени заглядывать в глаза ее во всякий год ее жизни и оберегать…
Порою меж альбомных страниц случайно попадались собственные какие-то чертежи и записки Степана Никанорыча, оставшиеся памятью прошлых его трудов и интересов, но именно к ним и остыло с годами его сердце, оставив по себе только неясное ощущение печали и тепла, выявив для него главное в жизни – неповторимый Дар единения душ и судьбы, дающий ощущение и полноводности и цельности бытия.
Смотрел, поглаживал временами лицо Любимой своей на снимках, да так в себя ушел, что когда что-то вдруг заставило отойти от него этой пелене небытия и увидеть рядом с собою беса, он даже вздрогнул и неосознанно захлопнул альбом.
Бес был странен в этот час: ни ерничал, ни выкобенивался, — спрятал руки за спину и, кажется, погружен был в самое философское расположение духа. Было это так необычно, что Степан Никанорович даже растерялся.
— Везунчик ты, Степан Никанорыч! Ведь в безбожниках числился, и при этом от дряни всякой чист остался! Поберег тебя Бог! Он ведь тем, кто о Нем помнит, семейную жизнь по-своему выправляет: не чрез своеволие ваше, не чрез гедонизм, но все чрез заботы и труды. В чем-то трудно, но и во спасение. Вот и тебе повезло!..
Бес замолчал и как-то пристально, а после и отстраненно глянул на Степана Никанорыча.
-А меж тем для других в Любви самые испытания и начинаются: соблазны, сомнения, подозрения! – не меняясь в физиономии, заговорил снова бес. — В Любви больше всего вы от нас нападения и испытываете.
То, что дается вам Богом, наша цель – отлучить. На Любимую вашу и саму Любовь тень навести, внести в голову и душу неуверенность, сумбур.
Нам сейчас самая лафа, самая работа: нравы падшие, всё потаскуны да потаскухи, верности ни в ком ни на грошь! Всем хочется «этакого» чего-нибудь.
Блудить, выгадывать самим, от второй же половины при порядках таких ожидать чистоты. Но ведь и вторая половина ваша из того же болота, из «той же оперы»!
И вот здесь начинается для нас самая веселуха: слово, полслова, недовольство, нетакт и вот уже такое в головах, даже кажется зрелых и умных! Берешь всех этих дураков за жабры, да лбами, пока не разбегутся. Лучшей да легкой доли искать.
Он посмотрит на нее и увидит чистое, но и мы не дремлем – и подскажем тут же: «Все они одинаковы!» (Ей и вовсе глаза на вас очерним и грязью присыплем!) «Все хороши до времени, пока или сами вы власть над собою дадите им, или же самим девам вашим надоест притворяться, да маски носить благодетельные!»
Тв, сериалы современные неоценимы в служении нам: стоят за всем люди наши – бесноватые да забесовленные! Чистые бесы, разве что без хвостов только! Работа их и горение – сталкивать вас, вызывать из ничтожного сора бури. Собственно, все ваши суждения, рефлексии, взгляды на жизнь – плод их трудов, промывание пустозвонных голов ваших!
И мало того, что наведена будет «тень на плетень», сам человек еще и поможет нам. Сам «играя в игры» себя же под удар, под навязанное извне подставит…
Прошел всего день, а бес отчего-то вновь заговорил о Любви.
— Насколько важна Любовь, можешь судить по нашему вниманию к таковой! — откровенничал он. — Бог дарует вам Любовь. Мы – отнимаем.
Ты-то уж стар, позабыл все давно! А когда был молод, может и замечал такое: придет к тебе Любовь – воистину Дар, а до того, все тихо и, случается, «слабый пол» не особо и интересуется тобой. Но стоит придти Любви, как что это? – и интерес со стороны к тебе нежданный появляется и соблазны!
Соблазны – это наша тема! Умами людскими нетрудно крутить, собственно. Тем более в нынешнюю пору, когда вы «всего достойны» и с Любовью обращаетесь как торгаши на ярмарке. Невольно подивишься вам: все-то повывернули для вас намеренно мертвечиной наружу, опошлили, очернили, но вас это устраивает! Спьяну и то больше подмечаете, нежели с трезвого ума.
