Признания
(весенние заметки)
Ещё недавно, не в терпении, фотографировал у дома робкое цветение абрикосового дерева и самое начало цветения черешни, а нынче требуется запечатлеть наново и полно: в садах и парках, куда ни глянь, бело-розовые дымы, благоуханные пожары, да и пчёлы гудят, готовы к съёмке.
Каждый день – праздник наблюдателю: всё больше зелени, всё ярче, сочнее, – уже от цветения слив и черёмухи.
Весна – в непостоянстве! Вот, и оса, в любопытстве или спасаясь от непогоды, залетела между склеенных до зимы рам (как?!), а выбраться не может; летает, и всё вовне смотрит, и кажется даже, плачет; и так день и ночь прошли, смирилась будто и приутихла она, уткнулась в угол. Мне же, для того чтобы выпустить пленницу, нужно рамные болты раскрутить, да, очевидно, и подставиться ей под жало, потому как зла, вижу, затаилась, и, посматривая на меня через стекло, мнит, кажется, отмщение…
Что же, — освободив ослабевшую осу, бережно переношу её на залитый солнышком карниз. Посидело бедное насекомое, отдышалось; вижу, крылышки-то за сутки плена подсохли малость, не слушаются её – плен всякому крылья обрезает… Вот, дунул ветер, порывом и снесло голубушку – вниз, а может, и сама, взлетев кое-как, не справилась, упала. Мне, хозяину положения, надо было вчера её выпустить, да ледяной случился дождь и дуло нещадно. Что сталось бы? думал, как лучше… а что, собственно, лучше, – тёплая тюрьма или хлад свободы?
Ещё не успела молния во всё небо, кажется даже перед самим окном, прошить наэлектризованное пространство, как грянул поразительной мощи гром, и разрыв был впервые таким, что от ударной волны зашатался дом, и это было страшно, я даже оглох на минуту… но уже следующий раскат был издалече, и отлегло, и сталось странно сладко от пережитого, а колкие мурашки возвратились от пяток к сердцу, и вышло, в радости, будто и в правду случилось чудо мгновение назад, тем чудо, что жив остался...
Это прежде писалось, да вспомнилось – ночью прошедшей повторилось, правда, значительно слабее, а вместо ливня был дождик, заунывно, негромко стучавший по карнизам; утром же – прохлада, а от луж – ни следа, трава – суха, свежий ветерок; недовольные отсутствием преддождевой мошки, стрижи, помелькав немного, исчезли; другие птахи, в иное время почти не слышимые из-за, ракетами летающих, крикунов, ободрились и запели свободно…
Интересно, боятся ли крылатые грома?… наверное, нет, — без греха живут.
Раннее утро. Покуда свежо и чисто; мир внове, и нет в нём ничего старого, всё заново, и лишь случайно похоже на прежнее, да во мне, от ночи ещё, брюзжащем и не отоспавшемся, самым причудливым образом смешиваются вместе гурманство ощущений новизны и застарелое дурновкусие привычки – на этом, округ, пиршестве органической жизни из смены блюд ощущений и созерцания.
Открыл, как душу настежь распахнул, вымытые по теплу рамы, а тут – фьють! – слетелись со всех сторон голуби! Так вот, оравой непрошеной и сели на карниз, и сейчас же требуют чего-нибудь – подай-поднести! Летит пыль; курлычут, чешут в перьях, целуются и дерутся, – у них очередь! к благодетелю! Мусорные вы бачки при крыльях – наверное, ошиблись домом, страной, планетой? Вам – не ко мне, отнюдь, товарищи ненасытные попрошайки, пикассовские послы несуществующего мира.
Стрижи, да… культурно этак – летают вблизи, пикируют, верещат… вот-вот врежутся, и никакой тебе мошки у дома – вот это я понимаю, работящая птица. Или… соловьи сладкоголосые, где-то, издалека, а будто в душе, песнею…. А толсто-сизые? зачем оно? Пародия! вроде, и рождена птица для полёта, но отупела и опустилась до тротуарно-карнизной жизни. Ближе к людям – дальше от неба...
Рыжий котяра, ничейный, общий, лениво почёсываясь, восседает на клумбе – как на троне; он только что сытно позавтракал, а ночью охотился; из открытого цокольного окна на него незнакомкой смотрит чёрная, с белыми лапками, волоокая грудастая кошка, но даже не улыбается любовнику: ночь есть ночь, а день есть быт. Через минуту, с быстротой молнии, она, спрыгнув с подоконника, проносится мимо расслабленного короля весенних утех и выхватывает из свежих зарослей зазевавшуюся мышку. Теперь же с жертвой звериные игры на пленэре, а её воздыхатель степенно отходит в сторону выступающей соло, с пенька, молодой, но всё знающей сороки: что трещит ему сплетница – не разумею, но усатый дон, подёргивая хвостом, мстительно щурится на жёнушку.
Стрижи прозвенели, ветерок стих; ещё не душно, но идиллию начинают портить запахи: слева, судя по всему, жарят на целый табор второго сорта рыбу, справа – головокружительно понесло тайно производимой брагой; снизу – закурил Везувий никотиновой серой; самые, знаете ли, обыкновенные ароматы, в смешении же, так сказать, в букете, представляются для обоняния пыткою. Да если бы только для носа – вдохновлённое Весною «я» от таковского бытия брезгливо куксится, и хочется бежать, сию же минуту, именно к природе, в её естества благородные долы и веси.
И хорошо, когда есть куда.
Расцвёл жасмин, полыхнула акация. Если куст жасминовый пахнет тонко и слабо, то акация – буйствует: у неё особенный аромат, памятный, – он приходит волнами из детства и юности, настолько далёких, что кажется умышлено созданным; и сегодня люблю я это древо-женщину, её обманную твёрдость, напускную колючесть и укромную ласку; их здесь много, вокруг, но более всего нравится именная моя Акация, молоденькая и невысокая ещё, что всякий раз по пути мне, – не стесняясь никого, впитываю в себя её ветвистую нежность и шепчу любезные нам обоим признания.
------------------------------------------------------------------------------
иллюстрация автора
Прочли стихотворение или рассказ???
Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.
И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!
