Житие Анастасии

***

Курская радиальная, наверху, там, где фонтан и вход с массивными колоннами на кольцевую. Хоть бы Миша ничего не перепутал! А то ведь никогда в Москве не был.

Быстрыми шагами, держа наготове мобильный, Стася миновала Курский вокзал (какой же он длинный, однако!), у небольшого фонтанчика свернула вверх — туда, где открывались двери метро, толкнула одну из них — с синей табличкой — и вошла в спасительную прохладу. Миша уже ждал её.

— Привет, Стась!

— Привет, Миш, — ответила девушка, как только они чмокнулись в щёки. — Как доехал?

— Нормально. Утром в полвосьмого приехал, потом — в хостел, вещи оставил. А твои как дела?

— Нормально. Вчера как раз новый рассказ дописала. Помнишь, о том, как инопланетяне мужчину похитили — диск требовали?

— Да, ты рассказывала. Ещё он, кажется, их сородичем оказался.

— Верно. Надеюсь, в «Интересные новшества» примут.

— Это туда, где Артур? — уточнил Миша. — Забыл фамилию.

— Изгаршев. Да, это он.

— А в «Простой жизни» Калиновский?

— Он самый. Тоже охотно берёт мои рассказы. Думаю, и этот возьмёт. Ну, так куда пойдём?

— Давай на Красную площадь. Как лучше? Пешком или поедем?

— Поедем, — спешно ответила Стася. — Она далеко отсюда.

А сама подумала: «Нет уж, спасибо! Я с тобой и так находилась в Нижнем. Всю неделю потом ноги болели».

Это было два года назад, когда Стася, тогда ещё студентка Московского литинститута, приехала в Нижний Новгород. Родители, желая поощрить дочь за успешную сдачу сессии (за весь год всего одна четвёрка), купили ей путёвку в город, где жил Максим Горький. Стася была счастлива, ибо ещё со школьной скамьи мечтала побывать там, увидеть своими глазами, чтобы написать о нём рассказ. Заодно в путёвку входили экскурсии в Городец, Павлово и Богородск, отчего Стася была довольна вдвойне.

В первый день сразу по приезду из Городца девушка побежала осматривать город. Сначала автобус отвёз её в Литературный музей, располагавшийся в доме купчихи Варвары Бурмистровой, в девичестве Рукавишниковой. Затем, осмотрев музей и ознакомившись поближе с биографией Горького, поехала до площади Минина, откуда было рукой подать до дома купца Рукавишникова, брата Варвары. В этом здании нежно-голубого цвета с изящной лепниной тоже был музей.

Выйдя после экскурсии на улицу, Стася решила, что сегодня, пожалуй, можно бы и домой, то есть, в гостиницу. Но как пройти туда (или лучше проехать), если нет карты?

«Простите. Не скажете, как добраться до Центральной?» — спросила она первого встречного парня.

«До гостиницы? Да, конечно. Я, кстати, как раз иду в том направлении. Могу проводить».

«Спасибо».

Если бы она только знала, чем закончится его «проводить»!

Памятник Чкалову, около Георгиевского башни Нижегородского кремля с длиннющей Чкаловской лестницей, ведущей к нижней набережной реки Волги, кремлёвская стена из красного кирпича разных цветов — свидетельство разных эпох — и белым налётом в некоторых местах — одно время было модно белить кремлёвские стены. Пролом в стене, сделанный по приказу Николая Первого, резиденция тогдашнего губернатора, Часовая и Северная башни с потрескавшимися от ветра кирпичами, церковь Михаил Архангела, памятник основателю Нижнего Новгорода князю Юрию Всеволодовичу и его духовному отцу митрополиту Симону — обо всём этом попутчик, проходя мимо, рассказывал ей, московской гостье, так, словно история была его профессией.

«А Вы историк?» — рискнула спросить Стася.

«Нет, но у меня папа преподаёт историю. Сам я вообще-то на журфаке учусь. А Вы где учитесь, работаете?»

«Учусь в литературном».

«Значит, будете писателем? Здорово! А как Вас зовут?»

«Стася».

«Рад познакомиться. Я Миша. А Вы откуда?»

«Из Москвы. А Вы, как я понимаю, местный?»

«Верно. Как родился здесь, так и живу. Теперь нам осталось спуститься — и до Канавинского».

«Куда?»

«До Канавинского моста. Потом на другую сторону, ещё немного пройти — и будет Центральная».

«Вот это я попала! — думала Стася. — До Канавинского, на другую сторону… Он же такой длиннющий! Нет, пешком мы туда вряд ли пойдём — далеко. Скорей всего, автобус поймаем».

Но Миша почему-то не торопился брать автобус — он по-прежнему шёл пешком, рассказывая своей попутчице об улицах и зданиях, которые они проходили. Так Стася узнала, что подмосковные города Фрязево и Фрязино происходят от итальянцев (Италию в старину называли Фрязь), а на первых трамвайчиках, курсирующих по улицам Нижнего Новгорода, была надпись ГУЖД (Государственное управление железных дорог), что местные жители расшифровывали как «Господи, унеси живым домой!» — потому как эти трамвайчики нередко переворачивались.

Плавный переход от Юрия к трамвайчикам, а также усталость ног чуть было не побудили Стасю уточнить: это при Юрии Всеволодовиче пошли первые трамваи? Но вовремя спохватилась. Ещё подумает Миша, что девушка совсем с головой не дружит.

Так дошли они до речного вокзала, а попутчик даже не намекал на то, чтобы сесть сейчас на автобус. Конечно, уставшая от долгой ходьбы Стася могла бы сама подать ему такую идею, но, боясь показаться неженкой, терпеливо шла рядом, стараясь не отставать.

Вскоре они оказались прямо у Канавинского моста, и Миша решительно ступил на пешеходную тропку, ведущую через Оку.

«Кажется, я попала в лапы к садисту, — подумала Стася, обречённо ступая следом. — И к мазохисту», — добавила про себя, глядя вперёд, на бесконечно долгие метры моста.

Тем временем «садомазохист» показывал девушке всё, что хорошо было видно с моста: стрелку, где Ока встречается с Волгой, собор с чёрными куполами, разноцветную Строгановскую церковь.

«А вот и Центральная», — проговорил он, указывая на высокое здание, когда они были уже на середине моста.

Слава тебе, Господи! Наконец-то видна! Но как же она далеко!

А позади остался Кремль. Это ж надо! Столько прошли пешком! Неужели человек может, преодолев такое расстояние, остаться живым?

Из последних сил Стася шла вперёд, мысленно повторяя, как заклинание, те слова, которые нижегородцы читали на первых трамвайчиках. И вот, наконец, долгожданная гостиница.

Поблагодарив Мишу за интересную экскурсию, Стася, по его просьбе, оставила ему свой телефон. Он оставил ей свой, пообещав завтра сводить девушку ещё куда-нибудь.

«Только не так далеко, ладно?».

«Хорошо».

С трудом дошла Стася в тот вечер до лифта, оттуда — до собственного номера и потом — до кровати, куда она не села — просто рухнула. О том, чтобы спуститься вниз — в супермаркет, купить себе чего-нибудь к ужину, не могло быть и речи. Поэтому Стася благодарила Бога, что внушил её матери мысль положить ей в сумку пару бутербродов. Спала она в ту ночь сном младенца.

На следующий день после обзорной экскурсии по городу Стася сама позвонила Мише. До позднего вечера они гуляли по Покровке и по площади Горького и просто говорили за жизнь. В этот раз Миша не мучил девушку долгими пешими прогулками. Зашли в магазин художественных промыслов, посидели в кафешке, а до гостиницы добирались уже на автобусе.

На третий день была экскурсия в Богородск и в Павлово, а вечером, перед тем как с Московского вокзала возвращаться домой, Стася покаталась по Волге на прогулочном катере. Но уже одна, без Миши. К нему из Рязани приехал двоюродный брат, поэтому, понятное дело, не до Стаси ему было.

По возвращении в Москву они писали друг другу по электронной почте (благо, адресами обменялись загодя). Так в виртуальном пространстве они узнавали о жизни друг друга, об успехах и поражениях, о делах текущих, о добрых и недобрых людях, с которыми им посчастливилось столкнуться.

Но если бы кто-нибудь любопытный, вскрыв пароли, забрался бы в их почтовые ящики и тщательно проштудировал бы их письма друг к другу в попытке найти хоть какой-то намёк на интим, он был бы жестоко разочарован. Хоть и делились она по Интернету своими горестями и радостями, личная жизнь была у каждого своя.

Вот и сейчас, когда они вдвоём спускались в подземелье московского метро, когда ехали в вагоне, никто из сторонних наблюдателей не увидел бы их горячо обнимающимися или целующимися в губы, даже если бы следил за ними до самой Красной площади и далее.

Исторический музей, Оружейная палата, собор Василия Блаженного, Вечный огонь, Александровский сад — всё это живо заинтересовало нижегородского гостя. Но больше всего его поразил памятник Минину и Пожарскому.

— Так вот он какой — оригинал! Вот такие вы, москвичи, нехорошие, — шутливо упрекнул девушку Миша. — У нас, значит, забрали, а нам — копию. Да и то через много-много лет.

— Ага, — согласилась с ним Стася, улыбаясь. — Такие вот мы вредные.

Она-то знала, что изначально эта скульптура стояла в Нижнем Новгороде, пока царь не выкупил её у местных, чтобы поставить в Москве. Та, что Стася видела в Нижнем — точная копия — появилась там уже в наше время. Всё-таки Козьма Минин там родился и жил. Негоже своих земляков забывать!

— А теперь — Большой театра, — предложила Стася, когда они уже обошли Красную площадь и пофотографировались у разных башен. — Тут как раз недалеко.

До Лубянки, куда они пошли впоследствии, тоже было рукой подать. С любопытством и интересом смотрел Миша на оба здания — театра и бывшего КГБ. Архитектура и впрямь заслуживала внимания.

По счастью, недалеко от Лубянки располагалась недорогая кафешка с домашней едой, куда проголодавшиеся путники зашли пообедать.

Во время обеда Миша и Стася оживлённо болтали, сравнивая московский кремль с нижегородским.

— Ну что, куда пойдём теперь? — спросила Стася, когда они уже выходили из кафе.

— Давай, может, в Третьяковку?

— Идёт. Поехали.

Несколько остановок метро, пересадка — и вот они уже в Лаврушинском переулке идут к заветному зданию. А вскоре Стася уже показывала другу картины известных художников: Серова, Васнецова, Саврасова, Шишкина, Перова, Верещагина и многих других. Некоторые из них Миша узнал по учебникам.

— Смотри-ка! — окликнул он вдруг свою спутницу. — Кажется, тут Михаил Черниговский с татарами.

— Где?

— Да вот, — показал Миша на одну большую картину.

В центре стоял мужчина в кольчуге, в жёлтом плаще, держа в руке крест. По левую руку от него стояли русские люди, с тревогой глядя на своего князя. А причина для тревоги была, ибо татары, стоявшие справа, не слишком-то проявляли дружелюбие. По крайней мере, загнутый нож в руках одного из них едва ли сулил что-то хорошее. Хотя сам Михаил смотрел на него, как показалось девушке, без особого страха, вроде даже с какой-то гордостью и решимостью.

Как выяснилось, Стася не ошибалась. Татары и впрямь были недовольны тем, что черниговский князь не желает кланяться их богам и на все уговоры и угрозы отвечает: «Я христианин». Не отказался он от своих слов и тогда, когда они стали его жестоко избивать.

— Долго били, а потом отрезали голову, — закончил Миша свой рассказ.

— Жесть! — откликнулась Стася. — Вот тебе и упёртость!

— Зато не сдулся.

— Вот его за это и убили. Сказал бы там — ладно, поклонюсь, кому хотите, — может, татары бы его пощадили.

— А кем, по-твоему, лучше быть: предателем или мучеником?

Спор об этом у Стаси с Мишей возник ещё в Нижнем.

«Да, до революции Горький был человеком, — говорил Миша. — А потом вот слебезился, испортился».

Но Стася не соглашалась. Разве виноват был великий писатель, что время было такое жестокое? Ведь вздумай он перечить Сталину, его бы или расстреляли, или превратили в лагерную пыль.

«Если писать правду страшно, мог бы ничего не писать. Да и вообще, мог бы не возвращаться на Родину — остаться за границей. Это было бы честнее».

«А может, он очень по России тосковал? Я бы, допустим, не смогла бы жить за границей».

«А всё время врать смогла бы?»

Вопрос поставил Стасю в тупик:

«Не знаю, — ответила она. — Зависит от обстоятельсв».

Вот и сейчас Миша задал вопрос, на который трудно ответить сразу.

Что делать, когда время жестокое? Оставшись честным, согласиться на мученическую смерть? Или всё-таки нагнуться, чтобы выжить? Одно — страшно, другое — противно. Нет, осуждать Горького Стася не могла. Ни его, ни других, которые сделали свой выбор в пользу выживания. Ведь жить хотят все. Притом, Стася не знала, что сделала бы, окажись она сама в такой ситуации. Осталось только повторить то, что говорила тогда в Нижнем. А с Мишей ничего не поделаешь — его всегда привлекали сильные личности, находящиеся к чему-либо в оппозиции. В отличие от Стаси, которую мученики совсем не интересовали. Ещё меньше её прельщала перспектива оказаться на их месте. Может, это и честь — погибнуть за веру и правду, но лучше всё-таки жить. И, если получится, то до глубокой старости.

— А кто ж этого не хочет? — спросил Миша. — Тот же Михаил вряд ли отказался бы жить до старости. Но вот не дали.

— У него ж была возможность, — заспорила Стася. — А он заупрямился.

— Они ж требовали невозможного. Нет, не в смысле вообще невозможно — всегда были те, кто отрекался, прогибался, — а невозможного для него.

— О чём и речь. Не смог переступить через свою гордость.

— А надо ли через неё переступать?

«Иногда надо, чтобы выжить» — подумала Стася, но вслух не сказала. А то Миша опять начнёт спорить.

Покинув Третьяковскую галерею, решили, по настоянию Миши, повидать другого мученика за свои убеждения, которому посчастливилось-таки дожить до старости и который одно время жил в Нижнем Новгороде (тогда город назывался Горьким).

— В музей Сахарова? Да, поехали.

Снова метро, остановки, несколько метров пешком — и вот они оба в зелёном дворике с высоким крылечком здания.

Внутри на стендах были размещены страницы биографии известного академика и диссидента. Было там и про его жизнь в ссылке (повезло ещё, что заместо Сибири в Горький отправили).

— А у вас там тоже, наверное, музей есть? — поинтересовалась Стася.

— Да, как раз в том доме, где жил Сахаров.

— Сломал он себе карьеру своим диссидентством.

— Ну, не совсем, — возразил Миша. — Он же потом в политику пошёл, был депутатом.

— Он мог и без этого в политику пойти. Тогда бы его уважали как академика и преданного партии гражданина. А так захлопывали.

— Захлопать — это не то же самое, что прихлопнуть.

— Логично. Но всё равно неприятно.

Стасе вдруг вспомнился отрывок из Мишиного письма. Тогда её рассказ, который она старательно писала два месяца, подчас жертвуя сном и пропуская приёмы пищи, раскритиковали нещадно и, что страшней всего, не приняли. И Миша, желая её утешить, поспешил заверить её, что в жизни есть вещи и пострашнее. Неприятности, писал он, бывают трёх видов: когда просто неприятно (это обычные бытовые неурядицы типа сгоревшего чайника, неудавшейся встречи, простуды и т.п.), когда очень неприятно (это уже потери более серьёзные типа сгоревшего дома), и когда смертельно неприятно (то есть, когда уже совсем убили). Ну, а если не случилось смертельной неприятности, жизнь непременно наладится, и всё будет хорошо. Главное — не сдаваться, не вешать нос.

Прежде чем распрощаться до завтра, они проехали ещё несколько остановок на метро и прошли ещё до дома, где жила Стася.

Только успела девушка зайти в квартиру, как зазвонил телефон. Это был Артур Изгаршев — главный редактор «Интересных новшеств».

— Стася, я только что изучил Ваш «Синий цвет верности». Всё очень хорошо, выше всяких похвал. Спешу Вас порадовать — он будет напечатан в ближайшее время.

И хотя это был далеко не первый её роман, который печатался в этом журнале, Стася едва не подпрыгнула от переполнившей её радости.

— Спасибо, Артур!

— Не за что, — ответил Изгаршев приветливо. — Желаю Вам дальнейших успехов. Спокойной ночи!

«Как классно! — думала Стася, прежде чем лечь на кровать и забыться сном. — Завтра обязательно расскажу Мише».

Как и следовало ожидать, Миша был искренне рад за подругу.

— Здорово! Поздравляю! Это тот самый, что ты мне присылала по почте? Про Гришу и Марусю?

— Да, он. Кстати, я тогда ещё его чуть подправила — как ты сказал. Убрала тот фрагмент, где он целуется с Наташей… Куда сейчас пойдём?

— Ты, кажется, писала, что в Кусково есть хорошая усадьба…

Усадьба, как в том убедился Миша, действительно заслуживала того, чтобы её посмотреть. Дворец графа Шереметьева, выставка фарфора, Итальянский домик — да и сам парк с множеством аллей, со статуями, с мостками через речушки, смотрелся великолепно.

— Помнишь, как ты меня по Покровке водил? — спросила Стася Мишу, когда они уже добрались из Кускова до Курского вокзала и сидели в блиннице.

— Помню. По-моему, было весело.

— Да. А теперь, — Стася наклонилась к нему через стол и угрожающе прошептала, — я тебе отомщу. И мстя моя будет ужасной. Если ты не против, конечно.

— Вот как! — Миша был явно заинтригован. — Тогда давай отомсти. Далеко твоя жестокая месть?

— Две остановки, если по радиальной.

— Тогда поехали.

Арбат, как всегда, был оживлённым. Толпы туристов, гуляющих туда-сюда, сувенирные лавки с магазинами, стена в память о Викторе Цое, статуи Булата Окуджавы и Пушкина с Натальей Гончаровой — всё это и вправду напоминало Мише родную Покровку. Так что «месть» удалась.

Но всё хорошее имеет вредную привычку заканчиваться слишком быстро. И вот не успели Миша и Стася по Москве нагуляться, как пришло время прощания. Миша должен был ехать на вокзал, а оттуда — к себе в Нижний.

— Ну, ты езжай, — сказал Стася. — А я доберусь сама. Ещё не слишком поздно. Как приедешь — напиши.

— Хорошо, Стась. Ну ладно, счастливо тебе. И спасибо за культурную программу. Всё было супер!

На прощание поцеловались в щёки, потом, оглянувшись, помахали друг другу и разошлись. А вернее, разъехались. Идти пешком даже на маленькие расстояния у Стаси не было сил. Находилась за эти два дня так, что, казалось, ноги отвалятся. Даже на то, чтобы выполнить обещание зайти в булочную за хлебом, их не оставалось.

«А ладно, картошка есть — подогрею, поем».

На том и порешила.

***

Порой одна только встреча способна изменить навсегда отношения двух людей, вступивших друг с другом в переписку. Дружба может перерасти во что-то большее, либо и вовсе закончиться разочарованием.

Но ни того, ни другого не случилось у Стаси с Мишей. Два года прошло с момента их второй встречи, а они по-прежнему переписывались как друзья. Многое изменилось в их жизни, но между ними всё оставалось по-прежнему.

Как и прежде, Стася писала другу о своих победах и неудачах, притом первых, к их взаимной радости, было гораздо больше. Повести и рассказы Анастасии Заречной (собственная фамилия — Лилькова — казалась девушке не очень красивой) печатались большими тиражами, издательства с нетерпением ждали её новых творений, чтобы напечатать. Гонорары, коими оплачивался Стасин талант, позволяли ей и её семье жить безбедно, хорошо одеваться и даже ездить за границу. Именно там, в Пальме-де-Мальорке, она и познакомилась с Витей Болотовым. Он, как и Стася, был писателем и тоже отнюдь не обиженным судьбой и издательствами. Его знаменитую повесть «Три белых лилии» Стася читала ещё в Москве, и это была действительно великолепная вещь, поражающая своей глубиной и вместе с тем — захватывающим сюжетом. Поэтому познакомиться с её автором Стася сочла за честь. Так и начался их бурный роман, который по приезду в Москву не только не закончился, но и разгорелся с новой силой. Родителям выбор дочери сразу пришёлся по душе. А что, жених перспективный, его романы в недалёком будущем обещают стать бестселлерами, а следовательно, и деньги будут литься, как из ведра. Да и самой Стасе, по всей видимости, быть знаменитостью.

Может, Миша, которому она откровенно рассказывала о своей жизни, и завидовал немного её успеху, но не настолько, чтобы эта горькая капля мешала ему радоваться за подругу и морально поддерживать её в те моменты, которые для Стаси были отнюдь не радостными. А такие, как ни крути, бывают даже у больших счастливцев.

Впрочем, самому ему тоже было чем похвастаться. Почти сразу же после окончания института его взяли штатным корреспондентом в «Остров Свободы». Будучи, во-первых, областной, а во-вторых, оппозиционной, эта газета не обещала солидных гонораров, но именно в ней Миша мечтал работать ещё когда учился в школе. И работа эта, несмотря на сложности, ему нравилась. А сложности, надо сказать, были. Может ли журналист, разоблачающий недобросовестных и вороватых чиновников и лживых политических деятелей, рассказывающий об их нечестных делишках, чувствовать себя в безопасности? По крайней мере, в нашей стране. А ведь эта категория людей весьма состоятельна, и заставить журналиста замолчать для неё не такая уж и большая проблема. Тем более, когда власти отнюдь не на стороне этого журналиста.

Больше всего причин ненавидеть его было у полпреда Громашева, который поддерживал замечательные отношения с Ядовцевым, а тот в свою очередь был близким другом самого президента и его потенциальным преемником (в честные выборы уже давно никто не верил). Именно Громашев был главным героем Мишиных публикаций. Наверное, во всей области не существовало ни одной крупной махинации, будь то сфера образования, здравоохранения или сельского хозяйства, от которой бы Громашев не получал свой процент.

Разумеется, полпред был не в восторге оттого, что все эти факты оказывались в статьях Михаила Кравцова. Попытка заткнуть ему рот денежным кляпом успеха не возымела. Громашев злился. Видимо, по его наущению было по местному телевидению состряпано «воззвание к нижегородцам», где в формате ток-шоу вопрошалось: кого вы слушаете, граждане? Этот Кравцов чуть ли не с пелёнок завербован американским ЦРУ, и его цель — подорвать престиж России. Ради этого он не погнушается никакой ложью, ибо американцы ему за это щедро платят.

«Послушал, какое я, оказывается, чудовище, — писал Миша Стасе, — аж самому стало страшно. Приснится такое среди ночи — мало не покажется».

«А статьи свои писать тебе не страшно?» — спрашивала в ответ Стася. Она, хоть и жила в Москве, а всё же читала его статьи, как, собственно, и он — её книги.

«Ну, страшновато, конечно, — был ответ. — А что делать? Работа такая».

Однако о том, чтобы сменить работу или выбрать другое издание — не оппозиционное, Миша даже не заикался. Да и Стася на эту тему не заговаривала. Она уже по собственному опыту знала, что переубедить Мишу невозможно.

Писал он ей не только о работе, но и о личной жизни. Сколько радости было в его письме, когда Люба согласилась стать его женой. Свадьбу назначили на август.

«Приезжайте к нам вместе с Витей. Люба будет очень рада с тобой познакомиться».