Кажется, например, Счастье сердечное — есть ли что важнее в судьбе человека?! Оказывается, ныне есть – кошелек и достаток! Любовь и Счастье уже не более как прилагательное – к комфорту и кошельку!
Кажется, хочешь быть счастлив в Любви – только-то будь честен всегда и обращайся с любимым, как с единственным тебе Даром. На деле же что? Игры, недомолвки, касты. И каждая каста – мужчины ли, женщины, — все-то во лжи и яде по уши. И жидким умишком вашим не понять, что Любовь – это свое, остров, где не нужны ни посторонние, ни чужие мерки. Любовь это для зрелых. Для остальных хватит и блуда.
Да! Не будет вам таким ни Счастья, ни Любви! Мы уж постараемся!..
Но да о соблазнах! Поскольку все-то ты отмалчиваешься букой, а любопытство-то тебя грызет, расскажу тебе!
Никогда не наблюдал за своими мыслями? Не удивлялся – такая чушь, такая непотребщина иной раз выскочит, о какой никогда и не помышлял! – бес лукаво улыбнулся, заглянул в лицо Степана Никанорыча. – Так вот, расскажу тебе презанятную вещицу (святым вашим и церковникам она не в новость, конечно, будет, но вам-то ни бельмеса не понимающим, в диковинку станет): мысль ваша достаточно часто не есть вы, но есть проявление нас – бесов. Что ни соблазнительное, лукавое – все непременно мы. И когда бы вы как Отцы ветхозаветные умели отличать одно от другого!
А вы еще на беду свою «материалисты!» Раньше, при царе, как проверяли, здоров ли человек, или действительно с головой у него проблемы?
— Ставили перед ним для проверки десять стаканов с водою. И заставляли из каждого отпить по глотку. Вот наш «клиент» – забесовленный, и творящий по воле нашей и насилие и убийство, пил от стаканов всех, кроме одного, потому как была в том стакане святая вода. На том, конечно, попы нас и выщучивали. А вы, «грамотеи», и элементарного не знаете! Зато как заноситесь умом-то своим, какая гордыня! Мы вас чрез это друг о дружку и размазываем!
Поерзал довольный, да и продолжил:
— Есть, разумеется, преднамеренное зомбирование из ваших «ящиков» исходящее, есть эксперименты спецслужб, когда из рядовых людей черте что сотворяют. Оттого не в пример былым временам и развелось премного средь вас «маньяков» и прочей нечести.
Мы так топорно не работаем – похищение памяти, зомбирование! Мы даем вам посыл: соблазнительную распутную мыслишку. Раз, другой… Раньше премного старались! Но и народ был поядреней, покрепче. Нынешнее племя, с путаницей бредовой в голове, какое и где верх, где низ понять не в состоянии, и уговаривать не надо! Долбишь его соблазнами как песочную стену, а он в труху рассыпается! Сам же себя еще и уговаривает: «Это естественно! Все так делают! Вот и в Интернете я что-то такое видел…»
Подкинешь ему мерзостную какую идейку, лучше под пивко или водочку, а он и рад ей – крутит и так и этак. Дозревает! А уж как дозреет, так хоть святых выноси: где былой человечишка, где устои его и приличия? И ведь и наказания ему приходят, видимые, есть возможность отрезветь, остановиться, покаяться. Но нет. Не тут-то было! – не остановится, будет жить как будто завтра – потоп!
Губошлепы бесхребетные, одним словом!
И вот этим-то губошлепам Любовь их мы в клочья и рвем. Соблазны и грязь на место Ее подсовываем.
А работа здесь, надо сказать, тонкая! Времена ныне ведь какие? – Подлые да распутные! Все привыкли подличать, да распутничать. Чреслам своим угождать, да гордыне. В болоте таком прозябая, может ли кто чистым остаться?! А Любовь-то живет чистотой одной! Чистотой и благоуханием.
Говоря это, бес задумался и как будто закручинился, было это так удивительно и странно, что Степан Никанорыч немало тому подивился.
