Родина колибри

Осточертело, в птичьи глазки смотреть! – агентов, помощников, стукачей… Каждый из них – от грузчика в порту до капитана судна – маленькая его победа и рвотная необходимость. Государственная безопасность – стой на страже, выпалывай на корню вредоносную контрабанду, контролируй знакомства, контакты, мысли даже, вынюхивай возможную вербовку за границей, вербуй сам…

Кто-то искренне тебя любит, играя в шпионов, кто-то, характером, тот ещё, да на горячем попался и поставлен перед фактом… С иным – церемонии и реверансы: это, мол, нужно для Отечества нашего, и тогда, морщась, разрываясь между честью и долгом, те, аккуратно и подробно, выдают необходимую информацию.
В большинстве своём сообщения агентов мелки для разработки, но для отчёта – идут. Как сквозь сито просеиваешь иудины рапорта: «Ходил по японской автомобильной свалке, где свинчивал в салонах машин магнитофоны и приёмники», «в своей квартире прослушивал западную музыку и радиоголоса, зазывал моряков, вёл среди них разговоры о преимуществах западного образа жизни». Сказал бы о себе, что неоднократно забивал косячок – так нет, не скажет. Ничего, за него скажут другие! А вот, с инакомыслием поэтическим? сглупил ли, прочитав запретное, в компании? – нет, тут, давно уже, антисоветчина!

Улица Советская, 13, как же, по-другому….
— Иван Анидор? можно зайти?

«Ты, издревле вливающая в кричащие рты расплавленный свинец, а чуть в сторону развитого радиовещания – своевременную психопомощь. Ты – очередь золотых ракет на орбиту, да так, чтобы различить оттуда номер дипломатического авто, заворачивающего во двор политического забияки, диссидентом обозванным Западом за любовь к сексуальной свободе. Ты – афиша афиш, земля транспарантов, неудобных для держания в руках, покрытых лаком потребительства и лишённых прежнего энтузиазма. Ты, выигравшая все войны, потому что народ боялся быть не героем, но прозевавшая поколение равнодушных – стало быть и будущее, если только не придёт новый Виссарионыч… Ненавижу тебя, но знаю: без твоего дремучего присутствия будет одна чёрная дыра, поедающая всё – от звёзд до чужого дома. И кому тогда защитить умирающие нации, и с кем соревноваться в альтруизме? Что-то должно быть в бесконечности Космоса… Существуй!!»

— Что же, «выигравшая», «дыра» – это, разумеется, правильно, хотя и не совсем грамотно, да… но в остальном – вонючая прокламация! Литературы не вижу! – говорит Нави Родина, – сие смахивает на речь «нобелевского лауреата» в сумасшедшем доме, Ваня! Там ведь тоже поэтов хватает.
В однокомнатной квартире поэта повисает пауза. Офицер, затянувшись «Верблюдом», пускает в потолок дым кольцами, рассматривая жилище, в котором из мебели только продавленный диван да стол. В углу – самодельный низкий стеллаж, на котором проигрыватель и куча пластинок в конвертах.
— Когда танцуете, игла, наверное, скачет? – по-свойски спрашивает майор у Ивана.
— Нет, не скачет, – отвечает ему прибодрившийся сочинитель, – потому, что мы не танцуем обычно…
— Кто это «мы» и что обычно вы делаете?
— Да разве ты не знаешь, раз про тетрадь тебе известно? – У поэта снова меняется настроение…
— Конечно, знаю… Я, друг мой, всё знаю! – Офицеру убрать бы охотничий азарт и менторские нотки в голосе – ну не терпит ранимая художническая натура подобного обращения. – Ладно, ладно, — Родина не зря ест свой хлеб, – Неси стаканы, парень, я не на работе сегодня, честно.
Майор держит в цепких пальцах тетрадь, с интересом перелистывает страницы.
— Ну, вот это больше похоже на лирику: «Переливаясь мягко по годам, не задевая граней перекатов, пройдусь, смеясь, по дантовым кругам, как будто только рай и нет в том ада…». Почитаем ещё, Бродский…

— Кто ты, Ванечка, – спрашивает он через час, когда они допивают вторую бутылку болгарской «Плиски». – Эти твои, под статьёй листовки – вперемешку со стихами, тебе это надо? Сидишь на берегу, без визы, — следовательно, без хорошей зарплаты и шмоток, и почему? Да потому, что говнишь направо и налево на строй, в котором живёшь!
— Да потому, что такие, как вы…
— Э, не начинай… Думаешь, я целуюсь взасос с коммунизмом? Но этот мир лучше, чем тот, о котором ты рассказываешь друзьям и знакомым, наслушавшись «Голосов» и «Свобод»…
Нарушая инструкции, Родина начинает вдруг откровенничать с парнем, младшим, собственно, всего на четыре года и учившимся с ним когда-то на Острове, в одной школе:
— Ты, глупый Анидор, ещё в мореходке был у нас на крючке, – тогда уже вёл свои заумные разговоры с курсантами, спорил… Скажи, откуда это у тебя? хотя…. стой: дед – политический, известно куда – по пятьдесят восьмой, с концами… Но ты же сын нормальных, обычных родителей… Отец, правда, из кавказцев, да? Жена вот, сбежала…
— Зачем ты пришёл сюда, Нави?
— А как ты, малыш, думаешь, – зачем?

По комнате метались колибри, лёгкая добыча многоопытной совы, усевшейся на старом абажуре и прикрывшей собой источник света; на столике, окаймлённый убогой закуской, белел, невесть откуда взявшийся чистый лист бумаги.
Поэту вдруг пришло в голову, что офицер намеренно есть «Родина», а не кто-либо другой, с фамилией попроще… Эта сложность злила. Да надо было знать майора Родину – он был самым, что ни на есть, простецким, даже безалаберным мужиком – если исключить, доставшийся от предков, альпинистский и спелеологический азарт в покорении личности, её зияющих высот и сияющих глубин. И в подавлении её…
Он даже печати не ставил на такой сломленной судьбе – подумаешь, сантименты, – эту печать ставила себе жертва! На всю жизнь…
Да надо было знать и Ваню…
— На всю жизнь, это теперь со мной навсегда, даже когда меня не будет… он просто так не уйдёт, этот Нави, – думал поэт. – Вот ведь, развалился на чужом диване – хозяин!

Шило, скользнув ребром, проникло прямо в пьяное сердце – укол иголки, не более. Увидев эбонитовую рукоять, торчащую из груди, и поняв, что с ним случилось, охотник сумел, протянув руки, схватить не сопротивляющуюся, дрожащую жертву за горло...