Они действительно познакомились, но увы, не на свадьбе. Стасю поразило последнее письмо друга. Вроде Миша писал о бытовых делах, но какая-то тревога чувствовалась между строк. Словно на сердце у автора была какая-то тяжесть, о которой он не сказал ни слова. В конце он ещё пожелал Стасе с Витей долгой и счастливой жизни. Как будто чувствовал, что «видятся» последний раз. А через день он был застрелен у дверей собственного дома. До свадьбы оставалось около двух недель.

На похороны в Нижний Стася приехала без Вити. Он никак не мог понять, зачем его девушка, всё бросив, мчится хоронить того, с кем в реале виделась всего два раза. Но отговорить Стасю не смог.

Там она и познакомилась с Любой, а также с Мишиной роднёй: отцом, матерью и братом Григорием.

— Стася Заречная! Мишенька столько о Вас рассказывал! — слышала она отовсюду. — Мы так хотели, чтобы Вы к нему на свадьбу приехали, а не получилось…

— Упрямый был наш Мишенька с детства! Как что-нибудь в голову вобьёт, обязательно сделает по-своему.

Да, правы его родители. Ничего порой не бывает для человека столь губительным, как его собственное упрямство. Ну, чего его потянуло в эту журналистику? Мог бы, как и Стася, пойти в литературу и, вместо разоблачительных статей, писать исторические романы. Ведь он так хорошо рассказывал ей историю своего города, и слог у него хороший. Мог бы, как и его отец, закончить исторический и пойти преподавать. Этим же путём, кстати, пошёл Григорий, учащийся на втором курсе.

Видя своего друга в гробу, бледного, как полотно, Стася никак не могла поверить, что Миши больше нет. Хотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться, но увы…

— Я ещё заметила, — делилась Люба со Стасей. — Миша в тот день был каким-то странным. Вроде бы ничего особенного, но как-то, что ли, грустно было у него на душе. Может, он чувствовал, что с ним что-то сделают.

— Наверное. Он и письмо мне написал такое… И, кстати, очень много писал о Вас.

— Мне о Вас он тоже много рассказывал. Я, честно признать, сначала даже ревновала.

— Да нет, мы просто друзья. А любил он Вас.

— Потом я это поняла. Кстати, Миша давал мне читать Ваши рассказы. Они замечательные!

— Спасибо, Люба.

Вернувшись домой, Стася первым делом взялась писать новый роман. Снова и снова вспоминала она минуты, часы, проведённые с Мишей в реале и в сети, записывала всё, стараясь не упустить ни одной детали. И, увлечённая работой, порой забывала смотреть на время и засиживалась до глубокой ночи.

Наконец, роман «Про Мишу Кравцова» был написан, и девушка отнесла его в «Интересные новшества».

Артур сперва отнёсся к её новому творению с любопытством. И оно вселило в сердце Стаси надежду. Но когда она пришла к нему за ответом, её словно окатили из ведра ледяной водой.

— Я пошарил в Интернете, проверил, кто такой этот Ваш Кравцов. Очень сожалею, Стася, но принять Ваш роман я не могу. Видите ли, репутация обязывает. И вообще, мой Вам дружеский совет, выбросьте его. Ну, зачем Вам лишние разговоры? Ни к чему Вам афишировать свою дружбу с сомнительными личностями.

От обиды Стасю аж в жар бросило. Как? Назвать Мишу сомнительной личностью! Такого хорошего, замечательного.

Но с отказом пришлось смириться, ничего не поделаешь. Проглотив обиду, девушка пошла в «Простую жизнь». Калиновский тоже встретил её роман с интересом. Но когда прочёл, наотрез отказал.

— Вы же знаете, Стася, как я к Вам хорошо отношусь. Но напечатать не могу — не хочу лишних неприятностей. Этот Кравцов, говорят, в Америке жил — тёмная это история. Верю, верю, что это неправда, но если люди думают именно так…

— Да брось ты это дело — не заморачивайся, — советовал ей Витя, когда Стася, получив отказ ещё в трёх издательствах, рассказывала ему о своих злоключениях. — Всё равно ничего не добьёшься — только отношения испортишь. Оно тебе надо?

— Но Миша мой друг, — робко возразила Стася. — Был.

— Понимаю, но этим ты его всё равно не вернёшь. Подумай лучше о себе, о нас.

«Пожалуй, Витя прав», — подумала девушка и положила распечатанный роман в дальний ящик стола. Совсем выбросить то, что так долго писала, у неё не хватило духу.

А жизнь обещала сюрпризы — один другого приятнее. Новый роман «Не обещай меня беречь», который Стася дописала вслед за этим, имел большой успех. Наверное, не было в Москве, да и во всей стране, за исключением разве что совсем уж глухомани, того, кто ни разу не слышал бы о нём. Имя Анастасии Заречной слышалось по радио, телевидению, мелькало на сайтах «всемирной паутины». Витя, чьё имя было не менее известно широкой публике, от души радовался триумфу своей невесты.

Да, невесты. В тот же вечер, когда счастливая Стася вместе с родителями и подругами праздновала свой успех, он подарил ей кольцо — золотое, с коричневым топазом — и сказал те заветные слова, которые девушка ждала с замиранием сердца:

— Стася, выходи за меня замуж.

Назавтра пригласили в гости всех друзей, подруг, родных, и Витя торжественно объявил, что отныне он и Стася — будущие муж и жена.

Шёл март-месяц, весна была не за горами. А с нею неумолимо приближалось и то, что Стасю ещё совершенно не волновало, но что впоследствии сыграло в её судьбе роковую роль, — президентские выборы. В том, что новым главной государства станет Ядовцев, едва ли кто сомневался. Всё было заранее определено сверху и спущено вниз в виде тайного заказа.

Стася, никогда не интересовавшаяся политикой, и в этот раз осталась безучастной, продолжая, как и прежде, писать рассказы весьма далёкие от всех этих политических дрязг. Их печатали, читали, платили гонорары — а значит, жизнь сложилась. В личной жизни всё тоже шло как нельзя лучше — в августе Витя станет ей мужем. Что ещё для счастья надо?

Однажды майским вечером Витя сообщил Стасе, что задумал написать балладу о реальной жизни, а недели через две, наконец, прочитал ей.

Стася была очень удивлена:

— С чего это тебя вдруг в политику потянуло?

— А что делать, зая? В издательстве сказали — я и написал. Как тебе?

— Красиво, но как-то нереально. Слишком уж тут всё хорошо. И президент нереально хороший.

К её неожиданности, Витя ответил спокойным согласием:

— Да конечно, всё туфта.

— А зачем тогда писал? — поинтересовалась девушка, с трудом обретя дар речи.

— Потому что если я это не напишу, — объяснил Витя, — моей карьере, считай, хана. Меня тогда внесут в «чёрный список», и мои романы потом ни одно издательство не возьмёт.

— Ты думаешь, президент лично будет это контролировать? — засомневалась Стася. — Или его администрация?

— Президент, может, и не будет. Но есть такая вещь как самоцензура. Вот почему твой роман про Мишу не брали? Вряд ли им всем из администрации звонили и запрещали.

Да, пожалуй, разумные вещи говорит Витя. Если уже поступил заказ, его невыполнение может дорого стоить, слишком дорого. Поэтому Стася не осуждала жениха. Не сам он пошёл на лизоблюдство. Да и не стал бы он этого делать по своей воли. Виноват ли Витя, что так сложились обстоятельства, что его, по сути, заставили? А когда заставляют, тут уж два выхода: либо наступить на горло собственной песни, спрятав свою гордость куда подальше, либо пострадать за своё упрямство.

Бывает, правда, в запасе ещё парочка вариантов — таких как уехать за границу или бросить писать, но оба казались Стасе нереальными. За границу уехать — это только на словах просто. На деле же это масса проблем — и с бумагами, и с обустройством. Да и тяжело всё-таки жить в чужой культуре, с чужим языком.

Бросить писать — это и вовсе нереально. Это, пожалуй, даже страшней, чем сама смерть — это значит похоронить себя заживо.

Так что, получается, нет у Вити другого выхода. Точно так же, как в своё время его не было у Горького, у Маяковского, у Шолохова.

***

Июльское солнце, словно медный шарик, закатывалось за горизонт, подмигивая на прощание в окошко своими озорными лучами, а заодно унося с собой изнуряющую жару — частую спутницу летных деньков. Вдали небо окрасилось розовыми полосками. Деревья во дворе, одетые в зелёные шали из листьев, казалось, даже распрямились в предвкушении приятной ночной прохлады.

Как же хорошо было бы сейчас стать одним из этих деревьев, одним из облаков, что ласкало солнце! Да и просто туда, на улицу. А не сидеть в этой душной (несмотря на работающий кондиционер) комнате и барабанить по клавиатуре всякую ересь. Но от этого никуда не денешься, есть такое слово — надо.

Снова и снова Стася вспомнила тот разговор с Артуром, который, собственно, и стал причиной теперешних мук.

«Вы очень хорошо пишете, Стася, — говорил ей Артур. — И я как издатель Вами доволен. Но все Ваши повести — они, как бы это сказать, — погружены в частности, что ли. Нет, они, конечно, хороши, но писателю такого уровня, как Вы, неплохо бы написать нечто более глобальное, скажем, о России в целом… Да не робейте Вы так, я уверен, Вы справитесь. Главное — позитива побольше. Ну, и немножечко про Ядовцева — всё-таки он наш президент».

Мог бы просто сказать: «Напиши оду Ядовцеву, какой он хороший, и как при нём жить хорошо».

Само слово «позитив» Стасю не пугало. В конце концов, почти во всех её произведениях царил хэппи-энд: герои были довольны и счастливы, успешно преодолев трудности, жили в любви и согласии. Но Артур ясно дал понять, что на этот раз без трудностей желательно обойтись (какие могут быть проблемы, когда страной правит Ядовцев?). Любовь — это, конечно, хорошо, но пусть, помимо друг друга, герои любят и нашу великую страну и помимо личного счастья, пусть возрадуются и тому, что видят вокруг.

Безусловно, доброго и красивого в мире много, но как найти красоту в том, что дети порой не могут попасть в первый класс, потому что мест не хватает, а попав, подвергаются унижениям, откровенным поборам, а вдобавок их ещё плохо учат? Что есть доброго в том, что старые и больные люди постоянно недолечиваются оттого, что в поликлиниках и больницах у них вымогают взятки, на которые у них не хватает пенсии? И как борется с этим правительство Ядовцева, переводя образование и здравоохранение на самоокупаемость? Оно же попросту узаконивает поборы.

Ещё труднее восхищаться вечно растущими тарифами на услуги ЖКХ и проезд на транспорте. Ладно, Стася небедная, может платить, но ведь для некоторых это деньги, и немалые. Они буквально от своего последнего куска хлеба их отрывают.

Можно ли также увидеть доброе там, где целые семьи выселяют из домиков, которые они строили, не жалея сил и финансов, надеясь прожить в них долгую и счастливую жизнь? И всё потому, что на их землю положил глаз кто-то важный и денежный.

Как же во всём этом позитив найти? Разве что закрыть на это глаза, представив, что всего этого нет. И писать то, что представляется. Так ли уж трудно выдать желаемое за действительное?

Решив так, Стася честно взялась выполнять заказ. Но с самого начала что-то не заладилось — всё шло как из-под палки. Никогда прежде Стася не переписывала что-то по стольку раз, то стирая целыми страницами, а то, напротив, добавляя то, что пару дней назад сама же и удалила. Более того, её ни на минуту не покидало гадкое чувство. Как будто бы она ест слизкую вонючую кашу. Но, увы, этой каши остаётся ещё много, и всю её надо съесть. Иначе получишь подзатыльник. И она давится, с трудом преодолевая тошноту, но ест, буквально заталкивает в себя. А после «трудов праведных» возникает непреодолимое желание помыться в душе — с мылом и мочалкой.

«Скорей бы уже дописать, отдать и забыть», — думала Стася каждый раз, когда садилась за работу, и с тоской вспоминала, что не с тем, отнюдь не с тем чувством она писала прежние романы.

Тогда каждая страница, каждое слово было написано с любовью, а герои становились Стасе так близки, словно она много лет прожила с ними бок о бок. Она порой видела их во сне, говорила с ними. Их образы, запечатлённые на страницах, получались живыми и яркими — не то что эти «бронзовые куклы» из нынешней писанины. Те любили, ненавидели, смеялись и плакали, радовались и страдали. Эти же денно и нощно только и делали, что натянуто улыбались.

Так изо дня в день, преодолевая отвращение, Стася, наконец, добралась до того момента, когда мучения уже вот-вот закончатся.

Стрелки часов уже давно зашли за двенадцать, небо окрасилось в траурный цвет. Глаза слипались, как будто кто-то в шутку измазал веки куском пластилина.

«Пойду спать, — решила Стася, у которой голова уже почти ничего не соображала. — Завтра допишу».

Помылась девушка, как обычно в последнее время, очень тщательно. А вскоре она уже лежала в своей постели, убаюканная пением сладкоголосых птиц.

Снилось ей, будто стоит она в Третьяковке перед картиной, где изображён Михаил Черниговский в ставке Батыя. А рядом с картиной — Миша. Живой, невредимый, такой же, как и тогда, когда приезжал в Москву. Он молчал, но смотрел на неё с такой скорбью и упрёком, что Стася поспешно перевела взгляд на картину. Михаил с картины, казалось, тоже смотрел на неё, и в глазах его тоже был укор. «Я за веру Христову смерть принять не убоялся, — словно говорил его взгляд. — Тебе же, Анастасия, погибель мученическая не грозит. Ни бивать тебя не будут, ни голову отрезать. Чего же ты супротив совести своей идёшь?»

Стася снова взглянула на Мишу. Ничего не изменилось — он глядел на неё всё так же. Девушка чувствовала себя крайне неуютно. Не смея поднять глаза и посмотреть на обоих Михаилов, она опустила голову, словно нашкодивший котёнок…

***

— Вы шутите? — Артур был удивлён и напуган одновременно, хотя какая-то толика надежды ещё теплилась в его сердце.

— Нет, в самом деле, ничего не написала. Вдохновения не было. А без него, хоть убейте, писать не могу.

Когда до Изгаршева, наконец, дошло, что это не шутка, остатки самообладания покинули его. Его лицо тут же сделалось багровым от ярости.

— То есть, как это не можете? Вы что, издеваетесь? Мои планы летят к чёртовой бабушки, а у неё, видите ли, вдохновения нет! Вы хоть соображаете, как Вы меня подвели?

Думала ли Стася когда-нибудь, что Артур может так орать? А тем более, на неё, притом, что доселе ни разу не повысил на неё голоса.

— Ну, извините, Артур, — пробормотала она. — Я думала…

— Во-первых, Артур Борисович. А во-вторых, непонятно вообще, каким местом Вы думали? Я считал Вас серьёзным автором, но, видимо, я ошибался, — продолжал он уже другим тоном, куда более спокойным. — Очень сожалею, Анастасия Петровна, но дальнейшее наше сотрудничество едва ли возможно. Всего хорошего!

На этом он демонстративно взял в руки телефонную трубку, показывая, что разговор окончен.

— До свидания, — с трудом проговорила Стася, прежде чем выйти из кабинета.

На улице, несмотря на июльский полдень и жарящее с высоты солнце, было холодно. Небо простиралось над головой, бессмысленно-серое. Машины, дороги, бетонные здания с рекламными плакатами — всё это, казалось, убивало город своей серостью, проникая в душу и вынимая оттуда все краски, чтобы потом их безвозвратно проглотить. Оно же и создавало ощущение холода. А может, вовсе не причём был здесь пейзаж?

— Ты что, серьёзно, взяла и порвала? — Витя был явно ошарашен.

— Понимаешь, — оправдывалась Стася. — Не могла я эту грязь писать.

— Но ведь ты почти дописала вроде как.

— Почти. Но если б ты знал, как мне было тошно!

— Ну, ты дура, Стаська! — проговорил Витя. — Ты ж себе, считай, всю карьеру испортила. А всего-то, подумаешь, один раз бы написала не то, что хочешь. Ничего бы с тобой не случилось.

— Но ведь страшного и так не случилось, — робко возразила Стася. — Не убили же меня, в конце концов.

— Разве что. Но вот жизнь ты себе сломала.

— Посмотрим, — отвечала Стася как можно беспечнее.

Но почему, почему он не понимает? Неужели во всём мире нет ни одного человека, который бы Стасю сейчас поддержал, утешил, вселил в сердце надежду, что всё изменится? Почему именно родные, близкие люди, от которых мы этого больше всего ожидаем, порой оказываются не утешителями, а злобными палачами? Вместо понимания слышим от них упрёки, вместо поддержки — запугивания. Снова и снова они, будто серной кислотой, растравляют наши душевные раны, суля, кроме беспросветного настоящего, не менее беспросветное будущее.

Родители Стаси в этом смысле не были исключением.

«Своим упрямством себе всю жизнь ломаешь, — говорила мама. — Не будут тебя печатать — и что? Будешь всю жизнь работать „на дядю“, сидеть по восемь часов в пыльной конторке, а получать копейки. Для чего ты тогда, спрашивается, литературный заканчивала?».

«Вот я думала: как состаримся мы с мамой, уйдём на пенсию, — вторил ей папа, укоризненно качая головой. — А Стася, умничка, будет нас кормить. А так, видимо, придётся нам до самой смерти работать. Потому что Стася, такая гордая, сама будет жить на три копейки. А всё потому, что приснился ей кто-то там, не так посмотрел».

«Миша — не кто-то там, — возразила Стася. — Он мой друг».

«Такой же дурак, как и ты, — безапелляционно заявила мать. — Вы оба не в реальном мире живёте. Всё какие-то идеалы в голове».

«Вбили себе в головы какую-то высшую справедливость. Давно бы уже повзрослеть пора».

Вот и Витя так же. И подруга Нина, которой Стася позвонила сразу же после того, как жених, попрощавшись, ушёл к себе домой, тоже начала, выслушав, пенять на её глупость.

— С ума сошла! Ну, написала бы — что тебе стоит? Хочешь жить — умей вертеться. Это жизнь. Да, хреново тебе будет, Стаська! С твоим-то характером.

«Все против меня», — думала девушка с горечью, сидя за столом в своей комнате и глядя в окно.

Никогда прежде она не чувствовала себя всеми брошенной, покинутой, как сейчас. Никто, никто в целом свете не может понять её чувств. А Миша бы понял. Он бы обязательно понял — будь он жив.

Звёзды уже давно зажглись на тёмном небосклоне, словно маленькие тусклые лампочки. Затмеваемые светом уличных фонарей, они просто не могли светить ярко.

Неожиданно одна из них на мгновение вспыхнула ярким голубоватым светом, словно подмигнув сидящей за столом девушке. И, помигав ей ещё чуть-чуть, так же вдруг погасла, вновь сделавшись тусклой.

«Чудеса да и только, — подумала Стася. — Или всё это мне мерещится?».

И почти в то же мгновение на подоконник с обратной стороны сел голубь. Благодаря свету в комнате Стася могла видеть, что он с головы до хвоста весь белый, без единого пятнышка.

«Голубь? Ночью? Как странно!»

Где-то с минуту ночной гость смотрел на девушку, прежде чем, расправив белоснежные крылья, взмыть в небеса.

Понимая, что заснуть ей сегодня ещё долго не удастся, Стася тихонько включила радио. Волна, которую она выбрала наугад, тут же откликнулась песенкой, любимой с самого детства. Будучи маленькой, Стася обожала вертеться перед зеркалом, пританцовывая, и напевать:

«Кленовый лист, кленовый лист,

Ты мне среди зимы приснись…

Приснись, приснись,

Рыжий лист кленовый».

И сейчас эта песня звучала по радио, прогоняя прочь тоску и отчаяние. Вместо неё в сердце вселялась надежда, тёплая и яркая, словно весеннее солнышко.

«Не отчаивайся, Стася, — пронёсся в её мозгу Мишин голос. — Всё будет хорошо».

***

Ивлев: начислено три копейки, Митрофанов — тоже три копейки. Далее Зосимов, Филиппова, Кравченко, Савицкий — всем по три копейки. Итого… Да, ещё Крокодилов, директор предприятия. Ему миллион рублей. Итого получается… миллион рублей восемнадцать копеек.

Худо-бедно разобравшись в фондом заработной платы, Стася закрыла «1С» и посмотрела в окно. Да, завозилась она с этой бухгалтерией! В чёрных сумерках с неба свисал серп-полумесяц. Звёзд было почти не видно. А жаль!

Впрочем, не этого Стасе было жаль по-настоящему и даже не того, что вместо написания новых романов она вынуждена сидеть до глубокой ночи и разбираться с этой жуткой бухгалтерской программой. Ей было жаль, что Витя больше не придёт, не позвонит, не скажет: «Я тебя люблю!». А если даже он вздумает это сделать, Стася его прогонит. Да, прогонит, потому как не прощает предательства. Вот чего, оказывается, стоила его любовь! Когда она была успешной и знаменитой, подавала большие надежды, он её на руках носил. Но как только издательства стали снова и снова отказываться её печатать, куда-то и любовь его подевалась. Витя мог неделями не звонить, а когда Стася звонила ему сама, отвечал сухо. А вчера она и вовсе увидела его с другой девушкой. Они шли в обнимку, целовались, а Стасю, казалось, и вовсе не замечали. Только один раз его новая пассия повернула голову в её сторону и небрежно бросила:

«Твоя бывшая?»

«Ага», — ответил Витя так же небрежно.

«Да, наверное, сопьётся. Или наркоманкой станет».

«Наверное».

Безразлично махнув рукой, парочка пошла дальше, не удостоив Стасю прощального взгляда.

Нет, пить она не будет. Курить, колоться и прочее — тоже. Пожалуй, если карьера писателя больше не светит, пора поискать что-то другое. Ту же бухгалтерию, например. Бухгалтера сейчас везде нужны.

Уже третий день Стася долго и упорно сидела подле компьютера в попытках освоить этот леденящий кровь «1С». Дела шли трудно. Да и чувство какого-то горького разочарования нет-нет да проскользнёт в Стасиных мыслях. О том ли она мечтала?

Но что поделаешь? Не сидеть же всю жизнь на шее у родителей, оплакивая злую судьбу. Да и такая ли уж она злая, если разобраться? Никто ведь не собирается её убивать, калечить, отправлять в ГУЛАГ, заковывать в цепи, лишать имущества, избивать или ссылать. Любой вольнодумец из прошлого непременно позавидовал бы Стасе, справедливо рассудив, что лучше «1С» и проводки, чем Сибирь да колодки.

«Ну ладно, на сегодня хватит, — подумала Стася, глядя на часы. — Пора стелиться и ложиться спать».

Но сперва девушка решила чуть-чуть послушать радио. Первая попавшаяся станция встретила её бодрой песенкой:

«Не надо печалиться!

Вся жизнь впереди.

Вся жизнь впереди —

Надейся и жди».

Непонятно только, на что надеяться. И чего ждать?

***

Двадцать семь лет. Много это или мало? Возраст, когда уже не девушка, но ещё и не зрелая женщина. Средний возраст. Некоторые в это время уже не только замужем, но и мамы, а кто-то и дважды, и даже трижды. Иные же, не познавшие радости материнства, к тому времени нередко добиваются успехов в карьере и, как правило, прилично зарабатывают. Менее же удачливые уже успевают развестись и в одиночку воспитывают ребёнка, поручая его бабушкам и дедушкам, пока сами на работе.