— И тут уж, — встряхнулся и продолжил бес, – поверь, нам даже стараться не надо: сами грязи натащат, нам только дрожжей подсыпай – ревностью, подозрениями обе стороны до такого каления доведем, что какая Любовь – окститесь! – вражда и ненависть одни!
Замешаем все на обидах, на самомнениях, на рассуждениях о молодости: «Да пошла она(он)! Сколько еще таких на моем веку будет!» И вот уже от Любви вашей, от Дара, рожки да ножки одни. А вы? От Счастья лытаете?..*
*Перефраз пословицы: «Дело пытаете, или от дела лытаете?»
И ясно нам, как Божий день, что Счастья-то вам отныне как раз и не будет! Будут «эксперименты», будет вам «Все они одним миром мазаны!», станет вам равнодушие к Любви, останется одно больное, да плотское, ради какого никого не жаль – и себя в первую очередь!
Не станет рожденных в Любви детей, не станет Даров, но нам-то того только и надо! Ибо человек вне Счастья и Любви, во грехе – это проклятый человек!
И мелочей разрушительных в арсенале нашем премного! Вот, кажется, души не чаешь в человеке, а мы тебе ни с того, ни с сего голосом твоим же, в твоем уме да скажем: «Дура!» Претензии ее или слова как язву расковыряем. А то вдруг нашлем охлаждение: ненадолго, но под ваше же настроение, ибо не все в наших силах! А вам уже и зацепка: «А любовь ли это? А тот ли человек? Вот и люди с опытом говорили… Да не зря ли терплю, время трачу?.. Да и есть ли любовь на свете? Инстинкт, да химия!..»
И вот, утрированный этот человечишка, какому, кстати, так хорошо ныне промывают хиленькие, всем ветрам распахнутые его мозги, не умеющий различать тонкого, не знающий ничего и сердцем ничего не чувствующий – такая смешная, легкая нам добыча, что уж поверь мне, так и хочется материализоваться порою, чтобы уж посмеяться открыто, да плюнуть в лицо. Жаль, нельзя! Ибо и дураки бывает, перед смертью умнеют и о Вечности вспоминают. Вот хоть с тобой выговорюсь!
Все едино никому ничего не скажешь и не докажешь. И все, как и прежде, катиться будет по-нашему!
Давно еще, в пору начала их супружества и житья прежнего на Урале, купила Дарья Семеновна в Храме два крестика и зашила их в подушки. С тех пор прошло много лет. Все переменилось, и подушки старые вот уже который год пылились в кладовой.
В прошлом году хотел было Степан Никанорыч отвезти их на дачу, да как-то не до того было. Теперь же вспомнил, и обрадовался: вооружился бритвою, достал первую подушку и деловито, аккуратно, стал распарывать швы. Дело было не новое для него, и, спустя не более чем три-четыре минуты, своего он добился: вскрыл часть шва и просунул руку внутрь перьевого навала.
Отыскал крестик не сразу: подушка была фабричная и перо попадалось разномастное – и малое, и большое, порою при твердой, жесткой сердцевине. Приходилось тут же, не вынимая руки, переламывать стволы перьев. Наконец, очутился в пальцах Степана Никанорыча заветный крестик. Со счастливым выражением лица, достал он его и с удовольствием осмотрел. Крестик был не из нынешних, а необычный какой-то: светлого салатного цвета. Полюбовавшись им вдоволь, осмотрев, Степан Никанорыч завертел по сторонам головою. Нужно было найти какую-то цепочку или крепкую нить, чтобы одеть крестик на шею.
Проще было с первым. У Дарьи Семеновны какой только бижутерии не скопилось ненужной за все эти годы! Разномастных коробочек с заколочками, украшениями, часиками, значками, пересохшими тушами для ресниц при поисках нужной вещи каких только на глаза порою не попадалось!
Он скоро нашел нужное: на ладонь приятным весом легла порванная когда-то самим Степаном Никанорычем серебряная цепочка. Отремонтировать ее в былую пору было недосуг, и вот Дарья Семеновна закинула ее сюда. Кто бы мог подумать, что пригодится!
Теперь надо было хоть как-то, на скорую руку, отремонтировать цепочку. Где же он видел проволоку?
