МАСТЕР-КЛАСС АННЫ ДАНИЛОВОЙ. В.НАБОКОВ "ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧОРБА". ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Рада приветствовать всех тех, кому в Варне, во время нашего общения с последующим планированием нашей работы в клубе и Союзе была обещана работа, обучение с целью совершенствовать свое литературное мастерство, а также тех членов нашего литературного сообщества, кто хочет побольше узнать о том, как создается прозаическое художественное произведение.

Для своего мастер-класса я решила выбрать произведение писателя с большой буквы, сложного и прекрасного, талантливейшего, просто гения, на примере рассказа которого я и остановлюсь на каких-то важных моментах работы, приемах, деталях. Буду «анатомировать» этот маленький рассказ буквально по предложениям, чтобы начинающие авторы могли извлечь из этого процесса много для себя полезного.

Я решила сделать это по простой причине. Когда-то и я тоже начинала писать, блуждая в темноте своего непонимания некоторых вещей, и практически никто из моих так называемых учителей не мог объяснить мне ничего вразумительного, что я делаю не так, почему мои рассказы «не звучат», где я сделала ошибку…

Предупрежу сразу, что все то, о чем я здесь напишу, касается исключительно моего опыта и ощущения, моих представлений о литературе. Я не литературовед, я профессиональный писатель, работающий в разных жанрах: реалистическая проза, сюрреализм, криминальный роман, произведения для детей. Мной написано и издано такое количество произведений, что нередко я и сама уже не помню, кто кого и за что убил (это касается криминальных романов)…

Так уж сложилось, что начинала я в сложное для всех нас время, когда писала первые свои романы под псевдонимами, которые мне запрещено было рассекречивать, потому что люди, на которых я работала, делали на этом бизнесе большие деньги. И как бы я сама сейчас не относилась к этому, понимаю, что в любом случае это был неплохой и даже полезный опыт.

Так вот, литература для меня — это невероятный простор. Это волшебное искусство. Объясню, почему я так считаю. Поскольку я помимо литературы профессионально занималась музыкой (мое первое образование — пианист, музыковед) и живописью (всю жизнь пишу цветочные натюрморты), то в какой-то момент поняла, что практически все искусство, помимо литературы, имеет какие-то ограничения. Так музыка пробуждает чувства, но не дает четкие зримые образы (все это условно, как вы понимаете), это особый вид искусства, где нет цвета и запаха, прошлого, настоящего и будущего. Живопись — это зрительные образы, это наши чувства, когда мы смотрим на картину, наши мысли, настроение… Кино — синтетический вид искусства, и в нем может присутствовать все то же, что и в живописи и музыке, и будут задействованы многие наши способности увидеть, услышать и прочувствовать, а так же заглянуть в прошлое и будущее, но все эти картины, образы — все же плод воображения и фантазии авторов фильма, целой команды людей, но не ваши.

А вот литература — уникальный вид искусства, способный заставлять работать наше воображение. Это не кино и не живопись, где наши глаза видят и пропускают через себя зрительный образы, это просто значки на белом поле, вчитываясь в которые, мы сами начинаем видеть, слышать и эмоционально реагировать на описываемые события, сцены. И вот от того, насколько талантлив автор, мы и погружаемся (или вообще не погружаемся) в мир его произведения. Это просто магическая грань, которая отделяет произведение пустое и плоское, не вызывающее нашего проникновения в материал, от произведения талантливого, способного вызвать у нас работу многих органов чувств, доставить нам наслаждение «подсматривания» за чужой жизнью. Подсматривания в том особом, безгрешном понимании этого слова, когда автор сам как бы приглашает читателя перешагнуть через рамку реальности и оказаться в другом, созданном им, мире.