Стася не относилась ни к первым, ни ко вторым, ни к третьим. Замужем она не была, детей не рожала, да и в карьере нельзя сказать чтобы очень везло. Хотя, по счастью, бухгалтерская зарплата позволяла не бедствовать. Да и работать «на дядю» оказалось отнюдь не так страшно, как Стася представляла вначале, как пугали её родители. Во всяком случае, тот «дядя», на которого она работала уже много лет, оказался, хоть и с причудами, как и все начальники, но не сказать чтоб таким уж зверем. Да, он мог несправедливо сделать замечание и даже накричать, но орал он, по правде говоря, нечасто. Чаще он бывал несправедлив в другом плане, повышая в должности и в оплате не самых усердных и компетентных, которые, однако же, преуспели в искусстве пения дифирамбов. Так как Стася к их числу не относилась, то её в этом плане частенько игнорировали. Но всё же она продолжала смиренно вести бухгалтерию, пытаясь выполнить свою работу как можно лучше. Она даже научилась не завидовать тем счастливчикам, чьи оклады росли на её глазах, и не думать о том, что она, пожалуй, достойна повышения не меньше, а то и больше, чем они. Конечно, можно было где-то польстить шефу, где-то лизнуть — тогда, без сомнений, Стасин оклад бы тоже увеличился — но так ли это нужно? Можно было бы ещё тех счастливчиков как-то подсидеть — а некоторые в коллективе именно так и делали — но это для Стаси было, пожалуй, даже более противно, чем лизоблюдство перед шефом. Да и не умела она, откровенно говоря, подставлять и подсиживать.

Некоторые за это считали её идиоткой, но, наверное, благодаря тому же другие, которые ценили человеческие отношения превыше всего, тянулись к Стасе, как скрепки к магниту. С ней говорили о том, о чём с другими предпочли бы благоразумно смолчать. Ей можно было открыть самые интимные подробности своей жизни, зная, что назавтра эта исповедь не станет достоянием всего коллектива и не обрастёт при этом такими сплетнями, что уши завянут. При ней можно было ругать шефа и в хвост и в гриву, будучи уверенными, что Лилькова не побежит и не донесёт. У неё можно было спросить совета, не гадая, скажет ли она то, что думает на самом деле, без лести или каких-либо корыстных побуждений. Ей доверяли даже те, кто был свято уверен, что доверять в наше время нельзя никому. Разве одно это не дорогого стоит?

Сама же Стася очень редко с кем-либо откровенничала, однако частенько давала почитать коллегам свои рассказы, которые продолжала писать, сидя по вечерам в своей комнате. Их она размещала в Интернете на литературных сайтах, сдавала в литературные журналы и газеты, редакторы которых не были поражены самоцензурой, но которые, однако же, не были столь популярны и не имели возможности платить авторам солидные гонорары. Чаще всего и не платили. Поэтому особого дохода её писательский талант не мог принести. Хотя её читали, оставляли свои отзывы, писали рецензии, тёплые и не очень.

«Слушай, а зачем тебе это? — недоумевали коллеги. — Ты ж за них ничего не получаешь».

«Сама не знаю», — отвечала Стася.

Тогда коллеги стали думать, что она пишет с единственной целью их развлечь, что, впрочем, было не так уж и далеко от истины.

Вот такая, собственно, жизнь была у Стаси. Конечно, не лучшая, если сравнивать с её мечтами, но, справедливости ради, стоит признать, что и далеко не худшая. Многие ведь так живут.

Стася, в принципе, тоже могла бы привыкнуть — и пожалуй, привыкла бы быстрее, и минуты, когда вдруг накатывала, как снежная лавина, жалость к себе, случались бы гораздо реже. Но родители частенько напоминали её о неразумности её поступка, с завистью говоря о более успешных талантах и вздыхая каждый раз, когда на что-то не хватало денег. «Вот была бы Стася известной писательницей — таких проблем бы не было». Все попытки объяснить родителям, что тогда, возможно, были бы другие проблемы, не давали никаких результатов. Они были свято уверены, что та потерянная жизнь — и есть райская.

Порой Стася и сама в это верила. Чтобы поменьше встречаться с ними взглядом и поменьше слушать вздохи, молодая женщина старалась проводить выходные, по возможности, вне дома: ходила на выставки, навещала друзей, а то и просто гуляла.

Вот и в этот раз ей не повезло. Июльский день, друзья кто на даче, кто в отпуске, интересных выставок, несмотря на близость праздника, не намечалось. Оставалось одно — одиночное гуляние по центру Москвы. Может, хоть на двенадцатое повезёт — будет концерт на Красной площади… Хотя, опять эта попса, те же лица, что и по телевизору. Нет, что-то не привлекает — примелькались они как-то.

— Простите, — отвлёк Стасю от размышлений мужской голос. — Вы не скажете, как пройти на Красную площадь?

Парень был молод и довольно хорош собой. На вид ему было лет тридцать плюс-минус два-три года. Голубоглазый, с прямыми чёрными волосами, одетый в светло-голубую футболку с джинсами.

— Это вон туда, — Стася машинально показала рукой. — Совсем рядышком… Ну, пойдёмте, покажу.

— Спасибо, — улыбнулся парень, прежде чем покорно последовать за Стасей.

До Красной площади и вправду было рукой подать. Но там, однако же, Стасю и её спутника ожидал сюрприз. Вся площадь — от собора Василия Блаженного до консерватории — была перекрыта железными заграждениями. Рядышком стоял человек в форме и некоторых, предъявивших ему какие-то документы, милостиво пропускал через узкий проход. Стася даже растерялась от неожиданности.

— Простите, а что случилось? — поинтересовалась она у охранника. — Почему всё перекрыто?

— Праздник завтра, — коротко ответил тот. — К концерту готовятся.

Стася виновато посмотрела на спутника и пожала плечами: мол, ничем тут не могу помочь. Тот в ответ тоже пожал плечами: жаль, конечно, но нельзя так нельзя.

— Тогда не подскажете, как до Третьяковки дойти?

— А, это на метро — до станции «Третьяковская», а там до Лаврушинского. Могу показать.

— Спасибо Вам, — парень немного смутился от такого участия. — Я, конечно, был бы рад, но у Вас, может, какие-то свои планы, а я тут…

— Да ничего страшного, — успокоила его Стася. — У меня, если честно, и планов никаких нет. Так, гуляю, болтаюсь.

— Тогда, может, составите мне компанию?

— Почему бы и нет? А Вы, как я поняла, не москвич?

— Нет. Я из Ростова. А в Москве первый раз. Ещё и карту умудрился где-то посеять. А Вы, наверное, хорошо знаете город?

— Ну, как сказать, — пожала плечами Стася. — Всё-таки живу здесь. С самого рождения. Хотя, по правде говоря, в некоторых районах и москвич заблудится. А Вы из какого Ростова — Великого или на Дону?

— Великого. Рядом с Ярославлем. Можно с Вами познакомиться? Меня зовут Олег.

— Очень приятно. Стася.

— Красивое имя. Редкое.

— Вы считаете, что Анастасия — это редкое?

— Анастасия? Честно говоря, я думал, что Вы Станислава. Просто обычно Анастасий называют Настями, иногда Асями. Но чтобы Стасями — в первый раз слышу.

— Да, порой и впрямь не догадаешься. Я вот знала одну женщину, у неё мужа зовут Алик. И как, Вы думаете, его полное имя?

— Ну, наверное, Алексей, Александр или Альберт?

— А вот и нет. Его звали Олег.

— Прикольно! Ни за что б не догадался!

Так, разговаривая ни о чём, молодые люди дошли до метро, спустились по эскалатору и очень скоро оказались в Лаврушинском переулке.

— А вот и Третьяковка, — сказала Стася, когда они дошли до цели.

Её согласие пройтись по залам вместе с ним и показать картины заметно обрадовало молодого человека.

Олег был приятно удивлён, увидев в оригинале картины, знакомые с детства. Алёнушка, плачущая у ручья по брату-козлёночку, Иван-царевич на Сером Волке вместе с Еленой Прекрасной, «Девочка с персиками», боярыня Морозова, показывающая, как, по её мнению, правильно креститься, медвежата в сосновом лесу, поля золотой ржи с узенькой тропинкой, стрельцы, приговорённые к смертной казни (хорошо начинается для них утро, ничего не скажешь!), Иван Грозный очень сильно ссорится с собственным сыном. Явление Христа народу с чудесной водой в левом нижнем углу (белое одеяние человека отражается в ней как красное), «Грачи прилетели», и расцвёл во всей красе московский дворик.

Стася не помнила, где среди всех этих картин находится Михаил Черниговский, и не искала его. Он сам её нашёл, представ перед ней нежданно-негаданно, пока Олег с любопытством осматривал ближайшие картины.

«Сломал ты мне жизнь, — думала Стася, глядя на великомученика в упор. — А впрочем, я сама во всём виновата. Тоже вот не смогла через свою гордость переступить».

Ей вдруг отчётливо вспомнились слова Вити: «Сейчас не то время, чтоб выпендриваться». Не то время, значит. А когда же оно было то? Когда за слова: «Я христианин» — били ногами и отрезали голову? Или когда за них же ссылали на Колыму и расстреливали? Зато теперь их говорят все, кому не лень, даже те, кто прежде был ярым атеистом и комсомольцем. И если бы выяснилось, что хотя бы половина таких верующих осмелилась бы повторить эти слова на ставке Батыя, Стася была бы невероятно удивлена. Впрочем, она бы при таких обстоятельствах, скорей всего, тоже бы испугалась. Но она, к слову сказать, и не считала себя шибко верующей. А слова: «Я писатель, а не лизоблюд», которых она, впрочем, открытым текстом нигде не сказала, «прозвучали» в куда более безопасной обстановке. Артур же не полез её убивать.

— Ну, как Вам? — спросила Стася, когда она и Олег покинули храм искусства и стояли возле фонтана.

— Классно! — признался Олег.

— Куда теперь пойдём?

— Давайте на Арбат.

Несколько минут в метро, и вот они уже на популярной среди туристов московской улице. Олег смотрел по сторонам, удивлялся, восхищался, с удовольствием фотографировал и фотографировался (в этом уж ему помогала Стася). Дойдя до конца шумной и оживлённой улицы, молодые люди очутились у большого высокого здания с острыми шпилями.

— Это, наверное, МИД, — догадался Олег.

— Точно, — ответила Стася.

— Сфоткаете меня у него?

— Давайте. Только, может, дорогу перейдём, а то не влезет.

Долго пришлось им искать переход, идти на ту сторону и выбирать ракурс — такой, чтобы захватить как можно большую часть здания.

Наконец, когда фотография была успешно сделана, Олег и Стася решили зайти в кафе, выпить по чашечке кофе. Правда, на воздухе аппетит разыгрался так, что к этой чашечке добавилось ещё пирожное, а также грибной суп и салат.

— Стася, как Вы смотрите на то, чтобы завтра встретиться, погулять?

— Я не против. А куда мы пойдём?

— Ну, я предлагаю, к примеру, на ВДНХ, в музей космонавтики.

— Идёт, — согласилась Стася.

Встретиться договорились прямо у метро. С учётом того, что Стасе было ехать как раз по этой линии, а хостел, в котором поселился Олег, находился не так далеко, на севере столицы, место встречи было удобным для обоих. Прежде чем попрощаться, молодые люди обменялись телефонами. Очень уж не хотелось навсегда потерять связь, если вдруг случится какое-нибудь досадное недоразумение.

Родители Стаси отнеслись довольно скептически к тому, что их дочь решила провести завтрашний праздник не с ними, а с каким-то парнем из Ростова, которого знает всего один день. Вечно её тянет знакомиться с иногородними! Но не пустить, однако же, не могли.

Весь оставшийся вечер девушка печатала свой новый рассказ и не могла понять, почему при упоминании главного героя в памяти всплывает лицо Олега. Чем её так зацепил этот ростовчанин? Она ведь его совсем не знает. Отчего же тогда ей кажется, что этот красивый незнакомец так же благороден, как тот саксонский рыцарь из её рассказа? Неужели влюбилась? Да ещё и с первого взгляда. И это почти в тридцать лет? Ну, ты даёшь, Стаська!

«Нет, влюбилась — это, наверное, сильно сказано, — подумала девушка в следующую минуту. — Просто Олег мне очень понравился».

Да, понравился. За весь вечер Стася неоднократно ловила себя на том, что с нетерпением ждёт завтрашнего дня. Не потому, что завтра день России — об этом она как раз не думала, а потому, что завтра она увидит Олега.

Ей вдруг нестерпимо захотелось погадать — на картах ли, на кофейной гуще… или лучше включить радио. Точно!

Но радио отчего-то было явно не настроено предсказывать будущее. Кроме того, радиостанции, словно сговорившись, издевались над девушкой. Первая встретила её песенкой со словами:

«Не спеши нарушить тайну.

Всё, что будет, всё, что есть,

Я мечтаю, я мечтаю

По глазам твоим прочесть».

Другая бодренько запела:

«Ну, что сказать, ну, что сказать?

Устроены так люди:

Желают знать, желают знать,

Желают знать, что будет».

Третья и вовсе принялась шипеть, как чайник, доведённый до кипения. Наконец, Стася махнула рукой и выключила радио. Пусть будет что будет.

***

На следующий день девушка встала чуть пораньше, чем собиралась. Надела своё лучшее платье их тех, что носила в будни, накрасила тушью ресницы, уложила волосы в соблазнительные прядки. Хотела, ко всему прочему, надеть босоножки на каблуках, но очень скоро передумала. И впоследствии ни разу об этом не пожалела.

На место встречи девушка явилась минута в минуту. Олег уже ждал её. На этот раз вместо футболки на нём была белая рубашка в клетку.

— Привет!

— Привет!

После расспросов, как дела, кто как доехал, и как прошёл вечер, Олег и Стася направились в сторону ВДНХ (или ВВЦ, как его теперь называют).

Музей космонавтики располагался как раз недалеко, замурованный в подземелье под взлетающей ракетой на стеклянном постаменте и памятником Циолковскому. Вдалеке виднелась вышка Останкинской телебашни.

— О-па! — удивился Олег, увидев внутри музея, на входе, в сувенирной лавке портреты двух «известных космонавтов». — Не знал, что Сталин и Ядовцев летали в космос!

— Я тоже только сейчас об этом узнаю, — ответила Стася с усмешкой.

Ей тоже было непонятно, что их изображения делают в музее космонавтики. Сюда бы ещё Ивана Грозного для полного комплекта!

А вскоре пошли экспонаты поинтереснее — ракеты, искусственные спутники, скафандры, фотографии и личные вещи космонавтов, снимки из космоса. Хотя, признать честно, для Олега все эти вещи были интереснее, чем для Стаси. Но и ей там, начистоту говоря, было что посмотреть. Макет Луны, интерьер Международной космической станции «Мир». Да и на Гагарина лишний раз глянуть Стася тоже не возражала.

— Ну, как тебе? — спросила она Олега, когда они вышли из музея. Оба и сами не заметили, когда формальное «Вы» стало более близким «ты».

— Классно! Сразу вспомнил детство, как мечтал стать космонавтом. А стал вон строителем.

— Тоже хорошо. Я вон тоже мечтала стать писателем, а стала бухгалтером.

— Писателем? Круто! — отозвался Олег. — А ведь можно попробовать. Может, ещё будешь известной писательницей.

— Уже была, — горько усмехнулась Стася.

— И что — не понравилось? — Олег был окончательно сбит с толку.

— Скорее, я не понравилась издателю. Вернее, разонравилась.

— Чем же такая девушка могла вот так вдруг взять и разонравиться?

На лице Олега при этих словах было неподдельное изумление.

— За нос укусила, — пошутила Стася.

— Наверное, было за что.

Больше к этой теме они не возвращались. Гуляли по площади Выставочного центра. И хотя Олега вовсе не привлекали многочисленные павильоны выставок-продаж, но «Восток» и самолёты, по всей видимости, доставили ему удовольствие. Понравилась ему и кунсткамера, куда Стася в глубине души сначала не хотела идти. Но восковые фигуры людей с нестандартной внешностью оказались отнюдь не такими страшными, как она думала. Да и не их, по большому счёту, надо бояться, а других — внешне обычных людей, но в душах у которых не осталось ничего человеческого. Поэтому Стася с интересом читала таблички с их краткой биографией: о том, как необычная внешность помешала этим людям в жизни или, наоборот, помогла.

После кунсткамеры ростовский гость захотел покататься на «чёртовом колесе», куда уже собралась большая очередь.

— Ну что, в открытую брать или в закрытую? — поинтересовался Олег.

— Не знаю. Ты как хочешь?

— Я бы в открытую.

— Давай в открытую, — согласилась Стася.

Желающих прокатиться в открытой кабинке, кроме них, оказалось ещё уйма. В закрытую же мало кто хотел. Оно и понятно: в чём кайф — тёплым летним днём запираться в стеклянном ящике? Если с детьми — тут, как говорится, без вариантов. Бездетные же запросто могли позволить себе оттянуться по полной.

Наконец, прямо перед Стасей и Олегом показалась кабинка, в которую они тут же и запрыгнули. Она медленно, но верно поднималась ввысь, уменьшая предметы, отдаляя земных созданий от их твёрдой стихии и порабощая их другой — прозрачной и воздушной.

Когда до земли было уже приличное расстояние, Стася почувствовала прилив страха. Со всех сторон расстилалась глубокая бездна, и они с Олегом висели над ней, совершенно беззащитные, и только крепления кабинки, с высоты казавшиеся такими хрупкими, удерживали от того, чтобы сорваться вниз. С такой высоты!

«Пожалуйста, не надо! — думала Стася, вздрагивая при каждом скрипе. — Я не хочу падать! Я хочу жить!»

Чтобы не завизжать, не вцепиться в Олега, не упасть в обморок или, того хуже, не начать в панике метаться и не выпрыгнуть вовсе, девушка начала громко восхищаться тем, что видно внизу.

— Смотри, Олег, красотища-то какая! Видишь, ракета знакомая? Мы там были. А вот башня Останкинская! Всё такое маленькое! А слышал песенку: «Пора в путь-дорогу, в дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идём. Над милым порогом махну серебряным тебе крылом»…

Олег пристально смотрел, но больше не на всю эту красоту, а на не в меру развеселившуюся спутницу.

— Стась, ты или издеваешься, или боишься?

— Совсем не боюсь, — ответила девушка небрежно. — С чего ты взял?

— Вот мы уже на самой высокой точке. Сейчас будем спускаться.

— Круто! — отозвалась Стася, а про себя подумала:

«Слава тебе, Господи! Если приземлюсь живой, никогда больше не буду жаловаться на жизнь».

Могла ли она ещё вчера подумать, какое это счастье — приходить к себе на работу, начиная свой день с чашки ароматного чая, забивать циферки, распечатывать платёжки, болтать с коллегами, а по вечерам писать рассказики? Какое это счастье — просто жить!

Опускались они медленно и плавно, чему Стася была несказанно рада. Она просто не знала, как сумела бы выдержать, если от стремительности и скорости захватывало бы дух.

— Да, что-то медленно мы приземляемся, — прокомментировала она с нарочитой беспечностью. — Помню, когда на Мальорку летали, земля быстрей приближалась. Сначала эдакие зелёно-коричневые лоскутки, а потом — леса, поля…

Наконец, земля приблизилась настолько, что Стася и Олег смогли запросто выйти из кабинки.

— Ну как? Живая? — поинтересовался парень, видя, что его спутница бледная и запуганная.

— Живая, — ответила Стася, а затем, немного подумав, добавила. — И даже больше, чем была.

— Это хорошо. Я, наверное, зря потащил тебя на колесо. Я же не знал…

— Ничего страшного. Куда теперь пойдём?

— Может, сперва пообедаем?

— Давай. Я, кстати, знаю одну кафешку. Как раз по пути Лубянка и Театральная площадь. Пошли туда.

Олег с радостью согласился.

Они поехали на Театральную, миновали Большой театр (Олег попросил Стасю сфотографировать его там), гостиницу «Метрополь», вышли на Лубянскую площадь, где издали виднелось печально известное здание КГБ, прошли несколько шагов к Соловецкому камню, у которого в конце октября, по традиции, читают имена жертв репрессий, затем вышли к «Библио-глобусу» — большому книжному магазину и, наконец, через несколько метров показалось кафе.

По пути Стася узнала, что Лубянка стала для семьи Олега трагическим событием. Его прадед, мамин дедушка был арестован в тридцать седьмом по ложному доносу и почти сразу же расстрелян. Прабабушку тоже вскоре арестовали и отправили на десять лет в лагерь. Дети: родной дед Олега и две его сестры — воспитывались в детском доме с клеймом «дети врага народа».

— А у меня папиного двоюродного брата в КГБ вызывали. Анекдот рассказал, а кто-то взял и донёс. Правда, ограничились предупреждением — это было в семидесятых-восьмидесятых.

Правда, о том, что после такого предупреждения дядя не только не смел рассказывать анекдоты, но и сам стал доносить на тех, кто это делал, Стася предпочла не говорить. Стыдно за родственника.

После обеда молодые люди решили просто пройтись по окрестностям. Идти куда-то специально было поздно — Олегу сегодня надо было уезжать обратно в Ростов.

В парке, куда они зашли, собралась большая очередь, состоящая из делегаций разных московских округов.

— Тут они, наверное, берут билеты, — догадался Олег. — Потом пойдут на Красную площадь.

— Наверное, — согласилась Стася.

— Может, присоединимся к ним?

— Давай.

Очень быстро они оказались в толпе, которая медленно двигалась вперёд, проходя в колонну по четыре человека. На выходе всем давали по флажку и билету. Дали и Стасе с Олегом.

Они долго шли по улицам Москвы, счастливые, что получили пропуск к главной столичной достопримечательности, и молили только об одном — поскорее дойти и успеть посмотреть площадь до того, как Олегу придёт пора ехать на вокзал. Но у одного из заграждений им отказали, сославшись на то, что здесь больше никого пропускать не велено. Пришлось идти через торговый центр до следующего, прежде чем, наконец, очутиться на Красной площади.

Народ уже вовсю толпился под высокой трибуной с большим экраном, аплодируя какому-то певцу. Но ни Стася, ни Олег его не слышали — они были заняты другим более важным делом — прогулкой вдоль стены и, конечно же, фотографированием. Фотографировали всё: и башни, и собор Василия Блаженного с памятником Минину и Пожарскому, и мост, раскинувшийся через Москву-реку. В другую сторону — туда, где Исторический музей, пройти было невозможно — собравшихся было столько, что не протолкнуться. Оставалось только фотографировать против заходящего солнца.

— Мне пора, — с сожалением проговорил Олег. — Постоял бы ещё, послушал, но боюсь опоздать на поезд. Можно, я напишу тебе, как приеду?

— Да, конечно, — ответила Стася. — Запиши мой емэйл… Пойдём, до метро провожу.

— Да не, не стоит — я сам найду. А то ты, наверное, хочешь концерт послушать. Я не заблужусь, обещаю.

— Если честно, не особо-то и хочу, — призналась девушка. — Всё равно скоро пойду домой по-любому.

«Я и пошла сюда только затем, чтобы площадь тебе показать», — добавила мысленно.

Пробираясь сквозь плотную стену из людей, Стася и Олег покинули Красную площадь и тут же отдали свои билеты первым встречным. Всё равно ведь больше туда не вернутся — пусть хоть другим польза будет. Вчерашним маршрутом дошли до метрополитена, спустились вниз. Там же, в центре зала и распрощались.