Вопрос был сложный. Квартира все же не гараж. Но попалась под руку коробка с новогодними украшениями и проблема Степана Никанорыча разрешилась.
Три минуты спустя, красовался он перед зеркалом, и, весьма удовлетворенный, даже перекрестился.
Вот тут-то и явился бес! Был он злобен, настолько, что показалось даже Степану Никанорычу, что из ноздрей его исходит что-то вроде тонкого дыма или пара. Но, впрочем, рассмотреть более Степану Никанорычу не удалось: бес подлетел к нему и с прыти со всей ударил Степана Никанорыча в правое ухо. Степан Никанорыч пошатнулся, но трезвости ума не потерял, а как бы даже обозлился и усмехнулся про себя и… движение это было неожиданным и спонтанным даже для него: подставил вдруг бесу левую щеку!*
Бес взъярился пуще прежнего (а удар-то чувствителен был!), но неведомой силой как скрутило его и ветром незримым вынесло вон. Квартира опустела, проступила собственной своей тишиной и покоем, как будто и не было ничего. Степан Никанорыч потер правую щеку, подивился тайно происшедшему, да еще раз глянул на себя в зеркало.
Как и бывает в подобных случаях, щека алела – надо было успокоить чем-то холодным кровь.
Что до Степана Никанорыча, то происшедшее как-то по-особому отразилось на внутреннем его настрое и, перестав бояться беса окончательно, он еще и для Дарьи Семеновны из второй подушки крестик зашитый достал.
*Православным подобное известно из патерика одного из святых.
Меж тем, в семье дочери назревала беда. Десять лет жили Алексей с Настей и, как виделось со стороны – душа в душу. Но быт, многозаботливость* разросшись до всепоглощающей величины, поглотили однажды и саму Любовь. Нет, она не ушла, но Ее как будто задвинули куда-то – в кладовую или гардероб. На Нее поглядывали, о Ней помнили, Ей иногда улыбались и посвящали мгновение, но тут же возвращались к заботам.
Любовь могла потерпеть и подождать, заботы – эти сосущие жизнь и кровь пиявки, ждать не могли – одолевали и сыпались горохом на голову.
И кто бы мог знать, что через Любовь, как через образовавшуюся трещину, и овладеет Алексеем бес!
Да, то, что случилось против воли с самим Степаном Никанорычем, случилось теперь и с Алексеем.
*Феномену этому святые наши уделяют особое внимание: есть тонкая грань между трудом и заботами, и многозаботливостью (выражается она в озабоченности всем и сразу, но, в итоге, оставлением с исполнением самого главного), и, переступив эту грань, оказываешься невольно в области греха.
…И все стало не слава Богу: все через обиду, через обострившееся вдруг разочарование. И невнимание к нему жены, какую любил он как и прежде, но любила ли только она его сейчас? Казалось, ее занимало все: и дети, и родственники, и многие подруги с их проблемами и детьми. Работа и ежедневная многозаботливость обкрадывали Любовь ежедневно и ежечасно. Что оставалось ему, Алексею? Случайный час, полчаса обращенного на него внимания, на сон грядущий, когда от усталости у Насти его глаза уже закрывались? «Я — устала!» — жаловалась она слабеющим голосом и правда, если не отвлекали ее и не поднимали против воли с кровати дети, скоро засыпала.
Она и раньше была работяща и деловита, в ней скоро проступило это: способность любить и жить более детьми, чем мужем. Что ж, он смирился до времени и со второй, и с третьей ролью своей в жизни Любимой. Но сердце не смирилось.
— Что поделать, мы по-своему представляем Любовь, отчего и поселяются после в нас разочарования, да охлаждение. К испытаниям же добавилась еще и успешная карьера Насти.
И вот уже за обилием забот и дел в ней явно стало не хватать женственности, нежности и чуткости. Впрочем, с людьми это бывает: стоит кому-то из нас добиться определенного успеха в жизни, он, сам того не замечая, меняется в характере. Против воли начинает возвышаться над своими близкими, позволять себе менторский тон и там где раньше осознавал он часто и выдерживал свое место, сам начинает перемещать себя со вторых или третьих ролей на место первое – его нужно слушать, с ним во всяком слове нужно считаться, он – главный в доме. И, за благо, если вследствии очередного падения, жизнь поставит человека такого на место, и он заговорит с близкими своими и иными людьми вновь на равных, и увидит, почувствует себя уже отчетливо со стороны. А не случится падения?..