Это в кино камера скользит, показывая нам поле в маках или закатные краски неба, а писатель должен найти такие способы передачи этих красок, фактуры, тепла или холода, ароматов и настроения, чтобы человек, читая, сам прошелся с ним по этому полю с ярко-зеленой майской травой, увидел эти красно-оранжевые маки, коснулся пальцами их нежных лепестков, почувствовал голыми ступнями прохладную и колючую траву, глотнул сладкого и терпкого аромата полевых трав, чтобы успел замерзнуть от вечерней прохлады или наоборот, вспотеть от жаркого солнца…

Повторяю, все это очень условно и грубовато. Просто я подвожу вас к пониманию того, насколько изящно и густо может быть написано автором (речь пойдет о рассказе Владимира Набокова «Возвращение Чорба»), что помимо того, что читатель «провалится» с головой в материал, он еще и получит колоссальное наслаждение от самого процесса чтения. Его восторгу не будет конца, когда он отдаст дань уму автора, его бурной фантазии и умению так зашифровать информацию буквально в паре слов, способных вызвать целый ряд образов и чувств, что голова закружится…

Существует ошибочное мнение, что начинающие авторы могут позволить себе ориентироваться среди себе подобных. Нет, это точно заблуждение. (Повторюсь, это мое личное мнение). Начинающий автор должен всегда брать самую высокую планку. Для этого ему надо читать очень (ну просто очень и очень много) прекрасной литературы, гениев, учиться у них. Это как начинающие художники сутки проводят в музеях, вглядываясь в полотна известных художников, пытаются понять «как это сделано». Это хорошо, это полезно, это просто отлично! Другое дело, пытаясь повторить, не увлечься бы мастером до такой степени, чтобы стать его подражателем. Безусловно, творчество близкого по духу автора может сильно повлиять на начинающего прозаика (или поэта), но если последний найдет в себе силы и талант развиваться дальше, то он, обогатившись творчеством своего «учителя», кумира, пойдет уже по своей дороге, и постепенно у него выработается свой стиль. Как это стало с Набоковым, потому что ранний Набоков — это поздний Бунин (мое личное убеждение). И это прекрасно!

Конечно, поздний и зрелый Набоков — сложный, трудный к восприятию, фантазия его фонтанирует так, что кажется, еще немного, и мозг взорвется, это как бы игра в саму жизнь, закодированную, невероятную, сложнейшую… Но это тема уже для другого разговора.

Итак. Рассказ Владимира Набокова «Возвращение Чорба».

Буду выкладывать отрывки, абзацы и анализировать их. Постепенно, не торопясь. К моему и вашему надеюсь, удовольствию.

«Супруги Келлер вышли из театра поздно. В этом спокойном германском городе, где воздух был чуть матовый, и на реке вот уже восьмой век поперечная зыбь слегка тушевала отраженный собор, Вагнера давали с прохладцей, со вкусом, музыкой накармливали до отвалу».

Смотрите, всего два предложения!!! Одно, первое, совсем короткое. Мы пока еще не представили этих супругов Келлер. Однако, из второго предложения уже знаем, что действие происходит в Германии, в старинном городе, где жизнь спокойна и размерена, где жители любят Вагнера и просто хорошую, «вкусную» музыку. Мы даже застали последние краски заката, позволившего увидеть отраженный в реке собор.

Предполагаю, что начинающий автор мог бы написать так: «Супруги Келлер вышли из театра, когда стемнело». В сущности, на этом бы и остановился. Неуместно было бы сразу же писать о том, что дело происходило в Германии. Да и как это сделать ловко, а не грубо? Хотя, нет, зачем писать «когда стемнело», когда и так понятно, что они были не на детском утреннике в театре, а на вечернем спектакле, значит, вышли, когда темно. Надо ли писать про Вагнера? Кому это нужно? Как это поможет раскрытию их образов? Да и вообще, рассказ-то не о них! Хотя, с другой стороны, если бы они были в театре, где давали оперетту, но и мнение об этих Келлерах сложилось бы совершенно другое! Но я, начинающий автор, знаю все про них, я же их и придумал, и мне важно показать, что люди они серьезные и что эта их серьезность сделает финал рассказа таким, от которого мороз по коже…