— Ну, пока, Олег. Счастливо тебе доехать.

— Пока, Стася. Тебе тоже счастливо добраться домой. Я тебе обязательно напишу, как приеду.

— Пиши, буду ждать. Чао.

Помахав его рукой на прощание, Стася долго глядела ему вслед, пока парень не скрылся в подземном переходе. Затем чуть ли не бегом вбежала в электричку, прежде чем за ней закрылись двери. Теперь домой.

***

Последний оставшийся выходной Стася провела дома с родителями, к их великой радости. Саму Стасю также ждала радость — Олег сдержал слово, написал, что доехал вполне благополучно, интересовался, как дела у Стаси. Родители расспрашивали её о нём, выясняли, где и кем он работает, большая ли у него семья, выдвигали версию, что он, должно быть, женат (потому что все нормальные мужики в таком возрасте уже женаты), а она, Стася, нужна ему для того, чтобы устроиться в Москве, прописаться, приехать, а после — послать Стасю куда подальше (зачем ещё иногородние с москвичками знакомятся?), а Стася, родители были в этом уверены, обязательно пропишет его у себя (ведь она в свои двадцать семь лет наивная, как ребёнок).

— Но ведь Мишу не прописала, — возразила Стася, а про себя подумала:

«Да ему это и не надо было».

Так, может, и Олег тоже честный человек, который относится к ней искренне, а вовсе не охотник за пропиской? Что-то подсказывало Стасе, что если он корыстный, то будет как-то форсировать события, чуть ли не с первых дней клясться в любви, предлагать жить вместе, жаловаться на тяжёлое материальное положение. Короче, время покажет. Сейчас же главное — не спешить. Пока — виртуальные свидания, разговоры за жизнь без намёка на будущее. А там, глядишь, станет ясно, чем парень живёт, чем дышит.

***

В офисе, куда Стася явилась после праздников, царило небывалое оживление. Коллеги наперебой поздравляли счастливую сотрудницу с удачным знакомством.

— Да ты что, Машка! Американец? Настоящий? Класс! Тебе повезло! Ну, а ты что? Ну, а он что? Целовались? И не только? Ну, ты даёшь, Машка! Телефон попросил? А в ресторане как было? Устриц ели? Здорово! Тебе, Маш, обязательно нужно женить его на себе. Другого такого шанса может не быть.

При этом Стася видела, как горят завистью глаза её сотрудниц, каждая из которых желала бы оказаться на месте Маши. Ещё бы! Сказочный принц из Штатов, директор фирмы, имеет дом в Майами и несколько машин. Такой и впрямь способен превратить жизнь избранницы в сказку. Но отчего-то коллеги в упор отказывались замечать, что этот сказочный принц в два раза старше Маши и что два раза был женат. И вторую жену, как сказал сам американец, он бросил потому, что она стала старой и некрасивой, а он ещё мужчина ого-го. Поэтому Стася сказала совсем не то, что говорили другие сотрудницы:

— Ты, Маш, будь с ним осторожнее. А то если жену предал, он может и с тобой так поступить.

— Да брось ты! — отмахнулась Маша. — Я ж на двадцать пять лет моложе. Это скорей я его предам.

— А мужики — они все такие, — добавила Леночка, секретарша.

— Ты, Стась, наверное, завидуешь, — вкрадчиво поинтересовалась Наташа, лучшая Машина подруга.

«Было бы чему!» — подумала Стася.

— Ну, ладно, девчонки, я пошла. А то надо ещё отчёт сделать.

Лишь только Маша вышла за порог, девчонки принялись бурно обсуждать, за что ей, стерве, такое счастье привалило.

— Ни жопы, ни рожи, — сетовала лучшая подруга. — А такого парня подцепила.

— Ясное дело, в постели хорошо поработала.

— Думаю, Стаська права — поиграет он с ней и бросит. Другую найдёт.

— И, между прочим, правильно сделает, — заметила Наташа с неприкрытым злорадством.

Стасе невольно сделалось жаль Машу. Слышала бы она сейчас, что говорит её лучшая подруга! Хотя в то же время она была уверена, что окажись Наташа счастливой невестой американца, Маша за её спиной говорила бы то же самое. Что за бабы! Работать с ними неприятно. Да и американец этот, посему видно, сомнительная личность. Приехал в Москву и, вместо Красной площади, Третьяковки и других достопримечательностей пошёл по всяким там злачным местам. Да ещё и затащил в постель малознакомую девушку (неважно, что она сама туда прыгнула). А ведь ни Олег, ни Миша такого себе не позволяли.

«Наверное, если я расскажу им про Олега, они не будут мне завидовать, — думала девушка. — Он ведь не иностранец. Да и нет у нас пока что таких отношений. Так — переписка».

Но даже эту «так — переписку» она бы, пожалуй, не променяла на бурный роман с богатым американцем. Разве простое человеческое общение ничего не значит? Просто разговаривать, просто обмениваться мыслями и впечатлениями, делиться радостями и горестями. А ведь подчас те, которые вместе спят, не могут даже поговорить нормально. Потому что им просто не о чем говорить.

С этими мыслями Стася допила утренний чай и принялась за работу. На сегодня дел было много. Зато вечером, придя домой и включив компьютер, она сможет написать Олегу письмо. Нет, всё-таки классно жить на свете!

***

Рабочий день пронёсся незаметно, уступив место вечеру. Затем так же пролетел и следующий, и ещё один, и ещё, настали выходные, отдавшие затем владычество новым будням. Так же проносились и месяцы. Тёплые летние деньки сменялись дождливыми осенними, жёлтые и красные листья — белым ковром… И вот уже за окнами май-месяц, а с ним — и тот день, что поставит ещё одну галочку в дневнике Стасиной жизни — пометку, что прожит ещё один год. Впервые в жизни она проводила этот день вне дома.

Олег встретил её на вокзале — прямо у перрона, с букетом из сладко пахнущих красных тюльпанов с жёлтыми прожилками. Он уже давно знал, что это Стасины любимые.

— Привет, Стась, — с этими словами он чмокнул её в щеку. — С днём рождения тебя!

— Привет, Олег! Спасибо, — девушка чмокнула его в ответ.

— Давай до гостиницы провожу.

Он взял у неё из рук дорожную сумку и по пути расспрашивал её, как доехала.

— Нормально. Всю ночь спала, как убитая. А как ты? Как мама?

— Хорошо. Решила на выходные за город смотаться — к тёте Лиде. Привет тебе передавала.

— Спасибо. Ей от меня тоже большой-пребольшой привет.

— Передам, как приедет.

Стася знала, что, кроме матери и тёти Лиды — её сестры — у Олега нет близких родственников. Отец умер от сердечного приступа, когда Олегу было семь лет. Мать, как Олег писал в письмах, очень его любила и страшно горевала, когда его не стало. Только любовь к сыну, наверное, дала ей силы жить дальше.

Об отце покойном он писал с искренним уважением. Отчасти повлияли детские воспоминания, отчасти — рассказы матери, которую он, по её словам, просто обожал. Олег хорошо помнил, как отец выводил его перед сном на прогулку и показывал звёзды и созвездия. Тогда-то мальчик и увлёкся астрономией и решил про себя: вырасту, стану космонавтом. И хотя космонавтом он, как уже было ясно, не стал, интерес к звёздам и планетам у него до сих пор сохранился. Оттого-то фантастические рассказы, что присылала ему Стася, приводили парня в особенный восторг. Олег знал наизусть все спутники Юпитера, мог с ходу сказать примерный состав атмосферы планет Солнечной системы и альфы-беты разных созвездий. Благодаря ему Стася написала «Человека с Ригеля», узнав, что Ригель — голубая звезда — бета Ориона, благодаря ему из галактики Малое Магелланово облако на Землю прилетели воинственные «намайки», на которых, однако, губительно подействовала земная атмосфера в её рассказе «Нашествие». Эти и другие вещи Олег от души хвалил.

Предлагал ли он жить вместе? Стремился ли прописаться в Москве? Торопил ли события? Нет. Ничего подобного в его письмах Стася не обнаружила. Да, он был практичен (это она заметила ещё в Москве, когда Олег отчего-то не брал на память никаких сувениров), но назвать его жадным было нельзя. Он мог последние деньги, что оставлял себе на карманные расходы, потратить на подарки матери, тёте Лиде, друзьям.

О том, чтобы он рвался в Москву, тоже нельзя было сказать. И на тяжёлые материальные условия он ей тоже ни разу не пожаловался. Да и в любви ей не клялся. Так что вскоре Стася перестала воспринимать Олега как потенциального охотника за пропиской.

«Значит, он или очень хитрый, или идейный, как Миша», — сделали вывод Стасины родители.

Но на идейного Олег тоже не очень-то походил. Пожалуй, не нашлось бы на свете такой идеи, за которую он готов был бы в прямом смысле слова голову сложить. Он мог бы рискнуть жизнью, защищая дорогих ему людей, но становиться мучеником за веру или за правду — это в его планы ну никак не входило.

Хитрый? Нет, тоже вроде бы не похоже. Может, она, Стася, чего-то не понимает, но ей казалось, что хитрые не вылетают из школы за то, что дал по морде сыну завуча. Это было классе в десятом. Его одноклассник, он же сын завуча, соблазнил девчонку из класса, потом при всех её бросил, сказав напоследок, для чего она была ему нужна. Тогда Олег подошёл к «герою-любовнику» и, ни слова не говоря, заехал ему по физиономии. Тот, естественно, наябедничал. Одноклассники, все, кроме той униженной, подтвердили, что Олег ни с того ни с сего начал его избивать. В итоге из школы выгнали обоих: и его, и эту девушку. Конечно, это было давно, и за те годы Олег мог измениться, «поумнеть», как сказали бы Стасины родители. И, скорей всего, он и вправду поумнел — в драку при сходных обстоятельствах он вряд ли полезет, но выскажет своё презрение как-то по-другому. В том, что он будет презирать, Стася была уверена. Во всяком случае, ржать над несчастной девушкой вместе со всеми не будет.

Да, с первого взгляда всего этого не определишь. Но разве года переписки недостаточно, чтобы составить о человеке какое-никакое представление?

— Вот здесь, кстати, я живу, — Олег указал взглядом на пятиэтажку-хрущёвку, попавшуюся им на пути. — Скоро гостиница будет.

Добравшись до гостиницы, Олег оставил девушку, дав ей время помыться с дороги, позавтракать, переодеться, прежде чем они пойдут смотреть город. Встретиться договорились у входа.

Когда Стася сделала все свои дела, не забыв поставить розы в стакан, спустилась вниз, Олег уже ждал её.

Провинциальный город после шумной Москвы казался подозрительно тихим. Деревья, дороги, дома в пять этажей — всё было настолько непривычным, как будто на другой планете. Погода порадовала гостью ярким улыбчивым солнышком, весело смотрящим с голубого неба сквозь пышные облака.

— Ну что, куда пойдём? — поинтересовался Олег. — Может, в Кремль?

— Давай в Кремль, — охотно согласилась Стася.

И Олег повёл её улицами и дворами, пока они, наконец, не вышли на центральную, откуда впереди виднелась белокаменная башня.

В отличие от московского, ростовский кремль весь был белый, отчего, собственно, и казался каким-то особенно праздничным. Также неповторимый шарм строению придавало крыльцо Красной палаты с высокими ступенками и причудливой аркой. Сама палата представляла собой длинное здание нежно-розового цвета.

— Классный у вас Кремль, — поделилась Стася своими мыслями уже после того, как они вышли на берег озера Неро.

Рассказчиком Олег оказался не очень хорошим — он не знал истории своего города так же, как Миша — своего. Хотя, однако же, не преминул поведать Стасе о том, что именно в этом городе жил патриарх Филарет — отец первого русского царя из династии Романовых, о том, что озеро Неро, по легенде, называется так странно оттого, что татары, пришедшие захватывать Русь, сначала думали, что ошиблись адресом, и один из них у этого озера успел сказать: «Это не Ро...», как его убили.

С интересом любовалась Стася переходом в крепостной стене, где, по словам Олега, снимался знаменитый фильм «Иван Васильевич меняет профессию».

— Вот какие вы, ростовцы, нехорошие! — в шутку сказала Стася. Она давно знала от Олега, что жителей Ростова Великого называют не ростовчанами, а ростовцами, чтобы не путать с жителями Ростова-на-Дону. — Свой город за древнюю Москву выдаёте.

— Ну, а что нам остаётся? — шутливо оправдывался Олег. — Если по телику только Москву и Питер показывают.

А ведь прав Олег, ой как прав! Какой фильм ни посмотришь, везде столица родимая. Нет бы показать там Псков, Рязань или Новгород. Стася вдруг поймала себя на том, что сама в своих рассказах грешит тем же. Будучи сама москвичкой, она переносила всех героев, все события, в свой родной город. И получалась опять же — Москва, Москва. Всего пару раз в них фигурировала провинция: когда она писала о жизни Горького в Нижнем, и когда пыталась написать роман «Про Мишу Кравцова», который до сих пор оставался в ящике стола.

«А чего я его сейчас-то прячу? — подумалось вдруг девушке. — Я ж уже и так опальная — чего мне терять? Не расстреляют же меня за это, в самом деле! Печатать — и так не печатают, гонораров не платят. Так что я свободна».

Свободна! Вот какое слово только что пришло ей на ум. Пришло так внезапно, так неожиданно. Люди, распрощавшись с карьерой, спиваются, кончают с собой, сходят с ума, а она — свободна.

«Может, я дура какая-нибудь?»

Олег тем временем развлекал её балладой о ростовском князе Василько.

Саму балладу Стася не читала, да и про персонажа доселе краем уха слышала. Когда ещё в Нижнем Новгороде Миша рассказывал про Юрия Всеволодовича, он упомянул ростовского князя Константина и его сына Василько, которого татары замучили в лесу.

Да, они его впрямь замучили. После того, как предложили ему по-хорошему отречься от Христа, служить им и кланяться их богам. Но Василько ответил: нет, никогда, добавив при этом, что иначе его «бы прокляла жена, что целовала, и мать, что родила». Этим он, считай, и подписал себе смертный приговор.

— Неужели жена и мать бы его в самом деле прокляли? — удивилась Стася.

— Честно, не знаю, — ответил Олег.

— Что ж это у него за родственники такие?

— Про мать не помню, хоть убей. Про жену тоже. Знаю только, что жену звали Марья Михайловна, и что она дочь черниговского князя.

Черниговского князя… Михаила, что ли? Тогда неудивительно, что супруга у Василько такая идейная, что прокляла бы его даже за вынужденную ложь. Но мать… Неужели она бы отвернулась от собственного сына только за то, что ему пришлось сказать неправду в смертельной опасности? Стасе казалось, что любая мать предпочтёт видеть сына лжецом, но живым, чем мёртвым. По крайней мере, Стасины родители, вздумай она тогда дописать свой «горе-шедевр», не только бы не отреклись от дочери, но и умной бы сочли. И Витя бы тогда на ней женился… Ну ладно, к чёрту его!

— В общем, что зять, что тесть, оба, — Стася хотела сказать «ненормальные», но вовремя одумалась — такое замечание могло бы обидеть Олега как ростовского горожанина. — Безрассудные, — закончила она, подобрав, наконец, нужное слово.

— Да, что-то есть, — согласился Олег. — Правда, про тестя ничего сказать не могу — я его не знаю.

— Был такой мученик. Он мне, кстати, всю жизнь перевернул.

Олег был крайне удивлён, если не сказать больше.

— Как это он?

— Приснился. И как раз в тот момент, когда я писала оду Ядовцеву, нашему президенту.

— И что? Раскритиковал?

— Нет. Он со мной даже не разговаривал. Просто смотрел. А с ним ещё был Миша, мой друг. И тоже смотрел…

После прояснения, кто такой Миша, и с каким чувством Стася писала эту разнесчастную оду, прежде чем порвать её в клочья, Олег неожиданно сделался очень радостным. Чему же он, интересно, радуется?

С минуту он, как зачарованный, смотрел на девушку, почти не мигая и не отводя глаз. Наконец, произнёс:

— Стася, ты необыкновенная. Я никогда ещё не встречал такой, как ты.

— Какой? — уточнила Стася. — Такой дуры?

— Нет, напротив, такой честной и искренней девушки. Другая бы на любую ложь пошла, лишь бы карьеру сделать.

— Ты считаешь, так было бы не умнее?

Стася и сама не знала, зачем задаёт этот вопрос. Это было необычно и поразительно, что Олег не назвал её дурой. Честность и искренность. Неужели в наше время такие качества кто-то ценит?

— Нет, я считаю, не умнее, — при этом Олег смотрел ей прямо в глаза. — Соврёшь разок, другой — и не заметишь, как затянет. Потом уже и сам запутаешься, где правда, а где ложь.

— Но ведь многие так живут — врут без конца и не краснеют.

— И пускай живут — это их проблемы. Но ведь ты, судя по всему, так не хочешь? Верно?

— Не хочу, — согласилась Стася. — Хотя, если бы за правду мне грозила смерть…

— Это уже другое… А знаешь, Стася, я ведь, оказывается, давно тебя знаю. Я читал Заречную, а потом она куда-то исчезла.

— И ты подумал, что стала наркоманкой? — уточнила девушка, памятуя о заметке в интервью с Изгаршевым. Увы, у главреда «Интересных новшеств» не хватило мужества сказать правду.

— Нет, не подумал, — ответил Олег. — Просто удивился: почему она больше не пишет? Она мне очень нравилась.

— Она или её романы?

— И она тоже. Такое мог написать только добрый и светлый человек. Я так думаю.

— Но почему же? — возразила Стася, несколько смущённая таким неожиданным комплиментом. — Некоторые пишут вполне себе хорошие вещи, а сами совсем не добрые.

— Да, но в таких произведениях всё равно нет души. Или они их не сами пишут, нанимают кого-то. Или плагиатом занимаются. Типа как у Исабель Альенде было — в рассказе «Письма о преданной любви». Или «О предательской любви». Но именно от слова «предавать».

— Тогда, наверное, о предательской, — предположила Стася. — Ведь преданная любовь — это совсем другое.

— Да, но с испанского это перевести сложно.

— Так ты что, на испанском читал?

О том, что Олег учил этот язык ещё когда был студентом, Стася знала из его писем. И о том, что не слишком-то хорошо и выучил — тоже. Но чтобы читать книги на испанском!

Сама Стася знала английский, но чтение книг на языке Шекспира доставляло ей мало удовольствия. Поэтому она по возможности старалась найти их в переводе на язык Пушкина.

— Вообще-то я редко читаю испанские книги, — признался Олег. — Ленюсь. Так, иногда, короткие рассказики. Знаю, — добавил он немного смущённо. — Это вряд ли делает мне честь.

Стасе в ответ ничего не оставалось, как признаться, что она вообще не владеет испанским. Так что ей и короткий рассказ был бы не по нутру.

— Предлагаю сейчас зайти в кафешку пообедать. Ты как?

Стася охотно согласилась. Прогулка на свежем воздухе с познанием местных достопримечательностей заставила напрочь забыть о времени и только сейчас почувствовать голод.

— А что в «Письмах»-то было? — спрашивала она Олега по дороге.

История и впрямь оказалась необычной. Богатой сиротке, которая училась далеко от дома, кузен писал пылкие письма, которые вызвали в душе девушки искреннюю любовь. При этом ей отчего-то казалось, что Луис, её кузен, кривой и горбатый (прежде она его никогда не видела), но она его всё равно любила. Поэтому была приятно удивлена, когда на первом свидании увидела элегантного мужчину симпатичной наружности. Они поженились, и сразу после свадьбы Луис начал откровенно демонстрировать, что женился на ней из-за приданого.

— А как же письма? — поинтересовалась Стася. — Что же эта Аналия по ним не увидела, что за человек?

— В том-то и дело, что не он их писал…

Оказалось, что Луис поручил это дело другу, который как раз и оказался и кривым, и горбатым. И совсем не догадывался, какую корыстную цель преследует Луис. Наверняка тот ему наплёл, что просто хочет написать письмо кузине, но совсем не умеет писать письма. Как тут было не помочь лучшему другу?

— Это Луис ей сам признался?

Но нет. Учитель её сына как-то написал ей отзыв об успеваемости ребёнка. И его почерк точь-в-точь совпадал с тем, что в письмах. Позже, когда Аналия стала вдовой и устроила ему допрос с пристрастием, он во всём и признался.

Впрочем, она уже и до этого догадывалась, что писал не Луис. Ведь он никогда не говорил с Аналией об этих письмах. А стоило ей самой о них заговорить, как он тут же менял тему.

— Ну что, за тебя, Стася, — сказал Олег, поднимая бокал. — С днём рождения. Желаю тебе счастья.

— Спасибо, Олег, — улыбнулась ему девушка.

Бокальчик лёгкого вина был единственной фривольностью, которую молодые люди позволили себе за обедом. Да и повод чуть-чуть выпить оказался вполне уважительным. Выпить — не более. Напиваться до чёртиков в свой день рождения как-то не хотелось. Олег, по всей видимости, был того же мнения.

После обеда они продолжили осматривать город — такой родной и знакомый для Олега и такой непознанный и загадочный для Стаси. Девушке вдруг подумалось, как хорошо было бы остаться здесь, вот так ходить каждый вечер на берег озера, где Емеля поймал дивную щуку, держась, как сейчас, за руку Олега. И так же, как сейчас, любоваться заходящим солнцем и зелёными куполами собора, который виднелся вдали.

— Это Спасо-Яковлевский монастырь, — указал Олег рукой в ту сторону. — Его в четырнадцатом веке строили.

— Красивый. Купола такие необычные.

Повернувшись к своему спутнику, девушка увидела, как в глазах его отражаются два маленьких солнышка. Они сияли. Как же хотелось в них смотреть! Долго, бесконечно.

Ещё мгновение — и их губы сблизились. Господи, какое это было блаженство! Если бы только можно было остановить время, чтоб оно никогда не кончалось!

— Прости, Стася, — прошептал Олег, с трудом оторвавшись от её губ. По-видимому, это стоило ему громадных усилий воли. — Не смог удержаться и позволил себе слишком… Тебя даже не спросил.

Его красивые щёки при этом залились краской, а счастливые глаза смотрели чуть вниз, словно ожидая справедливого негодования. Какой же он милый!

— А вот и не прощу! — проговорила Стася грозно. — Сейчас ты за всё ответишь!

С этими словами она приблизилась губами к лицу Олега и поцеловала его. Пламенно, страстно.

— Я… не против… чтобы так… отвечать, — Олег с трудом переводил дух после поцелуя.

Стася, счастливая, молчала, не в силах вымолвить ни слова.

— Ты мне нравишься, — продолжал Олег тем временем. — Очень-очень.

Его голос дрожал от волнения. А Стася — в тот момент она готова была отдать всё, лишь бы Олег с ней ещё говорил и говорил.

— Твои глаза… Они сводят меня с ума.

При этом его собственные, пылающие, выражали чувства красноречивее любых слов. Они зачаровывали, манили. Хотелось глядеть в них снова и снова.

— Ты меня околдовал? — Стася произнесла это больше не как вопрос, а как утверждение.

— Как и ты — меня.

«Околдовал», — думала девушка, лёжа в своей постели в гостиничном номере и вспоминая эти глаза.

Такие глаза просто не могут врать. Они как озёра с чистой водой, как звёзды, что сверкают добрым светом в самую тёмную ночь. С каким обожанием они смотрели на Стасю! Олег не клялся ей с жаром в любви, но его взгляд…

Интересно, что делает сейчас Олег? Наверное, в сладостном волнении смотрит на звёзды и думает о ней, о Стасе.