Ни мало испытаний доставляла Алексею и его собственная работа: приходилось по неделе в месяц пребывать в командировках и тогда, с редкими и короткими созвонами с Любимой, — все между дел, все невпопад, свершившееся одиночество проступало отчетливее и удушливее.
Обида росла и ела Алексея, мысль накручивала и сводила с ума. Болел висок, нагнеталась кровью голова. Казалось, или как с лучшим другом его (так же из-за неурядиц с женой), случится вдруг и с ним геммороидальный инсульт, или сам уже не выдержишь – напьешься, а то и вовсе – отвернешься, обзаведешься любовницей. Хоть бы и так: хоть кто-то согреет – пусть временно, пусть и станет все не более чем обманом, — сердце его и душу, поможет успокоить эмоции и чувства, излить нежность, какая, надо сказать, присутствовала в нем, не очерствела от обыденности.
Нужен был какой-то выход, потому как жизнь темнела в его очах, и накатывало, маячило подчас смертное охлаждение ко всему. Не странно было уже не проснуться вдруг, умереть. Не страшно ни за детей, ни за Любимую – сердце выхолащивалось и умирало.
Он был из семьи материалистов – и это было губительно. Что может принести в спасение себе человек ни во что кроме «цивилизации» и «прогресса» не верящий, разум один только – помутнение, да отказ?
…Будут «любовницы», компании и алкоголь. Будет нелепая, прежде времени, смерть. Высшей Защиты в этой сугубо «разумной» жизни не существовало. Было одиночество только и разверзшаяся вдруг пустота, какую прежде спасительно заполняла Любовь. Но теперь, вдруг, Любовь отступила, оставила его в одиночестве – и мир рухнул. Мир отвернулся от него. Осталась одна пустота.
Да, были, конечно, дети. Была любовь к ним. Но без света сердечного, без Любви той, кого десять лет назад назвал он Единственной, и эта любовь к детям и родителям стала туманиться и холодеть, отдаляться, как покидаемый берег. Холодело сердце – так верно охладевает оно у того, кого ничто-то уже не держит на земле, кому сегодня быть может – ночью или ввечеру – умирать. И это ощущение охлаждения и умирания сердца его уже не пугало. Алексей прислушивался только к тому и не сопротивлялся. Духом его овладела апатия.
Есть разная любовь: наученные веком, мы знаем одну лишь «любовь» — животную, плотскую – недолговечную и ни к чему не обязывающую. Есть, между тем, Любовь сердечная. Узнаваема она тем, что не оскудевает. В ком-то она больше, в ком-то меньше. В Алексее было ее в меру – все-таки не поэт и не романтик небесный. Но и того, что было, было достаточно.
И вот, вчерашний безбожник и материалист Степан Никанорыч, прозрев уже многое и видя то, что не дано было видеть иным, попытался защитить зятя: выбрал время, когда оказались в квартире они одни, да и, подступившись, сказал:
— Ты, друг сердечный, хватит уже себя поедом съедать! Вон и усхудал уже весь, и посерел. Ты лучше это, помолись!
Зять глянул непонимающе, а после и удивленно, но, иссушенный, не посмеялся, не сказал ничего против, так что ободренный молчанием его, Степан Никанорыч поторопился сказать далее:
— Я и сам-то не молитвенник, но вот – выписал кое-что. Давай вместе почитаем. Помолимся! Ведь Бог-то, Он оказывается есть! Я теперь уже это знаю. Только Он и поможет. Правда! Успеешь еще себя со света сжить!
— Повторяй! – и он долго и от непривычки нескладно читал зятю и «Отче наш…», и «Царю небесный», и пятидесятый Псалом, и «Да воскреснет Бог!». Зять слушал его. Сперва молча, после, уже пытаясь повторять слышимое. Но сил в нем встать и читать самому не было – утрата Любви, этого спасительного смысла жизни нашей, и верно – и убивает и старит скорее иного яда, иссушает вернее проклятия.