«Из театра Келлер повез жену в нарядный кабачок, который славился своим белым вином, и только во втором часу ночи автомобиль, легкомысленно освещенный изнутри, примчал их по мертвым улицам к железной калитке степенного особнячка. Келлер, старый коренастый немец, очень похожий на президента Крюгера, первый сошел на панель, где при сером свете фонаря шевелились петлистые тени листьев. Свет на мгновение выхватил крахмальную грудь Келлера и капли стекляруса на платье его жены, которая, выпростав полную ногу, в свой черед лезла из автомобиля».

Не знаю, как вы, но я увидела супругов Келлер так, словно была с ними знакома. Хоть люди они и серьезные и слушают Вагнера, но не прочь заглянуть в кабачок и выпить вина. Что не бедные, что есть собственный автомобиль, степенный особнячок. Что чета не молодая. Он — коренастый и похожий на президента Крюгера, она (хоть о ней буквально несколько слов) — понятное дело, в возрасте, полная (!), неповоротливая, потому что «в свой черед лезла (а не выходила, выпархивала…) из автомобиля». На ней платье с блестками. И не просто стеклярус на платье, а «капли» стекляруса (как застывшая вода, это так образно!). Все это, эти детали — чтобы мы увидели картинку. «Свет на мгновенье выхватил крахмальную грудь Келлера…» Предполагаю, если бы я в свое время написала нечто подобное, то меня бы мои же учителя пристыдили бы этой фразой, потому что как может быть «крахмальной» грудь? А вы не бойтесь и пишите то, что играет на воображение. Мы же поняли, что свет упал на грудь Келлера, на его белоснежную (!) накрахмаленную сорочку! Не черную, а белую, мы отчего-то это увидели!

Мы даже вдохнули ночного воздуха, не увидели ни одного человека на улице («по мертвым улицам»), поняли, что особняк окружен деревьями. Нам показали тени листьев…

Не знаю, заметили ли вы еще и «легкомысленно освещенный изнутри автомобиль». «Легкомысленно» освещенный, потому что супруги могут себе это позволить. Что, может, выпив вина и находясь в благостном состоянии души, они просто не посчитали нужным экономить…

Это был приятный вечер для супругов Келлер.

И вдруг, как контраст.

«В прихожей их встретила горничная и, с разбегу, испуганным шепотом сообщила им о посещении Чорба. Пухлое, еще свежее лицо Варвары Климовны Келлер задрожало и покраснело от волнения:

— Он вам сказал, что она больна?

Горничная зашептала еще шибче. Келлер толстой ладонью погладил себя по седому бобрику, и его большое, несколько обезьянье лицо, с длинным надгубьем и с глубокими морщинами, по-старчески насупилось.

— Не могу же я ждать до завтра. Мы сию минуту поедем туда, — тряся головой, забормотала Варвара Климовна и грузно покружилась на месте, ловя конец вуали, которой был покрыт ее русый парик, — Господи Боже мой… Недаром около месяца не было писем.

Келлер толчком кулака расправил складной цилиндр и проговорил своим точным, несколько гортанным русским языком:

— Этот человек не в своем уме. Как он смеет, если она больна, завозить ее опять в эту гнусную гостиницу...»

Вот теперь стало ясно, зачем Набоков всего лишь пятью предложениями показал нам, как все сладко и мило было этим вечером в Келлеров. Он готовил нас к тревожному событию, к контрасту. «В прихожей их встретила горничная и, с разбегу, испуганным шепотом сообщила им о посещении Чорба». Небольшое предложение, но из него мы узнали, что случилось что-то не очень-то приятное, что горничная (кстати говоря, мы же увидели и ее!!! Еще не старую, со свежим лицом) поджидала их, что была взволнована, что бежала им навстречу, и что она в курсе того, что происходит в семье, потому и ее встревожило посещение какого-то там Чорба (читатель понятия не имеет, кто это такой).