***

Весь следующий день молодые люди гуляли по городскому парку, зашли на ярмарку с изделиями из ростовской финифти, любовались зданием мужской гимназии, обошли берег озера Неро… И не заметили, как время вышло — пора на вокзал и домой — в Москву. Какая досада!

— Пора? — спросил Олег печально. До отправления поезда оставалось две минуты.

Стася кивнула невесело.

— Счастливого пути. Напиши мне, когда приедешь.

— Обязательно. Счастливо, Олег.

Она помахала ему рукой и, поднявшись на платформу поезда, прошла в свой вагон. Оттуда она ещё раз ему помахала.

Олег снаружи посылал ей воздушные поцелуи.

«Я приеду, — проносились в Стасином мозгу его слова. — Я обязательно приеду в Москву. Мы ещё увидимся».

«Увидимся», — шептало Стасе её сердце.

***

— Нет, ну какая сволочь! Вот так поиграть и бросить!

— Надо же! Вот урод!

— Скотина!

— Кастрировать таких надо!

— Так и сказал: погуляли и хватит; я таких, как ты, сколько угодно найду.

Эта реплика вызвала со стороны сотрудниц новый поток ругательств. Все они активно утешали плачущую Машу, кляня при этом последними словами её бывшего любовника-американца, подлеца и бабника, разумеется. Так прошёл где-то час, после чего дамы почти единогласно сделали вывод, что все они, мужики, козлы.

Стасе было жаль несчастную девушку, но случившееся отнюдь не стало для неё неожиданностью. Она предполагала, что именно этим всё и закончится. Невольно ей вспомнилось, как её саму предал любимый человек. Но Стася-то его любила. А Маша своего американца — нет. Поэтому Стася не сомневалась, что разлуку Маша перенесёт куда легче. По-настоящему жаль было другого — того, что Машино сердце никогда не стремилось к большой любви, того, что духовная близость и доверие — то вечное, что для Стаси дороже самой жизни — она отвергает как нечто чуждое. И этим сама себя лишает возможности быть счастливой.

Посидев с сотрудницами ещё немного, Стася удалилась к себе. Меньше всего на свете ей хотелось слушать, как недавние Машины подруги-утешительницы станут за её спиной злорадствовать, что она получила такую пощёчину. А что будут злорадствовать, девушка не сомневалась.

Ну да ну их в баню! Гораздо интереснее зайти в свой почтовый ящик и посмотреть, нет ли писем от Олега.

Ура, вот оно! Олег интересовался, как Стася доехала, как у неё дела, говорил, что скучает без неё.

Ответить Стася решила вечером. Сейчас предстояло сделать срочную работу, которой её щедро загрузил начальник.

***

— Девчонки, я выхожу замуж.

На мгновение в офисе воцарилась мёртвая тишина. Работницы в изумлении глядели на Стасю, пытаясь понять, не ослышались ли. Возраст, конечно, походящий — двадцать девять лет, — но кто ж её, такую дуру, замуж возьмёт? Тем более, мужики нынче не спешат связывать себя узами брака.

— Да ты что, Стаська? — принялась они наперебой восклицать, малость оправившись от изумления. — Правда, что ли?

— Чистая правда.

— И кто же он?

— Он лучший человек на свете, — ответила Стася.

На все расспросы, где и когда она познакомилась со своим женихом, которые, естественно, тут же последовали, девушка отвечала всю правду, ничего не тая, хотя доселе не была со своими сотрудницами столь откровенной.

Строитель. Иногородний. Этих двух слов оказалось достаточно, чтобы у коллег о Стасином будущем муже сложилось наихудшее впечатление, а сама Стася тут же приобрела репутацию полной неудачницы, от безысходности бросающейся на всяких там. Но девушку это, по правде говоря, мало волновало.

Разве недостаточно двух лет переписки, свиданий, когда они приезжали друг к другу в гости, подолгу гуляли? Даже родители Стаси, узнав Олега получше, изменили о нём своё мнение. Теперь он в их глазах был не охотником за пропиской, а таким же недотёпой, как их дочь. Так что два сапога пара.

Тогда, аккурат на Стасино двадцатидевятилетие у них и случилось… в первый раз (не считая, конечно, прежних возлюбленных). А после бурной ночи Олег, встав на одно колено, предложил ей руку и сердце.

Свадьбу назначили на июль. Стася категорически не хотела, чтобы в августе, памятуя о том, как сорвалась свадьба с Витей, как не состоялась Мишина с Любой. Так что август с тех пор для неё был месяцем неблагоприятным.

Жить молодые решили в Москве, но не у Стасиных родителей. Олег уже присмотрел объект, на котором вскоре понадобится его труд. Больших денег никто не обещал, но снять недорогую однокомнатную квартиру на окраине будущие супруги могли бы себе позволить.

Что там говорили сотрудницы между собой, когда возвращались к этой теме? Да пускай говорят, что хотят.

Только Стася собралась проверить почту, как в кабинет вошёл начальник:

— Анастасия Петровна, дело срочное…

«Да ещё и кропотливое», — мысленно добавила Стася, выслушав суть.

И сделать его надо было сегодня, до конца рабочего дня. Хоть там в лепёшку расшибись!

Горько вздохнув, девушка принялась за работу.

Лишь вечером, когда нужные документы лежали на столе начальника, Стася, наконец, смогла открыть почту, чтобы прочесть письмо от Олега.

Новости были печальными. Олег писал, что у матери случился удар. Сейчас она в реанимации, без сознания, и врачи ничего не гарантируют. Бедная, бедная Ирина Павловна!

Оставалось только уповать на Бога и молиться вместе с Олегом, чтобы его мама осталась жива.

***

Казалось, целая вечность прошла, прежде чем Олег обрадовал свою невесту письмом, что Ирина Павловна будет жить. Она уже пришла в себя, и врачи говорят, что её жизнь вне опасности. Господь услышал молитвы!

Но было в этом письме и о грустном. Да, мать Олега выжила, но никогда больше не сможет ходить. Теперь её горький удел — инвалидное кресло.

«За мамой нужен уход, сама понимаешь — я не могу бросить её и перебраться в Москву. Всё, что я могу тебе предложить — это унылое существование у нас в провинции, в одной квартире с парализованной свекровью. Я понимаю, что ты, москвичка, не об этом мечтала. Подумай, можешь ли ты это принять? Я всё пойму и осуждать не буду».

***

— Поздравляем! Поздравляем! — кричали гости.

В воздухе летали конфетти. Казалось, они сыпались прямо с неба, щедро осыпая жениха и невесту… Нет, мужа и жену.

— Стася! Олег! Счастья вам! — слышалось отовсюду.

— Стасочка! Олежка! Как я рада за вас, — женщина в инвалидном кресле, одетая в нарядное блестящее платье, поочерёдно целовала то сына, но невестку, не выпуская их рук из своих. В её глазах стояли слёзы радости.

— Спасибо, мама! Спасибо, Ирина Павловна, — целовали её в ответ молодые.

Стасины родители поздравили молодожён куда более сдержанно. Когда они желали Олегу и дочери счастья, в их взгляде ясно читалось: «Да, не такого мы тебе желали». И Олега, своего зятя, они обняли так, словно делали ему величайшее одолжение. Но, слава Тебе, Господи, обняли, поздравили и хоть сейчас не сказали того, что много раз говорили дочери прежде: «Опять ты ломаешь себе жизнь, Стася — так и будешь прозябать в этом Ростове и выносить горшки из-под немощной старухи». Слава Богу, сейчас они сделали над собой усилие, чтобы эту самую «немощную старуху» обнять. Ирина Павловна же улыбалась новым родственникам вполне искренне и тепло, и Стасе очень хотелось надеяться, что эта непритворная теплота со временем тронет сердца сватов, и они станут относиться к ней с искренней симпатией.

После церемонии в ЗАГСе свадебный кортеж, убранный цветами, помчался по улицам города, пока не доставил молодых к белокаменным стенам кремля.

Погода стояла ясная. Солнце весело играло золотистыми «луковицами» соборов, голубой гладью Неро, заглядывало в счастливые глаза молодого мужчины с белой розочкой на лацкане пиджака и женщины, одетой в воздушное белое платье до пят. Оно словно соперничало с ними, пытаясь превзойти тот свет, что лился из глаз. Свет любви и счастья. Но, по всей видимости, оказывалось бессильно. Оставалось ему только отражаться от радужной оболочки.

Подбирая подол расшитого жемчугом свадебного платья, Стася поднималась по резным крылечкам в музеи, как и два года назад вместе с Олегом. Нет, не совсем так. Тогда она была туристом, в первый раз в чужом городе. А сейчас…

Сознание, проплывавшее как в замедленной съёмке, на мгновение и вовсе остановилось, как будто кто-то щёлкнул фотоаппаратом, оставляя в памяти кадр. Стася вдруг со всей ясностью осознала, что она у себя дома, и Олег — её муж. Всё, что было позади — прошлое. Впереди — новая непросмотренная кинолента будущей жизни. Длинная ли, короткая, весёлая ли, горькая — одному Богу известно. Но разве не от супругов зависит в первую очередь, станет ли семейная жизнь доброй комедией или, напротив, трагедией в духе Шекспира? Разве не стоят ничего мудрость, терпение, умение прощать друг другу некоторые слабости? Взаимное уважение, принятие друг друга такими, какие они есть. Не это ли ключ к семейному счастью? И пусть бывшие Стасины коллеги над ней посмеиваются, называя её мастером-ломастером (по поломки собственной жизни), пусть сколь угодно кичатся тем, что сама-то живут в Москве, и судачат, что скоро, дескать, Лилькова (то есть нет, уже Щеглова) со своим разведётся. Стася всем сердцем чувствовала, что хочет жить в этом городе, засыпать и просыпаться с этим человеком, ухаживать за этой милой женщиной, рожать и воспитывать детей — своих и Олега. А в старости — нянчить и баловать внуков и вспоминать вместе с Олегом свою молодость.

До самой смерти останется в памяти этот день — с фатой и обручальными кольцами, с бурными поздравлениями, с букетами цветов. Не забудется и празднование в ресторане, с шампанским, нарядными гостями и пожеланиями счастья молодожёнам.

Навек запомнится и тот сладкий миг, когда новоиспечённые муж и жена наконец-то остались одни в небольшой спаленке собственной квартиры. Потом — страстная и пылкая ночь любви, когда весь мир принадлежал только им.

Наутро молодые проснутся поздно, когда солнце, давно взошедшее над Ростовым Великим, будет с высоты взирать на новую супружескую пару. Олега оно разбудит первым. Тихонько встав с постели, он пойдёт в мамину комнату, чтобы помочь ей подняться, одеться, посадить в кресло, а затем пойти на кухню и приготовить завтрак. Через полчаса проснётся Стася, то-то она обрадуется!

***

Медовый месяц молодым, естественно, пришлось проводить вместе с Ириной Павловной. Партенит — небольшой городок в Крыму с упирающейся в солёное море Медведь-горой казался для этого превосходным местом. Олег и Стася проводили дни на пляже, гуляли по парку, катались по морю на прогулочном катере. Иногда после долгих уговоров им удавалось вытащить и Ирину Павловну, но в большинстве случаев она старалась, насколько это возможно, быть незаметной. Предусмотрительно взяв с собой несколько книг, она предпочитала сидеть в номере, углубившись в чтение, словно ничто другое её не волновало. Частенько она даже отказывалась составить им компанию, когда молодые обедали в кафе, предпочитая поесть в номере.

Иногда Ирину Павловну отвозили в парк, где она на свежем воздухе читала книги и общалась с другими отдыхающими.

Ночью она тоже старалась не смущать сына с невесткой. Сразу засыпала, отвернувшись к стенке, всем своим видом показывая — ничего не слышу, ничего не вижу, и вы меня не разбудите, хоть из пушек стреляйте.

Она же частенько подбрасывала молодым идею то забраться на Медведь-гору, то прогуляться по парку Карасан.

«Это ж недалеко, — успокаивала она, если те начинали сомневаться. — Вечером всё равно вернётесь. А я как раз „Джен Эйр“ почитаю».

С Медведь-горы действительно открывались очень красивые виды. Величественные скалы, зелёные леса в вышине, снизу — бухточки с мелкой галькой и волнистая голубая гладь с белой пеной. Под ногами играл перемешанный с камешками хрустящий песок.

Сначала путь к самой дальней точке был относительно лёгким, но по мере приближения тропка всё больше сужалась, всё чаще приходилось карабкаться. Но труды Стаси и Олега были вознаграждены — наконец, оба оказались на выступе около огромного камня. Впереди — только бескрайнее море.

Долго молодые супруги сидели на камне, обнявшись, глядели на горную высь, иногда поворачивали головы к морю и целовались, целовались. Солнце, золотя морскую воду, весело им подмигивало.

Назад они отправились крайне неохотно. Но возвращаться затемно, а тем более заночевать здесь как-то не улыбалось. Прежде чем удалиться, они частенько оборачивались, кидая прощальные взгляды на краешек горы, окружённый с трёх сторон синими водами, пока, наконец, он не скрылся из виду.

Не совсем скоро показалась развилка, откуда вело два пути: путь ввысь и путь вдаль, откуда они, собственно, сейчас возвращались. Можно было, конечно, не спешить возвращаться, а попробовать подняться вместе с Олегом на самую высокую точку. Но поздно — солнце уже начало приобретать желтковую окраску. Скоро зайдёт.

Стасе вдруг подумалось, что точно так же происходит и в жизни. Однажды пренебрегла высотами, пошла по прямой… Только в жизни подчас невозможно вернуться назад. Особенно если уже пройдена та точка, где твоя дорога пересекается с дорогой того, с кем ты сейчас идёшь по жизни рука об руку и больше всего на свете желаешь, чтобы ваши пути никогда не разминулись. Чтобы так и идти с ним до самого конца.

В другой день молодые поехали на катере вокруг той горы, на которую поднимались. По другую сторону располагался гористый Гурзуф с крутыми склонами, знаменитым Красным камнем, скалами Адолларами, стоящими, как две сестрички средь морских вод, бухтой у скалы Шаляпина.

Про «свой» Парнетин Олег и Стася тоже узнали много интересного. Оказывается, название своё город получил в честь греческой богини-охотницы Артемиды. А на Медведь-горе располагался храм богини, жрицей при котором была Ифигения. Та самая, которую родной отец, царь Агамемнон, принёс в жертву богам, дабы те даровали ему победу в войне. Но, по легенде, богиня Артемида отбила её и подставила вместо несчастной девушки лань, а саму сделала своей жрицей. И, живя при храме на Медведь-горе, Ифигения должна была каждого встречного приносить в жертву своей спасительнице.

«Вот ведь ханжа!» — подумала тогда Стася.

Казалось бы, девушка, сама недавно пережившая страх смерти, должна была бы, наоборот, навсегда возненавидеть человеческие жертвы. Ифигения же мстила за свои страдания всякому, кто попадался под руку. Стася никогда не любила таких людей. Если у человека в душе есть что-то человеческое, он, страдая, никогда не скажет: я мучился, пусть и другие помучаются. Настоящий человек, напротив, скажет: не дай Боже никому такого горя!

А впрочем, это всего лишь легенда. И возможно, придуманная людьми, которые либо и впрямь знали Ифигению не с лучшей стороны, либо попросту приписывали ей собственные пороки.

На экскурсию в Карасан, что находился в противоположной от Гурзуфа стороне, свекровь тоже отказалась составить им компанию.

— Там же растения, мам, — сказал ей Олег. — Ты же в юности гербарием увлекалась.

— Ой, да когда это было! — отмахивалась Ирина Павловна. — Сейчас я уже этим не интересуюсь. Лучше Вальтера Скотта почитаю.

В тот момент она была убедительной — и только в Ростове для Стаси открылось, что интерес к растениям Ирина Павловна всё-таки сохранила. Не зря Олег, гуляя по парку, тщательно фотографировал каждое деревце, каждый кустик и даже снимал крупным планом листья и кору деревьев, каждое из которых было по-своему уникальным. Глядя на эти фотографии, его мать была так счастлива, словно сама побывала в этом парке. Глаза её сияли.

И вот настал последний день медового месяца. Олег и Стася решили отметить его в ресторане у самого моря. Приглашали и Ирину Павловну, но та, сославшись на усталость, решила спать пораньше.

— Ну, может, пойдёмте поужинаем сначала? — пыталась убедить её Стася.

— Ой, Стасочка, не хочется, правда. Мне б сейчас только завалиться и спать.

Спорить с ней было бесполезно. Уложив её в постель, молодые пошли в ресторан.

Полная луна, отражаясь от поверхности моря, прокладывала светящуюся дорожку от берега до самого горизонта, чуть трепещущую от мелких волн. В пузатых бокалах при свете луны и фонариков сверкало красное вино.

— Давай! За тебя, Стася! За нас!

— За нас! За наши семейные будни.

— Пускай они станут для нас настоящим праздником.

— Хороший тост!

***

Крупные ярко-алые икринки с крепкой сверкающей кожицей сыпались в дуршлаг. Ложка, с нажимом скользя по сетке, тёрла их и мяла, оставляя зёрна и стекающий вниз, в кастрюлю, кислый сок. Оставшийся жмых Ирина Павловна клала на марлю и скручивала своими сильными руками, по которым струился тот же сок.

Красная смородина — последняя ягода дачного сезона — в этом году дала щедрый урожай. Если бы не косточки, из неё можно было бы сварить варенье или потолочь и засыпать сахаром, как её чёрную сестрицу. А так ничего, кроме желе, из неё не сделаешь. Поэтому и приходилось долго и упорно выжимать сок.

Сама Стася не могла похвастаться силой рук, и ей досталась более лёгкая работа — мыть ягоды, отдирать от зелёных веток и класть в миску, откуда свекровь сыпала их в дуршлаг. Как и невестка, она почти не ела смородинового желе — у неё от этой ягоды была изжога — но Олег его просто обожал. Это, пожалуй, было его любимым лакомством.

Сам он в этот момент был не дома — Стася послала его на рынок купить картошки и пару мешков сахара. Последнего, судя по количеству сока, понадобится очень много.

«Да, и если будут орехи — фундук — возьми грамм сто-двести. Хочу вечерком пирог испечь».

— Давайте, я потру, — предложила Стася свекрови, когда все ягоды были вымыты и отделены от веток.

— Да нет, спасибо, — отказалась та. — Лучше принеси Аль Бано, поставь. С музыкой и работать веселее.

Стася послушно сбегала в комнату, принеся любимый свекровин диск, и вскоре в кухне зазвучали красивые голоса знаменитой итальянской пары.

— А что дальше-то было? — спросила Ирина Павловна, напоминая невестке, что сюжет нового рассказа, который она только что слушала, затаив дыхание, к несчастью, оборвался из-за бытовых вопросов.

Стася с удовольствием дорассказывала, время от времени прерываясь, чтобы попробовать, готов ли борщ, весело кипевший на плите. И, заметив вслух, что картошка ещё не сварилась, снова возвращалась к повествованию.

— Вот за что я, Стасочка, люблю твои рассказы — это за то, что в них много добра и света.

— Но ведь в них есть и зло, и боль, — возразила Стася.

— Есть, но они никогда не ввергают в уныние. Зло там порой действительно бывает очень сильным, и герои порой страдают ужасно, а всё равно надежда остаётся. Нет эдакого упадничества что ли.

— Стараюсь, — скромно ответила Стася.

Чего-чего а уж этого она стремилась избегать всеми силами. В памяти до сих пор стояли слова жены ссыльного декабриста из фильма «Сонька Золотая Ручка»:

«А что ты воровала? Золото и бриллианты? Это не воровство — это баловство. Воровство — это когда у человека отнимают веру и надежду».

Кто-то, возможно, возразит, что за это, однако, не сажают в тюрьму, не отправляют на каторгу — так что ничего криминального в этом нет. Но если завтра президент Ядовцев узаконит, скажем, убийства и грабежи, разве станут они от этого менее отвратительными?

— Ещё что мне нравится, — продолжала свекровь. — У тебя всегда есть место добру и справедливости. А зло всегда оказывается в проигрыше. В наше время это особенно ценно. Сейчас понятие добра и зла настолько размыто, что не поймёшь, что есть что, — с этими словами Ирина Павловна горестно покачала головой.

— А что толку? — махнула рукой Стася. — Всё равно мои рассказы никому не нужны.

— Вот что я тебе скажу, Стасочка: пока хоть один человек их читает, они нужны. А тебя, я думаю, читают всё-таки больше. Ты же их в Интернете размещаешь.

— Да, Ирина Павловна, но этого очень мало. Меня не печатают, для широкой аудитории мои рассказы не доходят. Так что большинство лучше прочтёт какой-нибудь бестселлер, а не будет лазать в Интернете искать Заречную.

— Хотят бестселлер (или как его) — это их проблема. А думающие люди клевать на рекламу не будут. Кстати, Олег мне как-то сказал (ну, когда вы ещё переписывались), что у тебя манера письма, как у Исабель Альенде. А Исабель так трудно найти на русском.

— Да, Олег рассказывал, что читал в оригинале.

— Вот-вот. А тебя, Стасочка, и найти легче, и переводить не надо… Посмотри, борщ не сварился?

Да, кажется, вполне. Можно и отключать.

Только Стася успела повернуть конфорку, как в дверь позвонили. На пороге стоял Олег с двумя тяжёлыми сумками в руках. Поставив сумки на пол, он первым делом поцеловал жену, затем снял с себя куртку, разулся и понёс их на кухню, где мать дотирала последнюю порцию ягод.

— Раздевайся, мой руки, — сказала Стася, разливая по тарелкам борщ.

«Что-то у меня опять голова кружится, — подумала с досадой, чуть не выронив из рук полную тарелку. — Ну, конечно, погода такая — то ветер, то дождь».

Минуты, когда она резала хлеб и ставила чайник, отчего-то показались ей вечностью.

Наконец, когда Стася села за стол, она вдруг поняла, что с трудом может смотреть на этот борщ. Так что съела она свою порцию крайне неохотно. Хотя, по мнению мужа и свекрови, суп получился просто вкуснятина.

Так же с трудом смотрела молодая женщина на бутерброд с маслом, который Олег запивал чаем, и на конфеты с ореховой начинкой — любимое лакомство свекрови. Сама она к сладостям так и не притронулась.

После обеда Олег вымыл посуду, вынес мусорное ведро, а Стася взялась заводить тесто. То ли от чая, то ли ещё отчего-то голова почти перестала кружиться. А поставив пирог в духовку, молодая хозяйка отправилась в большую комнату — после новостей должен был начаться фильм с интересным названием — «Большая глупость».

В самих же новостях Ядовцев первым делом осчастливил зрителей своим присутствием и традиционной первой-тройкой фраз о том, как много он делает для своего народа. Следующая же новость стала для Стаси полной неожиданностью. В Нижнем Новгороде при выходе из автомобиля выстрелом в голову был убит полпред Громашев. Полиция ищет исполнителей и заказчиков этого дерзкого преступления.

«Мы будем мстить, — торжественно обещал президент. — И не успокоимся, пока не приложим всех причастных к этому убийству мордой об стол».

Громашева? Застрелили? Вот те на! Неужели такие, как он, тоже уязвимы? Неужели таких тоже убивают? А ведь ещё за секунду до гибели он сам, наверное, свято верил, что с чиновником такого уровня в принципе не может ничего случиться. Ну да ладно, Бог ему судья!