Была тишина в доме, отлаженным механизмом выдавали бодрую поступь и такт любимые настенные часы Степана Никанорыча. Звучали слова и невнятные порой бормотания, час же спустя проступили твердые, в унисон звучащие одухотворенные голоса.
За час этот Алексей переменился и встал. В нем проникновенно, но твердо зазвучал собственный, выверенный в интонациях голос – уже не мертвый, но живой, и, ободренный тем Степан Никанорыч, уступил ему первенство в чтении, сам уже следовал зятю и, в трудных местах, где боялся сбиться иль спутаться, сам уже вторил Алексею.
Что-то посветлело и прояснело в те два часа и между ними, и над ними. Стало и легко и хорошо на душе. Исчезли куда-то бесы, и затеплилась, как на расцветающем утренним свете горизонте, надежда.
Сколько бы еще так продолжалось? Наверное, долго. Ибо впервые в жизни оба они почувствовали и обрели что-то совершенно новое для себя. Нечто не приземленное, не от мира сего, но присутствующее во всяком месте и часе для тех, кто ищет спасения и прозревает…
Да, то был их час прозрения и перемены. Час удивительный, возвративший силы, надежду и жизнь саму. Нагромождения жизни, подобное заваленному, застроенному, заслоненному от земли и Неба городу, стали зыбки сторонни для них, отступили, явилось иное – необъяснимое словами, но явно ощущаемое душами.
Мир был иным, нежели преподавали им и сами они привыкли воспринимать его. Теперь они и видели и знали это. И от Откровения этого, из многих названных дорог виделась и проступала пред очами души, пред глазами сердечными единственная, но и самая верная, спасительная дорога, на которой только и возможны и Вечность, и Счастье, и Любовь.
Это было прекрасно, и молитва прояснила тот путь, что-то таинственное открывалось и показывалось душам. Что именно? — глазами они не видели того, но душами уже и чувствовали и знали, и были оба тем спасительно счастливы…
Но вот громко провернулся в замочной скважине ключ, щелкнула открываемая металлическая дверь, и все померкло, обмирщилось. Хотя нет – свет, обретенный и теперь уже, кажется надолго, так и остался подобно дыханию в их душах, теплился на сердце.
Дом меж тем наполнился детскими и женскими голосами.
— И что вы тут делали без нас? – скинув туфли, вошла в комнату Дарья Семеновна.
Вбежали за нею с криком дети. Вошла дочь – Анастасия. Алексей молчал, но видел одну ее только и взглядом выделил. Особым взглядом. Настя почувствовала это – остановилась и, так же забыв на мгновение обо всем, всмотрелась в мужа, и, уловив что-то, неожиданно и смутно, как чувствуют невысказанную еще весть, встревожилась было, но тут же и успокоилась, почувствовав Бог знает как, то заветное, что за буднями – за усталостью и годами, кажется давно покинуло их – Любовь.
Не знаю, переменилось ли что к лучшему в жизни Алексея и Насти. Всякая перемена ведь – труд. А здесь и более того: долгий и заботливый, как о цветке. Мы же – косны и многозаботливы. И косность наша – этот замес самомнения, привычек, разной степени надмения надо всем и безчувственности, — есть уже мы сами, она нам и остов, и скорлупа, и мы вполне сроднились с таковой и благоустроились. И надо ли что нам менять? Ведь во всем мы уже состоялись! И, смягчая шаг, снимая с себя скорлупу, чтобы обнажиться кому-то навстречу душой и сердцем, — «характер» уже не позволит! Самость наша.
В Любви же и без того косны мы и фиксированы раз и навсегда «на достигнутом» — а как «разфиксирует» нас жизнь, так и окажется, что ничего-то уже давно не храним мы и не имеем!
А телевизор (Интернет уж тем более) Степан Никанорыч с тех пор не смотрит. Как говорит: «постится»!
14.02.18/2020/2021
Прочли стихотворение или рассказ???
Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.
И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!