Другой автор мог бы написать примерно так: «Келлеров встретила перепуганная горничная, сообщившая им о визите Чорба». Вряд ли после этого последовало бы описание внешности Келлера, как у Набокова («Келлер толстой ладонью погладил себя по седому бобрику, и его большое, несколько обезьянье лицо, с длинным надгубьем и с глубокими морщинами»). Скорее всего, он просто ограничился бы написанием того, что Келлер насупился.Но тогда мы бы не увидели его как бы крупным планом, как в кино.

Тут мы вдруг увидели, словно нарисованную ярко, сочными, крупными и точными мазками, Варвару Климовну Келлер. Встревоженную, с трясущейся головой, грузную, в парике (!), неуклюжую, встревоженную. О ком она беспокоилась? Вроде был какой-то там Чорб, а она спрашивает о женщине, не больна ли она.

Они оба злятся на Чорба, о котором мы пока ничего не знаем. «Келлер толчком кулака расправил складной цилиндр и проговорил своим точным, несколько гортанным русским языком: «Этот человек не в своем уме. Как он смеет, если она больна, завозить ее опять в эту гнусную гостиницу...»

Скорее всего, другой автор написал бы примерно так: «Келлер расправил складной цилиндр и проговорил раздраженно: «…»)

Набоков большой мастер описывать движения таким образом, чтобы мы поняли, увидели это. И делает это естественно, последовательно, он и не может иначе, и вот эти подробности, детали, может, и покажутся кому-то лишними, что перегружает текст, а по мне это как некая операторская ювелирная работа, позволяющая нам, читателям, увидеть кадр.

(Не могу пройти мимо «несколько гортанным русским языком» — он, Келлер, вероятнее всего, русский эмигрант, в среде которых жил Набоков). Не будь этой строчки, ну и русского имени жены, мы могли бы подумать, что они вообще немцы.

Итак. Какой-то Чорб, которого супруги Келлер не уважают, своим появлением вызвал настоящую панику и даже страх. Здесь завязывается интрига.

«Но, конечно, они ошибались, думая, что дочь их больна. Чорб так сказал горничной просто потому, что это было легче всего выговорить. На самом деле он вернулся из-за границы один и только теперь сообразил, что ведь придется все-таки объяснить, как жена его погибла, и почему он ничего не писал».

Вот он, совершенно неожиданный переход к самому Чорбу. Без мостика. Надо бы поучиться у Набокова этому приему. Он пишет изначально от третьего лица, и так свободно владеет способностью плавно и в то же время понятно и четко говорить уже от лица другого персонажа, что поражаешься этой самой легкости.

Мы узнаем, что Чорб — зять Келлеров. И что они не случайно так разволновались, словно предчувствовали что-то нехорошее. И что если Чорб появился — это не к добру. Они и не ждали от него ничего хорошего. Они не доверяют ему, испытывают к нему неприязнь. Они наверняка были против этого брака. Какая-то еще история с гостиницей… (она аркой сплывет в самом конце рассказа: «Как он смеет, если она больна, завозить ее опять в эту гнусную гостиницу»).

А Чорб не посчитал нужным сообщить о смерти дочери Келлеров горничной, его язык сам произнес, что она больна. Так действительно было легче выговорить. А может, он просто боялся произнести слово «умерла», чтобы самому не содрогнуться от звучания этого слова.

« Все это было очень трудно. Как объяснить, что он желал один обладать своим горем, ничем посторонним не засоряя его и не разделяя его ни с кем? Ему сдавалось, что ее смерть — редчайший, почти неслыханный случай, что ничего не может быть чище вот такой именно смерти, — от удара электрической струи, которая, перелитая в стекла, дает самый чистый и яркий свет».