А вот президента, к которому Стася никогда не питала особой симпатии, его сегодняшнее поведение в её глазах нисколько не возвысило. Ядовцев может быть шокирован, даже взбешён случившемся, но как глава государства он не имел морального права говорить о мести. О том, что преступники должны предстать перед судом, ответить по закону — да, но никак не о том, чтобы сводить счёты. А уж выражение «мордой об стол»… Так мог сказать Серёжка с пятого этажа — грузчик без высшего образования, вдобавок страдающий алкогольной зависимостью. Мог брякнуть кто-нибудь из друзей и сослуживцев Олега. Мог и сам Олег — он всё-таки строитель. Но президенту в телеэфире сам Бог велел выражаться поприличнее.

«Ну вот, а я в своей оде чуть не выставила его интеллигентнейшим человеком с хорошими манерами, — думала Стася. — Вот тебе и манеры».

Последовавший за новостями фильм «Большая глупость» действительно оправдал своё название на сто процентов. Более дурацкой идеи, ровно как и сюжета, Стася, наверное, не смогла бы придумать даже в горячечном бреду. Фильм в итоге так и не досмотрели. Стася вскоре пошла готовить ужин, Олег — вытаскивать бельё из стиральной машинки и развешивать на балконе.

За чисткой картофеля в голове молодой хозяйки, в противовес только что увиденному, рождался новый сюжет. Очередной никому не нужный… Нет, нужный. Пока хоть один человек читает её рассказы, они нужны.

***

На работе, куда Стася устроилась сразу после окончания медового месяца, она с трудом могла что-то делать. Голова кружилась так, что, казалось, вот-вот оторвётся от тела и начнёт уже в полную силу вращаться вокруг своей оси. Хотя погода была солнечная — даже слишком солнечная для сентября.

— Не знаю уже, что и делать? — пожаловалась она вечером свекрови. — Третий день уже со мной такое.

— Я думаю, стоит подождать, — загадочно улыбнулась Ирина Павловна. — Девять месяцев.

— Девять… — тут Стася осеклась, неожиданно поняв, на что свекровь намекает. — Вы думаете?..

— Именно так. Со мной тоже было такое, когда я Олежку ждала. Но поздравлять пока не буду — пока точно не выяснится. Сходи к врачу.

Олегу, вернувшемуся с работы позже своей жены, решили пока ничего не говорить.

Не сказали ничего и Ане, забежавшей к ним после ужина. Посидели, попили чай с пирогом.

— Классно печёшь, Стаська! Дашь рецептик?

— Да, конечно.

— А то я совсем не умею печь. Скоро замуж выйду…

— Да ты что, Анька? Уже предложение сделал?

— Ага, — кивнула Аня, счастливо улыбаясь. — Приглашаю вас всех в марте.

Олег, Стася и Ирина Павловна принялись дружно поздравлять молодую невесту.

— Ну вот! А ты говорили: никого не полюблю, — покачала головой мать Олега.

Аня в ответ пожала плечами: молодая была, глупая.

Хотя было вполне понятно, почему девочка-школьница, получившая жестокий удар от любимого мальчика, так говорила. Тогда-то и выяснилось, кто был ей настоящим другом, а кто — нет.

«А Олег тогда подошёл и по морде ему врезал», — рассказывала Аня Стасе в одном из задушевных разговоров.

Стася никогда не спрашивала Олега про девушку, из-за которой его выгнали из школы, и Олег ей не рассказывал. Но от неё самой узнала, что этот случай сделал их друзьями.

Сама Стася не слышала Аниных слёз и жалоб на человеческую непорядочность и несправедливость окружающего мира, но отлично представляла, каково было тогда бедной девушке. И от всего сердца благодарила Бога за то, что не дал Ане пронести эти чувства через всю жизнь, не позволил её душе умереть, замёрзнуть навсегда.

А может, именно это бы и случилось, если бы лжи и подлости бывшего возлюбленного не противостояла бы смелость и благородство будущего друга. Пусть их обоих выгнали из школы (не расстреляли же, в самом деле!), но главное — нашёлся человек, который за неё вступился и ни разу потом об этом не пожалел. И кто сказал, что один человек ничего не изменит?

***

— Олег, у нас будет ребёнок!

Будущий отец застыл на месте, как заколдованный. Где-то с минуту он так стоял, не в силах произнести ни слова. Ошарашенный и растерянный, он неожиданно показался Стасе таким забавным, что она невольно засмеялась:

— Олег, ты чего?

— Стаська! Правда… что ли? Ты…

Наконец, полностью осознав смысл происходящего, он подхватил жену сильными руками и закружил по комнате.

— Стаська! Какое счастье! Как я рад! Я стану папой!

***

Стася лежала на койке совсем без сил. Их не оставалось даже на то, чтобы пошевелиться. Если бы в этот момент над ней нависла угроза расстрела, она бы, пожалуй, и тогда бы не смогла двинуть ни рукой, ни ногой. Оставалось только водить глазами по палате, наблюдая, как женщины в белых халатах суетятся над малышкой. Над Машенькой.

«Почему она не кричит?» — проносилась в голове тревожная мысль.

Медсестра встряхнула новорождённую, затем звонко шлёпнула по маленькой попке. Девочка, к великой Стасиной радости, тут же ответила на этот акт насилия громким протестом.

— Ну-ну, чего развопилась? — осадила малютку «обидчица», видя, что та не думает успокаиваться. — Уже ж не бью.

«Но ведь била же, злая ты тётя!» — продолжала заходиться в крике Машенька.

А Стасю вдруг неумолимо потянуло в сон. Глаза, следившие за маленькой дочуркой, слипались, переставая воспринимать реальность. Вскоре в палате стало тихо. Должно быть, малышка, наконец, успокоилась.

Из коридора, будто бы сквозь вату, слышался голос Олега. Он вроде бы говорил с медсестрой о новорождённой.

Больше Стася ничего не слышала, потому как погрузилась в глубокий сон. Но прежде сознание зафиксировало новую мыслью: «Я — мама. У меня есть дочь — Машенька».

***

День рождения малышки отмечали в первые выходные после выписки. Стасины родители, ставшие теперь бабушкой и дедушкой, специально по такому поводу приехали из Москвы. Сама именинница гордо кочевала из одних рук в другие, наслаждаясь в полной мере вниманием, дань которого ей щедро отдавали все родственники и друзья.

— Какая куколка! — слышалось отовсюду. — А чьи это у нас глазки? А чей это у нас носик? А чей это у нас ротик?

Насчёт глазок у Стаси не было никаких сомнений. Эти глаза смотрели на неё, когда Олег её обнимал, целовал, в них она каждый Божий день гляделась, как в зеркало. Она бы узнала их из тысячи глаз.

А носик, ротик — такие Стася тоже видела. В зеркале.

Вскоре вся компания: дедушка, обе бабушки, тётя Олега Лидия Павловна, Аня и её муж Костя, соседи Дима и Валя, друзья Олега Коля и Саша с женой Ирой и, конечно же, счастливые родители — сидели за столом и пили за здоровье новорождённой.

Кто-то предложил включить телевизор, чтобы создавался какой-то фон. Включили, оставили канал, где был какой-то концерт. Впрочем, никто его и не слушал — гостей и хозяев занимали куда более интересные темы.

Стася поймала себя на том, что ей безумно нравится говорить о Маше. Она могла бы целую вечность рассказывать о том, как ожидала её появления девять месяцев, сколько она весила при рождении, как впервые увидела свою Машеньку, как её принесли к матери кормить, и как обрадовался Олег, увидев свою кровинушку. Обрадовался… Не то слово. Он был так взволнован и счастлив, что на миг даже забыл и про цветы, что принёс для Стаси, и про саму Стасю. Впрочем, молодая женщина и не думала ревновать. Ведь для неё самой малышка за девять месяцев стала дороже всего на свете. Даже Олега. Тем более Стася прекрасно понимала, что с появлением Машеньки Олег не стал любить её меньше — ровно как и она его. Просто теперь на свете есть существо, которое они оба любят ещё больше. А друг другу они, напротив, стали ещё дороже. Олег теперь не только любимый, муж — он ещё и отец Машеньки. Это он подарил Стасе ту часть себя, из которой появилась девочка. Как же его меньше любить после этого?

Вдруг отец Стаси как-то странно взглянул на экран телевизора, и глаза его расширились.

— Гляди-ка! Витька, что ли?

Остальные машинально уставились туда же, не понимая до конца, кто так удивил Стасиного папу. Взглянула на экран и Стася.

По сцене, вертя красивыми бёдрами, в окружении трёх полуобнажённых женщин модельной внешности, прыгал певец. Популярную песенку, которую он пел сладким голосом, Ирина Павловна ненавидела всеми фибрами своей души, да и Стася, к слову сказать, отнюдь не восхищалась.

«Мне б зад пощупать твой, ой-ой-ой-ой!

Мне б лечь в постель с тобой, ой-ой-ой-ой!..»

Что было дальше, Стася не запоминала точно, но что-то вроде: только на любовь и верность до гроба не надейся, ибо мы не в девятнадцатом веке живём.

Это действительно был Виктор Болотов. А какое было у него лицо! Ни на секунду с него не сползала маска безграничного самодовольства. И на всех он смотрел сверху вниз, всем своим видом показывая, что делает «этим ничтожествам» великое одолжение тем, что поёт для них (скорей всего, под фонограмму, потому что по голосу Стася бы его ни за что не узнала).

«Да, Витя! — думала она с сожалением. — Надо ж было так опуститься. Мало того, что свой талант в землю зарыл, а теперь ещё и искусственным пользуешься».

Но далеко не все думали так же, как она.

— Вот вышла бы за него, — вздохнула мать Стаси, нисколько не стесняясь присутствия Олега. — Сейчас бы жила как у Христа за пазухой. Тогда бы не пришлось тебе вставать по ночам и менять Машеньке пелёнки.

— Ты тоже меняла мне пелёнки, когда я была маленькой, — напомнила Стася, с трудом сохраняя спокойствие. — Так что ничего со мной не случится, если я буду так же ухаживать за своими детьми.

— Ты ж знаешь, какой это труд!

— Жизнь — она вообще нелёгкая.

Спор грозил перерасти в ссору и, возможно, так бы и случилось, если бы не вмешался Олег:

— Давайте выпьем за маму именинницы. Спасибо тебе, Стася, что подарила мне такого чудесного ребёнка. Я тебя очень люблю.

— За тебя, Стасочка! — подхватила Ирина Павловна. — Раньше я всё переживала, что не родила дочку. Теперь же у меня есть и дочка, и внучка. Спасибо тебе, Стасочка!

Гости, включая родителей Стаси, с радостью выпили по этому поводу, согласившись в один голос, что это очень хороший тост.

Олег мельком глянул на телевизор и тут же от него отвернулся, но в этом миг Стася заметила в его глазах… Нет, не ревность и отнюдь не злобное торжество над соперником (хотя, в свете того, что он только что сказал, имел на это право). В них была какая-то сдержанная печаль сродни чувству вины. Он не мог при всём желании дать жене того, что с лёгкостью дал бы Виктор — роскоши, славы. Он не был уверен, что с ним Стася счастливее, чем была бы с Виктором. А ещё мама смотрит на зятя так, словно он загубил жизнь её дочери. И словами любви и благодарности он сейчас стремился хотя бы частично восполнить для Стаси то, чего он якобы её лишил.

Но разве она сожалела о чём-нибудь? Разве за весь год брака она хоть раз покаялась в том, что с Витей ничего не вышло? Сколько раз она думала об этом, сколько раз благодарила в мыслях Олега за ту случайную встречу, за потерянную карту, вынудившую его тогда обратиться к ней! И ни разу ему об этом не сказала. Может, сделать это сейчас?

— А теперь давайте за папу. Я нисколько не жалею, что моя жизнь сложилась именно так — что я тебя встретила, вышла замуж, родила Машеньку. И если бы у меня был шанс изменить прошлое, я бы не стал ничего менять. За тебя, Олег.

Стася с удовольствием наблюдала, как её муж при эти словах оживился. Гости дружно поддержали этот тост. Только родители в который раз посмотрели на дочь как на клиническую идиотку, хотя выпили вместе со всеми. Ну и пусть смотрят.

А маленькая Машенька, утомившись от повышенного внимания к своей персоне, заснула в колыбельке и, по всей видимости, тоже ни о чём не жалела.

***

Суббота. Машенька спит. Олег ещё тоже не проснулся. Можно было бы и поспать самой. Но сегодня Стасю отчего-то тянуло подняться с постели, пойти помыться и начать потихоньку готовить завтрак.

Осторожно, чтобы не разбудить Олега, молодая женщина встала, накинула халат, подошла тихонько к колыбельки с двухмесячной Машенькой и, убедившись, что с ребёнком всё в порядке, вышла из комнаты.

«Может, вынести мусор?» — думала она, направляясь на кухню.

Из-за него-то она вчера с мужем поссорилась. Вечером, уставшая от домашних забот, Стася попросила Олега вынести из ведра. Тот в ответ сказал, что очень устал.

«А я, думаешь, не устала? Весь день кручусь, как белка в колесе!»

«Ну, давай, завтра вынесу».

«Ну да, конечно, тараканов разводить!».

В итоге слово за слово — и кончилось тем, что Стася в сердцах крикнула мужу:

«Ну тебя в баню!».

Весь вечер супруги не разговаривали. Ночью спали, отвернувшись друг от друга. Мусор Стася выносить не стала — чисто из вредности. Пусть Олег не думает, что таким способом можно превращать жену в рабыню.

Сейчас же, при свете дня любовь к чистоте взяла верх над упрямством. Но прежде молодая женщина решила зайти к свекрови. Может, она уже встала, надо ей помочь?

Но свекровь лежала на кровати с закрытыми глазами. Стася хотела было закрыть дверь и заняться своими делами, но в последний момент насторожилась: ещё вчера вполне здоровая, сегодня Ирина Павловна была такой бледной, как после долгой болезни. Стася подошла поближе.

— Ирина Павловна, Вам плохо?

Свекровь не отвечала. Тогда Стася подошла вплотную, чтобы пощупать пульс…

Вдруг, как ошпаренная, выскочила из комнаты и бросилась к ещё спящему мужу:

— Олег! Олег!

— Стась, ты чего? — спросил тот, продирая глаза. — Что случилось?

— Мама… Она…

При этих словах он тут же очнулся ото сна и вскочил на кровати.

— Что с ней? Плохо?

Стася молчала. Ну как, как сказать Олегу такое? Это всё равно, что вонзить ему в сердце острый нож, ему, человеку, которого любишь всей душой. Если бы только можно было никогда не причинять ему боль!

Олег стремглав бросился в комнату матери. Стася задержалась на минуту у колыбельки — убедиться, что её тревожные крики не разбудили Машеньку. Затем робко последовала за мужем.

Он сидел на корточках у кровати и, закрыв лицо ладонями, плакал. Стася подошла к нему и положила руку ему на плечо. Олег тут же взял её обеими руками.

Вчерашняя ссора была забыта напрочь. То, что ещё вчера казалось таким серьёзным, перестало иметь значение. Мусор, тараканы, всё к лешему! Вчера у Олега была мама, у Стаси — добрая свекровь и близкий друг, у Маши — любящая бабушка, что в ней души не чаяла. Была. А теперь её больше не будет. Никогда.

***

На похороны собралось много людей. Приехала из Костромы Лидия Павловна, приехали московские сваты, пришли соседи, бывшие коллеги, друзья да и просто знакомые, которые имели удовольствие общаться с покойной. Все они вспоминали, каким добрым и светлым человеком была Иринушка, Ирина Павловна, тётя Ира. За всю жизнь никому зла не пожелала, никому горя не причинила, всегда готова была помочь тем, кто нуждался в её помощи, ничего не прося взамен. Никогда не завидовала тем, кто имел больше. А к тем, с кем жизнь обошлась жестоко, относилась с добротой и сочувствием. Как мало, до обидного мало сейчас таких людей!

Родители Стаси вели себя пристойно, но в их глазах явно читалось облегчение. Такое, словно их дочь избавилась от какого-то тяжкого бремени. Но когда это Стася считала свекровь тяжким бременем? Разве можно назвать так золотую свекровь, ставшую для неё замечательным другом? Стася скорбела о ней не меньше, чем Олег, и не меньше хотела бы повернуть время вспять, когда Ирина Павловна была ещё жива.

На следующий день после поминок родственники и знакомые разъехались. И с ними исчезло и чувство, что Олег и Стася не один в этом мире. Теперь же, заходя в комнату, Стася машинально поворачивала голову к любимому креслу свекрови, словно ожидая увидеть её сидящей с маленькой Машей на руках. Каждый шорох заставлял её обернуться, когда чудился звуком голоса, которого она больше никогда не услышит. Трудно, очень трудно было смириться с утратой.

— Я не могу поверить, что мамы больше нет, — признался ей Олег вечером, когда они, поужинав, с трудом уложили малютку спать. Под бабушкину колыбельную она засыпала куда быстрее.

— Я тоже, — призналась Стася. — Иногда мне кажется, приду я к ней в комнату, а она там — живая… Олег, смотри!

Её взгляд неожиданно скользнул за окно. В свете заходящего солнца кружился в воздухе резной лист клёна — красно-рыжий с зелёными крапинками. Казалось, он не просто кружился, а, подгоняемый ветром, танцевал какой-то неведомый вальс. Потом на миг останавливался, зависал в воздухе, чтобы в следующую минуту продолжить танец.

Олег тотчас же обернулся в сторону окна, потом вопросительно посмотрел на Стасю, не понимая, чего интересного она так нашла.

— Видишь, лист кленовый. Вон какой рыжий!

— И что?

— Так июль на дворе. А листья рыжеют осенью.

— Да, действительно странно, — согласился Олег.

— Это мама привет передаёт. Хочет сказать, что она с нами.

— Ты думаешь?

— А помнишь эти строки? — с минуту Стася раздумывала, чтобы ничего не забыть, хотя сама она помнила их отлично:

«Недели две — уж ждать совсем немножко,

А кажется, как будто двести лет.

Шагает осень гордо по дорожке,

Зима из дальних стран спешит вослед.

Я верю, скоро свидимся мы снова,

Познаем счастье, что так долго ждём.

Я шлю тебе привет листом кленовым,

И солнышком, и сереньким дождём».

— Да это ж мама писала папе. Когда из армии ждала. Ему как раз две недели до дембеля оставалось.

— Вот и я его сразу вспомнила. А тут тебе и лист, и солнце. Только дождя не хватает.

— Кстати, ночью обещали дождь… Да, тогда действительно похоже на чудо, — на лице Олега при этих словах появилась грустная улыбка. — Думаешь, мама сейчас на небесах с папой?

— И не только я. Батюшка же как сказал?

«Христианин никогда не скажет у гроба: „Прощай“, — он скажет: „До свидания“. Так сказал священник, отпевавший Ирину Павловну, так говорила она сама, примирившись со своим вдовством.

— Да, наверное, ты права.

— Давай, может, включим радио? Послушаем, что в мире творится.

Здесь Стася несколько лукавила. Она давно отвыкла от привычки пользоваться радиостанциями в качестве гадания и утешения. Но сейчас ей очень хотелось услышать ещё что-нибудь, связанное с Ириной Павловной. И она была уверена, что включив радио, непременно услышит. Говорить Олегу об этом заранее она не хотела. Вдруг её постигнет разочарование? Так зачем ещё Олега зазря обнадёживать?

Однако всё пошло именно так, как Стася и ожидала. Как будто кто-то свыше нашептал диск-жокею, что в эту минуту непременно должна зазвучать Ромина со своим супругом. То, что любила покойная.

Нужно ли ещё доказательств, что она существует?

— А теперь давай спать, — сказала Стася мужу после того, как песня закончилась. — Я очень устала.

»Надо, наверное, к врачу сходить, — думала женщина, уже лёжа в постели под боком у Олега. — А то опять что-то голова кружится. И на похоронах было так плохо, чуть не стошнило".

А за окном стучали капли дождя, и ветер пригибал книзу кроны деревьев, казавшихся в ночной мгле тёмно-серыми.

***

Буквально через неделю Стасю ждало открытие — не сказать, чтобы очень приятное. Если раньше она думала, что только в её окружении есть люди, которые упорно считают её брак ошибкой — и это в первую очередь её собственные родители, то теперь оказалось, что и среди знакомых Олега были такие. Дружная семья вызывает зависть, и порой те люди, что привыкли презирать само слово «любовь», сами не отдают себе отчёта в своём желании быть любимыми, притом не отдавая взамен ничего — не жертвуя абсолютно ничем. Они хотят, чтобы любили их, но не желают любить сами или, на худой конец, благодарно ценить ту любовь, что бескорыстно отдаёт им вторая половинка.

— Стась, ты не против, если я сбегаю к Сашке? — спросил Олег как-то вечером.

— Конечно, сходи, — ответила Стася.

С тех пор, как родилась Маша, Олег ни разу не зашёл навестить своих друзей. Всё его время занимала если не работа, то дела семейные. Поэтому Стася находила несправедливым отказать ему сейчас. Тем более, что сама она за эти два месяца пару раз забегала к подругам и проводила у них весь вечер. И Олег ей ни разу не сказал: «Нет, сиди дома». Казалось, он даже наоборот радовался, что в это время Машенька только папина. Пусть теперь вечерком побудет только маминой — не беда.

Однако после визита к другу Олег вернулся домой мрачнее тучи. На вопрос жены: что случилось? — ответил коротко:

— С Сашкой поругался.

— Из-за чего?

— Да выпили немного, он захотел ещё по одной. Я сказал: не хочу, — Сашка обиделся.

— И что?

— Ну, наговорил гадостей… Ты лучше расскажи, как Маша себя вела? Не капризничала?

Это означало: я не хочу больше об этом говорить, тема закрыта. Что ж, тем лучше. Зачем говорить о неприятном, если есть такое счастье, как Маша?

Но реакция мужниного друга мало удивила Стасю. Достаточно вспомнить, как на Машином дне рождения он настойчиво предлагал Олегу выпить ещё по одной. Олег в ответ сказал: нет, нет, мне хватит. Саша тогда неодобрительно хмыкнул. Сам же напился так, что с трудом ушёл на своих двоих. Стася помнила, как недовольно хмурилась Ира, его жена. Но тогда всё-таки обошлось тихо-мирно. На похоронах свекрови Стася не имела счастья наблюдать его поведения — Сашу тогда как раз отправили в командировку. А сейчас зато даже худого мира не вышло — отчего-то он быстро перерос в добрую ссору.

Но оказалось, Олег рассказал жене далеко не всё. На следующий день, возвращаясь от врача, молодая женщина, проходя мимо дома, где жил Саша, увидела его во дворе вместе с Васей и Игорем — общими знакомыми.

— Олег, — говорил он им, — совсем двинулся. Он и раньше был с придурью, а как женился… Захомутала его эта москвичка. Я ему: ну, давай выпьем, мамку твою помянем, ну ты что, не мужик, что ли? Ну, стукни, говорю, кулаком по столу, скажи своей бабе: я мужик, поняла!

— А он чего?

— Чего? А ничего! Шарахнул по столу, сказал: да, я мужик, сказал, пить не буду, значит, не буду. Дурак!

С этими словами Саша презрительно скривился, так и не заметив той, которая якобы командует его другом. Игорь и Вася закивали в знак согласия.

«Тоже ещё друг! — подумала Стася с презрением. — Воспользовался его горем, чтобы спаивать, а потом вот так обносит».