Не могу представить себе другого варианта более точного воспроизведения чувства Чорба. Этот тот случай, когда можно было бы все описать куда проще: «После смерти жены ему хотелось остаться наедине со своим горем. Удар током — что может быть невероятнее, страшнее…»

И ведь не электрический разряд а электрическая «струя»… На мой взгляд, предельно образно, живо. И он потрясен, что электричество, которое дает свет (струя, перелитая в стекла» — это же лампа!), причем «самый чистый и яркий свет», убило его жену. И что может быть чище такой смерти?

Это его ощущение, это его боль, его шок, который он пока еще не в силах озвучить. Набоков пока еще не спешит с определениями типа «жена», не называет ее имени. Потому что пока еще рано, да и какое это сейчас имеет значение. «Она» — этого вполне достаточно, и дает волю нам, читателям, хотя бы наметить ее образ

Здесь хочу остановиться на одном приеме которым пользуются довольно часто писатели и который меня страшно всегда раздражает. Не уверена, что вы поймете меня, и смогу ли я вам это объяснить, подберу ли точные слова.

К примеру, героиню зовут Мария. Любовная сцена (и не любовная, это все равно). Мария и Герман разговаривают, выясняют отношения, пьют ли чай, вино. Мы уже знаем, что ее зовут Мария, и ее образ у нас ассоциируется именно с ее именем. Мария дала себя обнять, поцеловала Германа, налила чаю или вина… И вдруг (и это словно «против шерсти»): «Женщина подошла к окну…» или «Женщина подумала, что этот мужчина не для нее».

Почему «женщина»? Почему не «она»? Ясно же, что в комнате их всего двое. И речь-то шла о ней. Почему не «Мария»? На мой взгляд это очень грубый прием, который как-то обезличивает героиню, мы словно воспринимаем ее, просто как особь женского пола.

То же самое относится и к «мужчине», «мальчику» или «девочке», когда мы с ними по тексту уже знакомы, у них есть имена.

Здесь же, в этом рассказе, на мой взгляд, это переполненное тайной местоимение «ОНА», которое продолжается ровно столько, сколько это нужно, завораживает, окутывает каким-то туманом, горькой романтикой…

«И с тех пор, как в весенний день на белом шоссе в десяти верстах от Ниццы она, смеясь, тронула живой провод бурей поваленного столба, — весь мир для Чорба сразу отшумел, отошел, — и даже мертвое тело ее, которое он нес на руках до ближайшей деревни, уже казалось ему чем-то чужим и ненужным».

«Отшумел, отошел…» — да он, по сути, умер, Чорб!

« В Ницце, где ее должны были хоронить, неприятный чахоточный пастор напрасно добивался от него подробностей, — он только вяло улыбался, целый день сидел на гальке пляжа, пересыпая из ладони в ладонь цветные камушки…»

Можно попробовать заменить эти «она» и «он» на имена, и вы сами увидите, как из текста исчезнет воздушность, какая-то непередаваемая тоска и прозрачность чувств, чистота, глубочайшая и отчаянная печаль. И на смену придет грубоватый, отрезвляющий и никому не нужный плоский реализм.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —-

Эту первую часть нашего разговора я решила сделать довольно объемной, чтобы вы смогли проникнуться темой, войти в нее, заинтересоваться, решить для себя, полезно ли это вам. И дальше работа ума, размышления анализ собственных произведений доставит вам, как и мне, большое удовольствие.

Пишите комментарии, общайтесь. Высказывайте свое мнение. Задавайте вопросы. И думайте о том, кто будет готов к нашему первому семинару, на котором мы будем обсуждать уже произведение кого-то из нас, членов клуба и Союза. Напомню, что перед обсуждением все желающие принять участие в семинаре, должны будут прочесть произведение, подготовиться к тому, чтобы не только высказать свое мнение на уровне «нра…» или «не нра..» или вовсе отправить открытку с розочками типа «Поздравляю, дорогая!», но и конструктивно покритиковать или, наоборот, поставить высокую оценку произведению, обратив внимание на удачные моменты.

Будем работать! Творите, пишите и ничего не бойтесь!