Но Олег… Он не поддался, он устоял. Как достойно он держался, когда им пытались так грязно манипулировать! Этот благородный рыцарь, этот герой!

Да, Олег не кинется грудью на амбразуру ни за какую идею. Но могла ли Стася ожидать, что он окажется настолько твёрд в своих принципах? Ещё вопрос, что для мужчины страшнее: когда враг грозится отрезать голову или когда друг называет бабой? Последнее, как говорил герой «Бесприданницы», для мужика хуже всего, что только может выдумать ум человеческий. И он боялся, страшно боялся. Так же как боялся малолетний герой фильма «Чучело», что его сочтут трусом. И этот страх толкал обоих на самые недостойные поступки. А Олег оказался не той породы. Его тяжело заставить подчиняться.

Именно об этом размышляла Стася, когда кормила и развлекала Машеньку, когда стирала бельё, когда готовила ужин. Ещё она думала о том, что так редко в последнее время она говорила мужу о том, как любит его. Досадное упущение, но ещё не поздно его наверстать. Прямо сегодня. И поэтому, когда Олег вернулся домой, Стася первым делом бросилась ему на шею со словами:

— Привет, дорогой! Я тебя люблю. Очень-очень.

Она поцеловала его так страстно и пылко, как в первый раз. Олег, сперва ошарашенный столь горячим приёмом, очень быстро включился в игру.

— Я тебя тоже, Стася, очень люблю.

Остывший ужин пришлось подогревать, а после проснулась Маша и настойчиво потребовала родительского внимания. Поменяв ей пелёнки и уложив спать, супруги ещё полночи говорили о том, как назовут маленького человечка, который должен появиться через девять месяцев.

***

Петя появился на неделю раньше срока и оказался точной копией матери. Как и прежде, собрались все родные и знакомые. Стасины родители отнюдь не были довольны, и по телефону они то и дело уговаривали дочь избавиться от ребёнка. «Ну, куда вам ещё второй — нищету плодить, да ещё каждый год, организм ещё не восстановился, а если, не дай Бог, разведётесь с Олегом — тогда что, останешься с двумя детьми».

Но всё же приехали поздравить, и всё время, что они гостили у дочери и зятя, вели себя вполне прилично. Даже подержали Петеньку на руках и сказали про него доброе слово. А когда во время застолья Стася предложила помянуть Ирину Павловну, которая наверняка обрадовалась бы внуку, выпили без возражений.

Что касается годовалой Машеньки, то к ней бабушка с дедушкой привязались так, что расставались чуть ли не со слезами. Казалось, девочка напомнила им собственную дочь в то золотое время, когда она была ещё слишком маленькой, чтобы делать по-своему, когда ещё была надежда, что из этой малютки вырастет умная и послушная девочка. Не об этом ли в душе мечтает каждый родитель? Разве не о том молится Богу, чтобы его ребёнку повезло в жизни больше, чем ему самому? Чтобы всё, чего мы не достигли сами, получили вдвое наши дети.

Стася в этом плане отнюдь не была исключением, как, собственно, и Олег. Оба всей душой желали, чтобы если Маша захочет звёзд с неба, у неё бы всё получилось. Вздумает ли она, как папа, стать космонавтом, или, как мама, заняться творчеством, пусть удача будет её спутником.

Того же желали ей и бабушка с дедушкой, а ещё наверняка поменьше маминой глупости, которая, по их мнению, помешала ей достичь высот. Это, пожалуй, было единственным, в чём их пожелания не совпадали с родительскими.

И лишь через шесть лет, когда Машка-первоклашка скажет: хочу быть доктором, — надежда в их сердцах дрогнет.

***

В марте следующего года супруги Щегловы праздновали ещё одно радостное событие — у Ани с Костей родился первенец. Назвали Кирюшей. Какой же он был красавчик!

А на следующий день — в воскресенье — были президентские выборы. Стася бы ни за что не пошла на избирательный участок, но желание хоть как-то насолить Ядовцеву, лишив его хотя бы одного голоса, пересилило. Пусть один испорченный бюллетень погоды не сделает, и назавтра Ядовцев всё равно станет президентом — неважно.

Стася никогда не понимала тех, кто голосует за вероятного победителя лишь потому, что всё уже заранее решено. Будь такое при открытом голосовании, можно было бы говорить о каких-то благах для себя. Но что толку делать это анонимно, когда никто, может быть, и не узнает?

Олег, как всегда, голосовал за Григорьева, своего любимого политика, хотя прекрасно знал, что «ядовитая команда», как он называл приближённых Ядовцева, ни за что его не допустит. Достаточно вспомнить, как после прошлых выборов молодёжное крыло «плюющих ядом» устроило у штаба оппозиционного кандидата пикет с лозунгами: «Куда полез, Григорьев? Фиг тебе, а не власть!». Хотя вместо «фиг» там было другое слово — куда более неприличное. И как «плюющим» не понравилось, когда кто-то из штаба вылил на них ведро воды (наверное, чтобы остудить их пыл). Собственно, официальное их название звучало по-другому: что-то вроде «Национально-патриотическое движение „Стоящие за Родину“. Ядовцев был их покровителем, за что они платили ему бесспорной лояльностью. А кличка „плюющие“ пристала к ним после того, как их лидер, когда ему сказали о низком уровне жизни в малых городах и сёлах, ответил: „Если они не могут заработать, мне на них плевать!“. Притом, без малейшего стеснения.

Естественно, ни Олегу, ни его жене „плюющие“ не внушали никакой симпатии, хотя многие готовы были ходить по головам и по трупам, лишь бы туда попасть.

Писатели, артисты, чиновники, учёные рвались туда, словно членство там было смыслом их жизни. Туда же, кстати, вступил и Артур Изгаршев. Про Виктора Болотова и Калиновского Стася не знала, но полагала, что оба они также пополнили ряды „Стоящих за Родину“.

В понедельник Олег, как обычно, пошёл на работу, оставив жену дома с маленькими детьми. Весь день Стася готовила, стирала, гладила, убиралась в квартире и развлекала Машеньку с Петенькой стишками для малышей, которые сама же для них и сочинила. Поэтому телевизор включили только вечером, когда Олег вернулся с работы.

Каково же было их удивление, когда на экране показался Григорьев. Тот самый оппозиционер-демократ, которого давно уже убрали и с телевидения, и с государственных радиостанций и даже из крупной печати. Одним словом, зашельмовали, как и Стасю. И тут вдруг такая встреча.

Ещё больше Олега и Стасю привели в изумление цифры — пятьдесят три процента. И их Григорьеву с лихвой хватило. Кто бы мог подумать, что большинство населения отдадут свой голос за того, кого крайне левые кличут „продажным западником“, ультраправые, напротив, обвиняют в порочных связях с коммунистами, а „ядовитая команда“ и вовсе презирает, словно что-то мелкое, ничтожное. Неужели Ядовцев так всем надоел, что назло ему решили проголосовать за Григорьева? Никто из них, наверное, не думал, что он победит. А теперь эти „отчаявшиеся мстители“, должно быть, кусают локти, с ужасом думая: что мы наделали? Или, как всегда, опять винят во всём ЦРУ и фальсификации выборов и удивляются, почему вдруг сфальсифицировали не в пользу действующей власти. То ли наблюдатели хорошо поработали, то ли сам Ядовцев чем-то не угодил Цетризбиркому, то ли Григорьев оказался к ним щедрее. Да тут, как говорится, сам чёрт ногу сломит.

Более актуальными сейчас оказались другие вопросы. Что сделает новый президент? Не развалит ли он страну к чёртовой бабушке? Не прибьют ли его самого, прежде чем он успеет что-то сделать? Или маска интеллигентного человека, которую он носил многие годы, быстро с него спадёт — и он окажется ничем не лучше того же Ядовцева?

Сама Стася не ожидала никакой катастрофы, ровно как и добрых перемен. Ничего, скорей всего, и не изменится. Ни коррупция, ни обогащение богатых за счёт бедняков, ни самоцензура — никуда это всё не исчезнет. Политика — дело грязное, а политики очень редко бывают честными людьми.

»Уже десять, — подумала Стася, кинув взгляд на стоящие на столике часы. — Пора Машу с Петей спать укладывать".

Оставив мужа у телевизора радоваться своей политической победе, молодая женщина пошла в детскую. Маше с Петей идея ложиться спать пришлась явно не по вкусу. Куда веселей было бы ещё попрыгать, поиграть, погоняться друг за другом. Но Стася оставалась неумолимой. Завтра будет день, побегаете, поиграете, а сегодня пора мыться и в кроватки.

***

Говорят, счастье — капризная птица. К кому-то оно прилетает очень рано, когда ещё почти что ребёнок влюбляется в такую же юную девчушку, говорит матери: я женюсь, — и слышит в ответ: как? тебе ещё только шестнадцать! Кого-то оно посещает в двадцать — двадцать пять, кого-то, как Стасю и Олега — в тридцать. Но чем хуже тот, чьё счастье пришло после пятидесяти? Разве, если ты уже прожил полвека, пора заворачиваться в простыню и прямой дорогой на кладбище, даже если ты пока ещё вроде живой?

«Дмитриевич — замечательный человек, — говорила Лидия Павловна, когда Щегловы с семилетней Машей и шестилетним Петей гостили у неё в Костроме. — Будь я молодой, пошла бы за него».

«А он предлагал?» — осведомилась Стася.

«Было дело. Но куда нам? Старые уже. У него дочь взрослая, два внука. Что скажут люди?»

«А Вас это очень волнует?»

«Ну, а как же!»

«Значит, мнение ханжей и завистников Вас волнует больше, чем собственное счастье?»

«Ну, а представь, Стасочка, идёшь ты по улице, видишь старуху в белом платье, с фатой. Ты что подумаешь?»

«Я была бы только рада, что женщина нашла своё счастье».

Нет, она бы не смеялась, не говорила бы: старая вешалка, а туда же. Более того, если бы Стасе посчастливилось родиться на пару веков раньше, когда девушек выдавали замуж лет в шестнадцать, она бы наверняка услышала эти слова в свой адрес. Сейчас выходить замуж в тридцать — нормально. Так почему бы не допустить, что через пару веков никто не будет осуждать восьмидесятилетнюю невесту? А если эту мысль допускаешь, зачем так долго ждать?

Да, она вышла за Олега лет в двадцать девять. Но это потому, что он приехал в Москву тогда, сама она вышла на улицу тогда. А случись всё это на двадцать лет позже? Разве они бы тогда не имели права быть вместе?

Да, это всё она тоже сказала Лидии Павловне. А про себя подумала, что многие авторы любовных романов грешат одним и тем же. Их герои всегда молодые, частенько — красивые. А тех, кому за сорок — просто вычеркнули из жизни, из любви. Положа руку на сердце, Стася могла бы сказать про себя, что сама она ничуть не лучше. Ни одного рассказа она не могла бы припомнить, где позднее счастье посетило бы пожилого и одинокого человека. Лишь однажды, ещё до опалы, в романе «Если ты придёшь» было вскользь упомянуто про то, как вдовствующая Натали вышла замуж во второй раз. Артур тогда сказал ей, что это звучит несерьёзно, потому как Натали было уже лет сорок шесть. «В таком возрасте уже поздно замуж выходить». По его совету Стася тогда и убрала этот фрагмент.

Ну ладно, тогда. Ну что мешало написать на эту тему потом? Ведь она уже сколько лет не зависит от Артура. Понятно, что когда она познакомилась с Олегом, когда вышла за него замуж, её творческие мысли занимал он. После рождения Маши и Пети она писала в основном сказки. Почему бы теперь не наверстать упущенное? Пусть не только Лидия Павловна, но и другие одинокие пенсионеры почитают, и в их сердцах засияет надежда, что ещё не всё в их жизни кончено. А для тех, чьё счастье близко, но общественное мнение удерживает их от шага навстречу, пусть будет утешение, что хотя бы один человек на Земле не будет над ними смеяться, сделай они этот шаг.

И вот, наконец, редкие свободные минуты, проведённые за компьютером, дали свои плоды, и рассказ с поэтичным названием «Осенняя листва» можно было смело забрасывать в Интернет.

Нет, сначала помешать картошку, чтоб не пригорела. И посмотреть, как там в духовке курица.

Из соседней комнаты слышалось:

— Федя, ну возьми меня замуж. Пожалуйста, — произнесённое детским голосом.

— Ты хочешь, чтобы я на тебе женился? Такой? — удивлённо вопрошал другой, тоже детский.

— Ты мне нужен любой, — говорила Маша. — Потому что я люблю тебя. Я хочу быть с тобой.

— А тебе не надоест всю жизнь ухаживать за безногим инвалидом? — снова спрашивала Таня, Машина подруга.

— Ну, что ты говоришь, любимый, родной?

Эта сцена была в Стасином романе «День рождения», где главный герой выехал на своей машине на встречную, чтобы не сбить зазевавшуюся девочку, попал в аварию и остался без ног.

— Я тебе сказал, что будет, если ты ещё раз подойдёшь к Федьке? — игра принимала угрожающий оборот. — Я тебе говорил, коза драная? Вот тебе, дрянь, получай, получай!

Послышался звук бьющихся друг о друга кукол и истошный крик:

— Папа! Не надо! Мне больно!

Но ничто не могло смягчить сурового отца — избиение продолжалось.

«А вот этого там точно не было», — подумала Стася.

Отец главной героини, конечно, возражал, отговаривал дочь выходить за Федю после случившегося, но бить не бил. И козой драной не называл. Это делал герой другого рассказа «Жизнь без зависти» — и не с дочерью, а с женой. Так же, как и то, что прозвучало через минуту, когда треск прекратился, видимо, Таня, а вместе с ней и жестокий папа, выбились из сил:

— Я тебя в озере утоплю.

Но, по всей видимости, не успел он и шагу ступить, потому что Маша вдруг закричала:

— Папа! Метеорит!

Послышался жуткий топот, видимо, девочки именно так представляли себе удар метеорита.

Видимо, отца героини зашибло насмерть, как несчастного Карла из «Окрестностей Бетельгейзе», потому что послышалось испуганное:

— Папа! Папочка! Нет!

Да, случись это с отцом главной героини «Дня рождения», она бы действительно тут же простила ему всё на свете.

Петя в то время был у тёти Ани играл с Кирюхой. Олег будет идти с работы, забежит и заберёт его. За Таней тоже скоро придут — или тётя Лиза, или бабушка Наташа.

Картошка уже сжарилась, курица вот-вот запечётся — осталась ровно одна минута. Только Стася поставила её обратно в духовку, как раздался звонок в дверь.

Пришедших было трое: Олег, держащий за руку раскрасневшегося Петю, а с ними — Лиза, Танина мама.

— Привет, Стась. Ну, как там моя?

— Играю, — ответила Стася.

— Пошли домой, Тань.

— А можно ещё немножко? — раздался из комнаты дружный дуэт.

Лиза посмотрела на Стасю, словно спрашивая её мнения. Ну ладно, пусть поиграют ещё немного.

Наконец, из комнаты вышла Таня в сопровождении Маши.

— А можно водички? — попросила девочка, когда тётя Лиза завязывала ей шарфик.

— Мы скоро домой придём — потерпи, — говорила ей мать.

Но Стася сбегала на кухню и налила ей в кружку воды.

Распрощавшись с гостями, она отправила Олега и детей мыть руки, а сама пошла на кухню, вытащила из духовки курицу. Порезала, положила на тарелки вместе с картошкой. Поставила чайник.

За ужином, как обычно, спрашивали друг друга о делах текущих дома и на работе.

— Сегодня тётя Лида звонила, — сказал Олег. — Она сказала, что замуж собирается. За Дмитриевича. Уже заявление в ЗАГС подали. Убедила ты её, Стаська.

— Это ж замечательно, — откликнулась Стася. — А то всё одна да одна, а тут любимый человек под боком.

— Да уж, — согласился Олег. — Думаю, хорошая будет пара. Я ещё тогда, помнишь, мы приехали.

— Это когда Петя окно разбил? — уточнила Стася.

— Да. Вижу, Дмитриевич на неё как-то так смотрит. Ну, не как на просто соседку.

— Я тоже обратила внимание. Ещё подумала: кажется, неравнодушен к ней. Дай-то Бог, чтобы у них всё было хорошо. А дочь его как — не возражает.

— Да сначала вроде что-то выступала, а потом, ну чего, у неё своя семья. В общем, в июне свадьба.

— Два месяца ждать? — откликнулась Маша. — Это же долго!

— Ну, не дольше, чем они до этого ждали.

— А чего они ждали? — Маша вопросительно посмотрела на мать.

— Они что, не могли сразу пожениться? — удивился Петя.

— Во-первых, сразу жениться неразумно, — объяснил Олег. — Надо сперва получше друг друга узнать. А во-вторых, жених ещё ждал, когда невеста надумает.

— А чего она — так долго думала?

— Ну да, достаточно долго, — ответила Стася. — Это ж всё-таки жить с человеком.

— А ты, мама, долго думала, прежде чем выйти за папу? Сразу ли вы поженились? Как познакомились?

Словом, дети засыпали родителей вопросами, так, что бабушка Лида мгновенно отошла на второй план.

— В Москве? На Красной площади? Прикольно! А где Третьяковка? А где ВДНХ? Катались на колесе? Я тоже хочу! А давай сходим в эту галерею, когда к бабушке и дедушке поедем.

Олег и Стася пообещали детям, что когда они на летних каникулах приедут в Москву, обязательно сводят их туда, а ещё в другие места не менее интересные.

Разговор затянулся, а вместе с ним — и домашние хлопоты — помыть посуду, уложить детей спать, потом помыться самим. И только в одиннадцать часов читатели, наконец, смогли увидеть новый рассказ Анастасии Заречной.

***

Свадьба Лидии Павловны с Александром Дмитриевичем была, хоть и немноголюдной, но вполне весёлой: с белым платьем, с кольцами, с подарками и пиршеством в ресторане. Как и всяким молодым, им желали счастья, крепкую семью, большой любви и всего самого-самого. Стася охотно щёлкала фотоаппаратом, подбирая удачные моменты и ракурсы.

После свадьбы молодожёны поехали на две недельки в Партенит, куда в своё время ездили Стася с Олегом. Хотя за последние годы пенсии ощутимо повысили, но на заграницу денег, однако же, не хватало. Да и в Крым — родные, друзья помогли. Сначала хотели отправить их туда на месяц, но жених отказался. У них была дача — не хотелось оставлять на такое долгое время. Да и по родным за месяц соскучишься.

А через неделю после свадьбы Олеговой тёти, Щегловы сами поехали в Москву. И отнюдь не по весёлому поводу. Вечером позвонила Стасина мама, вся в слезах, и сказала, что папы больше нет. Ещё ночью стало плохо с сердцем, вызвали скорую, врачи до полудня боролись за его жизнь, но увы…

Стоя у гроба рядом с плачущей матерью, Стася отказывалась верить, что папу сейчас зароют в землю. Не отрываясь, смотрела она в его бледное лицо, так, словно этот взгляд может прогнать смерть долой. И сейчас отец шевельнётся, возьмёт её за руку и скажет: «Ну, здравствуй, Стасечка!».

Но долго смотреть на мёртвого было страшно, и Стася перевела взгляд на небо, где ветер, безжалостно свистя, гнал, словно стадо барашков, белые облака. Он то отрывал от них кусочки белой ваты, то, напротив, сминал их вместе, не забывая при этом бросать их туда-сюда.

На минуту Стасе показалось, что ветер прошептал папиным голосом: «Я не здесь, я там».

— Смотрите! Дедушка! — крикнул вдруг Петя.

Все собравшиеся испуганно уставились на гроб. Но увидев, что покойный по-прежнему там, неподвижный, стали удивлённо смотреть на мальчика.

— Да не там он — здесь! На небе!

И вправду — среди небесной синевы кучки облаков, наплывая одна на другую, сложились в узор. Точь-в-точь дедушкино лицо.

Маша тут же перестала плакать, лицо её озарилось улыбкой.

— Дедушка! Дедушка! — кричала она, глядя на небо. — Я тебя очень люблю!

«Ну, скажи ей, папа, — молила про себя Стася. — Скажи, что тоже её любишь. Пусть Машенька верит, что ты есть».

Но отец молчал. Мать грустно качала головой — рациональное мышление упорно не допускало веры в жизнь после смерти. И все рассказы дочери о приветах из загробного мира, что посылали ей Миша и Ирина Павловна, она воспринимала как случайные совпадения. Если бы она только могла понять, уловить тонкие намёки! Может, тогда бы она так не убивалась?

Ни Стася, ни муж, ни дети даже не взглянули, как закапывают тело её отца — только тело — ибо душа его была в небе, в облаках, в шуме ветра. Туда они все и смотрели, пока лицо, наконец, не расплылось, и ветер не развеял его остатки. Облика, но не бессмертной души.

Потом были поминки, во время которых родные и знакомые пили за упокой, вспоминая, каким он был человеком. Вдова снова и снова наполняла свой бокал водкой — так что Стася и Олег стали бояться, как бы их мама и тёща с горя не запила. Напрасно Олег говорил, что когда придёт его час, он желал бы умереть именно так, как его тесть — без долгих мучений, когда ещё вчера ходил на своих ногах, говорил, смеялся, мог здраво рассуждать и, казалось, был в добром здравии, что уйти так — это милость, которую Господь оказывает нам, смертным. Напрасны были слова Стаси о том, что папа жив, пока память о нём живёт в наших сердцах, и самое лучшее, что мы, живые, можем для него сделать — это сохранить о нём добрые воспоминания. Мать была настолько поглощена своими переживаниями, что и слышать ничего не желала. В конце концов, водка сделала своё дело, и она, шатаясь, встала из-за стола и принялась на глазах у всех снимать с себя юбку. Конечно же, зять и дочь живо приняли меры, чтобы увести её в комнату.

В другую, большую, легла сама Стася с мужем и детьми. Но заснуть долго не получалось.

— Мам, а дедушке хорошо там, на небе? — спрашивал Петя.

— Очень хорошо, — отвечала Стася. — Там же рай.

— А какой из себя рай? Что там?

Пришлось Стасе подключить всю творческую фантазию, чтобы рассказать ребёнку о жизни после расставания с телесной оболочкой.

— А зачем с ней расставаться?

— Потому что тело — оно привязано к земле, — объяснил Олег. — И оно не может покинуть землю. Это может только бессмертная душа. Если она, конечно, не такая уж грешная. Но у дедушки нет таких уж тяжких грехов.

Когда дети, наконец, заснули с чувством светлой грусти, Стася, не выдержав, тихонько заплакала. Олег ласково обнимал её, гладил по головке, как ребёнка.

— Ну, поплачь, поплачь, золотце. Но недолго, а то папе это не понравится. Ты же веришь, что его душа в раю?

— Верю, — отвечала Стася сквозь слёзы, шёпотом, чтоб не разбудить детей. — Но мама… Боюсь, как бы она не наделала глупостей.

— Но ведь мы ей не дадим. Правда ведь, золотце?

Стася в ответ молча кивнула.

***

Не зря опасалась Стася за свою мать. Поднявшись с постели в полседьмого, молодая женщина услышала с кухни какие-то звуки.

Мать сидела за столом, накинув домашний халат, и наливала в большой гранённый стакан водку из стоявшей перед ней початой бутылки, чтобы потом залпом её выпить.

Но Стася оказалась проворнее. Налетев, как вихрь, она выхватила из рук матери стакан — да так быстро, что та, ошеломлённая, не успела толком схватиться за него.

— Что это ты удумала? — проворчала сердито.

— Отдай, Стася, — слабо запротестовала мать, несколько опомнившись.

— Нет, мама. Неужели ты не понимаешь, что водкой папу не вернёшь?

С минуту мать смотрела на дочь, не говоря ни слова — смотрела безнадёжно, как голодный нищий, у которого только что отняли последний кусок хлеба. Наконец, проговорила:

— Ты жестокая.

— Только на словах, мама, — ответила Стася репликой Скарлетт из «Унесённых ветром». — Ты не должна думать только о себе. У тебя есть я, Маша, Петя. И Олег тебя тоже любит. Нам всем будет очень плохо, если ты будешь пить.

— Эх, Стася, Стася! — покачала головой мать. — Если бы я только была такой же глупенькой, как ты! Верила бы в сказки — тогда и жить было бы легче.

— Но ты ж сама видела.

— А что я видела? Что облака сложились в папино лицо?

— Ну, а какие тебе ещё нужны доказательства, мам? Что папа ещё должен сделать, чтобы ты поверила, что он существует?

На мгновение мать задумалась.

— Если бы он позвонил, сказал: «Наташ, привет!». Но ведь он больше никогда не позвонит.

Нет, этого папа точно не сделает, и Стася это знала. Очень редко когда усопшие проявляют себя так явно.

Ничего не сказав матери, Стася настойчиво повела её в комнату и всё утро, пока не проснулись муж и дети, рассматривала вместе с ней журналы по вязанию, советуясь, какие носочки лучше связать для Пети и какую пряжу подобрать для Машиного свитера. Если мама не в силах поверить в загробную жизнь, чем больше она будет занята делами, тем лучше. Меньше времени будет на то, чтобы печалиться.

Поначалу, правда, мать противилась, говорила, что сейчас ей не до этого, да и вообще, на каждом шагу сейчас продают и носки, и свитера — время нынче не советское. Но Маша с Петей так хотят, чтобы им связала бабушка, а Стася ещё до папиной смерти им обещала. Кто ж мог знать, что такое случится? А теперь детям так грустно, что они потеряли дедушку. Пусть же бабушка хоть немного их утешит.

И неважно, что сами дети узнали о своих желаниях несколько позже, когда Стася попросила их подыграть бабушке. Ведь потеряв дедушку, она чувствует себя ненужной, ей хочется о ком-то заботиться.

«Вот так, Стаська! — думала она про себя. — В интриганы записалась!»

Но никаких угрызений совести она не чувствовала. Да и за что краснеть? Разве она сделала кому-то плохо?

Весь день занятые то одним, то другим, супруги, тёща и дети не придали особого значения, когда зазвонил телефон. Трубку взяла мать Стаси.

— Алло… Привет… А кто это? Коля? Какой Коля!.. Знаете, молодой человек, у меня умер муж, и я не хожу на вечеринки… Ничего страшного.

— Кто это, мама?

— Номером ошиблись. Говорит, на вечеринке познакомились. Главное, говорит: «Наташ, привет». Я ещё думаю — кто это? Голос-то незнакомый.

***

«Когда эрцгерцог Луис Сальвадор Австрийский был в этих краях, увидел он, как крестьянин собирается рубить оливковое дерево.

— Зачем Вы его рубите? — спросил его эрцгерцог. — Оно ж такое красивое!

— Оно моё, — ответил крестьянин. — Хочу и рублю.

— Так давайте я его у Вас выкуплю, — предложил Луис Сальвадор.

— Вы, конечно, можете его выкупить, — сказал крестьянин. — Только как же Вы его возьмёте без земли?

— Я готов купить и землю.

— Да, но как же Вы купите её без дома, что на ней стоит?

Эрцгерцог согласился купить и дом. Крестьянин, довольный, что ему удалось втридорога сбыть дом вместе с землёй и оливковыми деревьями, от которых, к слову сказать, давно не было никакого проку, стал хвастаться соседям, как продал землю богатому чудаку. Услышав про это, другие крестьяне тоже стали демонстративно рубить свои деревья. Так Луис Сальвадор и выкупил все земли на этом мысе».

— Твой новый рассказ? — спросила Маша, заглядывая в толстую тетрадь, куда брат записывал всё вслед за речью гида.

— Пока только заметки, — ответил Петя. — Рассказ буду писать вечером.

— Вот видишь, Стась, — шутливо подмигнул Олег супруге. — Конкуренция прямо на дому… А нам дашь почитать? — обратился он уже к сыну.

— Обязательно, — пообещал тот.

Конкуренция, это точно, думала Стася. Стоило ей только подумать о том, чтобы взять этот сюжет для следующего рассказа, как молодой талант уже записывает его в свою тетрадь, с которой не расстаётся ни дома, ни в школе, ни в поездках. Не успело парню ещё четырнадцати исполниться, как он уже твёрдо знал, кем хочет стать — писателем. И неудача, постигшая его мать на этом поприще, нисколько его не пугала. Петя верил, что ему повезёт, ему обязательно повезёт. По-другому и быть не может.

Стася никогда не пыталась его отговорить. Напротив, она всячески поощряла его творческие порывы, надеясь, что он и впрямь окажется более везучим. Хотя где-то в глубине души жила тревога: а вдруг и Петю постигнет разочарование, вдруг и он так же попадёт в опалу, сумеет ли он устоять, остаться собой, не пойдёт ли по пути Виктора Болотова, со дня смерти которого от передозировки наркотиков прошло почти три года? Но про эти её страхи знала только она сама и Олег. И ещё Аня, лучшая подруга.

Муж в свою очередь пытался утешить Стасю, говоря, что её страхи большей частью беспочвенны, но по глазам было видно, что и он тоже волнуется за одарённого сына.

— Петя, хватит писать. Выходим, — толкнула парня в бок Маша, когда автобус остановился на поросшей деревьями и кустарником скале.

Вздохнув, Петя положил тетрадь и вышел вслед за родителями и сестрой.

Мыс Луиса Сальвадора и впрямь оказался красивым местом. Скала по форме напоминала лежащее на боку странное существо с головой лошади. Весь его бок покрывала зелёная шерсть оливковых деревьев с серыми проплешинами голой скалы. Живот существа был почти полностью белым, так же, как и крыло, спрятанное под него на манер подушки. Другое крыло, с небольшой дыркой, было почти голым, но гордо поднятым вверх, и редкие кустарники на нём всё же виднелись. Создавалось впечатление, как будто бы этот пегас, раненый безжалостным охотником, решил не сдаваться и создать то хорошее и красивое, что, хоть и не без труда, но получается.

С трёх сторон от скалы плескалось тёмно-голубое море Мальорки, бросая на шершавые стенки белоснежную пену. Чтобы рассмотреть поближе всю эту красоту, Стася подошла к краю, отгороженному забором с полукруглой каменной скамейкой. И тотчас же отшатнулась. Море, скала, зелёные островки растительности — всё вдруг закружилось в каком-то безумном танце.

— Мам, сфотографируй нас! — попросила Маша, ловко запрыгивая на скамейку вместе с братом.

— Да, сейчас, — отозвалась Стася, доставая фотоаппарат из дамской сумочки. — Встаньте правее. Ещё, ещё. Вот так!

Только когда дети, довольные, спрыгнули со скамейки и принялись с любопытством рассматривать, как пена взлетает на серые камни, Стася позволила себе скривиться от боли в животе, которая, почти незаметная в автобусе, вдруг снова дала о себе знать.

Олег тем временем схватил Машу на руки и поднял над бездной. Стася без слов поняла, что ей надо делать.

Стараясь не смотреть вниз, приблизилась к краю и щёлкнула фотоаппаратом как раз в тот момент, когда Олег попытался сделать свирепое лицо, всем своим видом показывая, будто хочет сбросить Машу вниз. Впрочем, картина была скорей комичной, чем ужасной. Довольная улыбка Маши, с детства любившей, когда папа держит её над высотой, ещё могла не испортить картины. Но лицо Олега, его глаза… Он никогда не был хорошим актёром, и сыграть жестокого человека, способного хладнокровно сбросить со скалы доверчивую девочку, было для него задачей невыполнимой. Весь его вид говорил о том, что он скорее сам прыгнет вниз, чем отпустит туда Машу. Та же песня была и на других таких фотографиях, которые Стася за все пятнадцать лет сделала около сотни. С самой Стасей такие кадры, может, вышли бы натуральнее. Достаточно снять её испуганное лицо и руки Олега (без лица — оно бы явно выдало, что жену он тоже не сбросит вниз).

Когда с фотосессией было покончено, вся семья вместе с другими туристами стала потихоньку заходить в автобус. Петя снова взялся за любимую тетрадь, а Стася отвернулась, чтобы скрыть новый приступ боли.

«Да что ж это такое? — подумала с досадой. — Рыба, что ли, была несвежая?»

Эх, надо было, наверное, остаться в номере. Но желание посмотреть Вальдемосу и усадьбу Ла Гранха, и легкомысленное русское «авось пройдёт» — пересилило. Да и детям настроение портить не хотелось. Они же так мечтали об этой поездке — хотели, чтоб все вместе. Так что самое лучшее, что Стасе казалось — это делать вид, что всё в порядке.

Вальдемоса, до которой туристы добрались через двадцать минут, не только не разочаровала Стасю, но и открыла новое поле деятельности для неё и талантливого сына. Бывший монастырь с комнатами-кельями, зал для сборищ, аптека с прозрачными расписными бутылями на полках, сад во внутреннем дворике, библиотека со старинными томами, увешанная картинами и кобальтовыми тарелками — всё здесь имело свою интересную историю, отчасти правдивую, отчасти вымышленную. Стася знала, что Петина тетрадь наполнится именами Фредерика Шопена и Авроры Дюпен (она же Жорж Санд), которые останавливались здесь в трёх маленьких комнатах вместе с детьми, и чьи огромные истуканы гордо стояли в широком коридоре. Там же появится и рояль Шопена, сделанный специально под его деформированную руку, и биография Авроры, восхищавшейся своим отцом и искавшей в каждом своём мужчине его образ, но увы, безуспешно, и её привычка носить мужские костюмы, к неудовольствию окружающих. Не упустит Петин творческий ум и картины прощания Жорж Санд с умирающим Шопеном, которого в реальности, кстати, не было — они к тому времени давно расстались, и хотя она до конца помогала ему материально, в тот момент она не была рядом с ним.

Наверняка Петя напишет и про библиотеку, на полках которой книги переставляют каждый день, чтобы не приметили, не украли. Вот уже горят его глаза при виде «сидения для тёщи» — большого колючего кактуса с жёлтыми цветами.

Да, теперь Пётр Щеглов будет автором. Тебе же, Анастасия, придётся довольствоваться ролью фотографа-иллюстратора. Ну, и редактора, корректора, если твой талантливый сын сочтёт нужным. Самой же тебе придётся искать другие сюжеты.

Ну, что ж, значит, се ля ви. Фотограф так фотограф. Забыв о боли в животе, Стася перемещалась с места на место, прицеливалась, щёлкала — с одной стороны, с другой, смотрела, возвращалась, снова нажимала на кнопку.

— Ну как, нормально? — спрашивала она уже в автобусе, показывая кадры Олегу и Маше с Петей.

— Классно! — отозвался юноша. — Можно, я вот эту на обложку?

— Конечно, — ответила мать, а сама подумала:

«Как раз для этого старалась».

Ещё учась в начальных классах, Петя любил выдумывать разные истории и записывать их красивым почерком на листочках, которые Олег помогал ему переплести в книжечку. На обложке он, как правило, что-нибудь рисовал. Со временем, научившись быстро печатать, он стал набирать тексты на компьютере, а для иллюстраций, по возможности, использовать фотографии, которые распечатывал на цветном принтере. Иногда ему помогала Маша, которая рисовала лучше, но и она, однако же, не могла похвастаться особым художественным талантом. Эти самодельные книжечки Петя потом дарил друзьям.

Пока Щегловы рассматривали получившиеся фотки, спорили, какая вышла лучше, автобус остановился в следующей усадьбе. Ла Гранха встретила путников неровным рельефом уходящих вверх садов, густым зелёным мхом на отвесных скалах, струящимися водопадами, гротами.

Первым живым существом, которого они там увидели, был «хозяин» — белый бородатый козёл, который полулежал на возвышенности и грелся на солнышке, с любопытством глядя на гостей. Другой хозяин — человеческого рода — жил далеко и в Ла Гранхе бывал лишь изредка.

Вообще усадьба повидала на своём веку много хозяев — её продавали и покупали, наверное, раз двести. Среди них Стасе запомнился ювелир с женой и пятнадцатью дочерями.

Осматривая комнаты, Стася всё больше понимала нежелание хозяина здесь жить. Средневековая усадьба, богатая, красиво украшенная, больше годилась для экскурсий, чем для жизни. В ней не было заметно ни следа электричества. Для современного человека, а тем более, европейца — смерти подобно. На шикарных кроватях в хозяйских комнатах лежали сковородки. Не для решения семейных проблем, а просто для того, чтобы постель прогревалась. С отоплением тоже было неважно. А уж про телевизор, телефон и компьютер с Интернетом и говорить нечего.

Хотя… разве сама Стася не согласилась бы жить в такой усадьбе? Неужели даже она не смогла бы смириться с отсутствием некоторых благ цивилизации?.. Наверное, нет. Без Интернета она бы, пожалуй, чувствовала себе совсем нереализованной.

Как и в Вальдемосе, женщина фотографировала всё, что можно: и сады, и водопады, и животных, и Машу, в которой вдруг проснулась страсть позировать. Девушка то садилась с задумчивым видом под арку на сидение для незамужних, то выскакивала, взлохмаченная, из «ведьминой пещеры», коей пугали детей.

В медицинской комнате Маша критически осматривала инструменты, и Стася в очередной раз порадовалась, что не родилась в Средневековье. Комната пыток — да и только. Кстати, оная в усадьбе тоже была — со щипцами и колючим стулом, на котором, к Машиному неудовольствию, не разрешалось садиться даже для фотографии.

Во дворе туристам устроили представление с лошадиными плясками под музыку, а после — угощали сырами, колбасами, пончиками с инжирным и абрикосовым вареньем. При одном только взгляде на лакомства у Стаси снова начала кружиться голова, а к горлу подкатывал комок.

— Стась, почему ты ничего не ешь? — спросил Олег.

— Да что-то не хочется, — ответила она как можно беспечнее.

— Ты не заболела?

— Да нет, просто…

До Стаси вдруг дошло, что может быть причиной её состояния. Ещё позавчера в голове как-то промелькнула мысль: что-то в этом месяце задерживается. Возраст, наверное, всё-таки уже сорок четыре года, в волосах начинает серебриться седина, вокруг глаз и на лбу всё чётче проявляются складки. Но отчего же тогда голова так кружится? Совсем как за несколько месяцев до рождения Маши, Пети…

— Кажется, я беременна, — закончила Стася.

***

Ирочка появилась на свет в последнее воскресенье апреля, когда вся страна праздновала Пасху. В день, когда в воздухе витал аромат ванили, корицы, лимона, шоколада, перемешанный с запахом теста, когда яйца, нарядившись, как модницы в платья, бились, разбрасывая яркие весёлые лоскутки, когда пушистые веточки вербы изящно изгибались в хрустальных вазочках, когда у церкви с утра пораньше собралось множество людей, а знакомые и друзья приветствовали друг друга словами: «Христос воскрес!»

Ребёнок, рождённый на Пасху, да ещё у немолодой матери. Божий дар, не иначе. Милость Господа, которая просто так не даётся. Её надо заслужить, выстрадать, пройти через соблазны, прежде чем удостоиться чести принять её.

Впрочем, соблазнов сделать аборт у Стаси не было, несмотря на тяжёлую беременность. Порой ей даже казалось, что ребёнок её попросту убьёт, доведёт до полного истощения, не успев и родиться. Мама настойчиво советовала от него избавиться, говоря:

«Куда тебе в срок пять лет ещё и рожать? Двое есть — и хватит».

Но как? Просто так вот взять и убить жизнь, данную Богом? И не просто жизнь — частичку себя, Олега, отца и матери, в конце концов.

«У тебя же нет сил, чтобы выносить его», — стояла на своём Стасина мама.

Но Стася верила, что если Господь дал ей ребёнка, Он даст ей и силы родить и воспитать его. В худшем случае — не ей, а Олегу, который (Стася была в этом уверена) никогда не бросит своё дитя.

И вот Ирочка, награда за терпение (о лучшей Стася и помыслить не могла) лежит в колыбельке и сладко спит, как маленький ангелочек.

— Как же она на маму похожа! — с любовью восклицает Олег, глядя на малышку. — Если реинкарнация существует, я бы подумал, что в Ирочке её душа.

— Кто знает, — отвечает ему Стася. — Может, так оно и есть.

Но будто в опровержение этих слов тёмные облака за окном со всех сторон наплывали на полный месяц, заостряя плавные контуры, отрезая лишнее так, что вскоре можно было отчётливо увидеть кленовый лист.

«Я буду твоим ангелом, Ирочка», — услышала Стася знакомый ласковый голос.

Малышка улыбнулась во сне. Наверное, она это тоже слышала.

***

«Возвращение надежды», «Не покидай меня, надежда», «Иногда надежда сбывается»… Нет, похоже, всё не то. «Счастливая встреча»? Нет, слишком обыденно и предсказуемо. Как же тогда?

Осень, шурша золотыми и багряными листьями, бросала капли серого дождика на дорожки городского парка, на выкрашенный в розовый цвет кремль, на дома и дачи ростовцев. Заглядывала с любопытством в окна квартир, оставляя на стекле мокрые узоры. Изредка доставляла себе удовольствие пройтись по зонтикам редких прохожих, осмелившихся выйти на улицу в этот субботний день. Подмигивала, как своим знакомым, растущим на клумбах астрам и георгинам, красила яркой помадой ягоды кокетки рябины.

В квартире одной пятиэтажки на третьем этаже витал запах яблок и сладкой корицы. По радио тихонько, чтобы не разбудить спящую в соседней комнате девочку, играла музыка.

«Как же назвать этот рассказ?» — думала женщина, задумчиво помешивая кипящее на плите варенье.

Она ещё не рассказывала сюжета ни Олегу, ни детям. Но очень надеялась, что им понравится. Рассказ о том, как двое потерпевших крушение самолёта оказались на необитаемом острове — мужчина средних лет и молодая девушка. Но тот, кто ожидает, что между ними возникнут романтические отношения, будет удивлён и несколько разочарован. У главного героя дома осталась семья: жена, которой он не хотел изменять, ребёнок, свято веривший в папину порядочность. Он не мог их предать и не терял надежды к ним вернуться.

Так что с девушкой они были просто друзьями. Пусть смеются те, кто не верит в дружбу между мужчиной и женщиной — Стася-то наверняка знала, что она существует. Знала об этом и Маша, и Кирилл — неразлучные друзья. Они так решили, и у каждого из них своя пара. У Маши — Игорь, с которым она сейчас гуляет под зонтиком по аллеям городского парка, Кирилл сейчас наверняка пьёт чай у своей Зои.

«Как жаль, — вздыхает иногда Аня, — что у наших детей ничего не получилось! Какая была бы пара хорошая!»

Но что делать? Не всегда дети хотят то же самое, что их родители. Обеим матерям оставалось только смириться.

Петя пока не встретил девушку своей мечты, но у него ещё всё впереди. Ему не какая-нибудь нужна, а такая, чтоб с ней было о чём поговорить. Мечтатель, говорят некоторые. Но мать, как никто другой, его понимала. Ей самой было бы скучно с пустым человеком, пусть даже он очень красивый.

Ни его, ни Олега сейчас тоже не было дома. Олег поехал на дачу — привезёт ещё яблок, и с ними срочно надо будет что-то делать. Петя придёт скоро, будет на пару с Машей помогать. Дай-то Бог, чтобы в редакции газеты «Ростов литературный» приняли его «Легенду Мальорки»!

Из задумчивости женщину вывел пронзительный звонок.

«Наверное, Олег приехал», — подумала Стася, подходя к двери.

— Привет, мам! — лицо Пети сияло неподдельной радостью. — Представляешь, его приняли! И туда, и туда!

От волнения парень не сразу смог даже расстегнуть куртку — такой неожиданной и желанной была для него эта удача. Стася тут же вспомнила саму себя в той далёкой юности, когда она прибежала домой вприпрыжку, крича с порога: «Мама, папа! Меня приняли! Да ещё куда! В „Интересные новшества“!»

— Поздравляю, Петь! — на радостях она кинулась к сыну, обнимая его. — А куда это — и туда, и туда?

— В «Ростов литературный» и… в «Интересные новшества».

— Куда? — Стасе показалось, что она ослышалась.

— В «Интересные новшества». Я им присылал. А тут позвонили, сказали, в следующем номере напечатают. Сама Кудюкин позвонил — прикинь!

Кудюкин… Значит, вот кто теперь у них главный. Стася давно знала, что Артур больше там не работает. Очень некрасивая была история. Она-то и послужила причиной его увольнения. И ни его многочисленные связи, ни изворотливость, ни лояльность новому правительству, в которой он истово клялся — ничто не помогло ему удержать места. Хотя, безусловно, ему повезло больше, чем Ядовцеву, которого Артур сразу же после его свержения начал пинать и в хвост и в гриву (редкое благородство!).

Пока Петя раздевался, разувался, мыл руки, Стася быстренько побежала на кухню — помешать покрывающееся горячими пузырьками варенье.

— Слушай, мам, — очень быстро Петя, сделав свои дела, оказался рядом. — Я вот ещё отослал туда твоего «Мишу Кравцова». Они сказали, что готовы напечатать, но для этого нужно согласие Анастасии Заречной. То есть твоё, мам.

Её согласие? «Интересным новшествам»? Готовы напечатать? Рука с ложкой так и зависла в воздухе. Уж не разыгрывает ли Петя? Но нет — вид у парня вполне серьёзный. Да и не будет он так шутить.

— Они ещё заплатить обещали, — продолжал Петя, чем окончательно добил сбитую с панталыку мать. — Соглашайся, мама — это шанс.

— Да, да, разумеется, я согласна, — пролепетала Стася рассеянно. — Если хотят — ради Бога.

«Если хотят — ради Бога», — повторила мысленно. — Однако, Анастасия, ты даёшь!" — думала она, малость придя в себя.

Так обычно отвечают гениальные писатели, желающие сделать издателям одолжение. Им, как говорится, сам Бог велел быть переборчивыми и, при желании, снисходительными. Но бухгалтер, получивший такой подарок судьбы — да ещё после того, как много лет считался персоной нон-грата, которого вдруг собираются печатать в самом популярном в России издании… Да он должен был бы от счастья прыгать до потолка! Именно такой реакции ожидал от неё Петя.

— А ты, мам, ещё та штучка! — заметил, смеясь. — Палец в рот не клади.

— Что делать? — в тон ему ответила Стася. — Звёздная болезнь.

А на дворе шумный ветер пригибал книзу кроны покрытых позолотой деревьев и кружил в воздухе хороводы листьев, складывая их в затейливые узоры. На уровне третьего этажа, выложенные из слитков чистого золота, неожиданно нарисовались три человеческих лица. В одном из них Петя тут же узнал дедушку. Второе и третье — лица тех, которых он никогда не видел живыми. Но Стася их видела и помнила. При взгляде на неё, несколько листиков чуть шевельнулось, приподнимая уголки губ. Отец, Ирина Павловна и Миша были довольны.