Чашка и Дмитриев

Елена никогда не скрывала от коллег по работе почти ничего. С первого же дня все знали, какие её любимые фильмы, за какую партию она голосует на выборах, с кем переписывается в соцсетях и на бумаге. А уж о том, что она участвовала в акции «Возвращение имён», если, конечно, двадцать девятого октября не была в рейсе, все просто запомнили наизусть. Если же кто вдруг вздумал бы забыть, об этом живо напомнила бы чашка в её служебном купе, чуть треснувшая, с изображением Соловецкого камня, заставленного лампадками, в окружении цветов. Чашка была сделана на заказ — по фотографии, как раз в тот год, когда Мемориал был объявлен иностранным агентом. Как раз из этой чашки Елена пила чай, когда к ней заглянула Ася, официантка вагона-ресторана:

— Слушай, Лен, сколько у тебя садятся, посмотришь по укэбу?

Елена отвлеклась от чаепития, чтобы выполнить задание. А Ася вдруг посмотрела на чашку и спросила:

— Это «Возвращение имён»?

— Да.

— Слушай, а тебя случайно не было в офисе Мемориала, когда показывали фильм про детей узниц АЛЖИРа?

— Это который с песенкой на стихи Светланы Шиловой? Да, смотрела.

— На тебе ещё тогда была блузка белая, вязаная.

— Да, мне её бабушка вязала. А у неё, кстати, отца арестовали, когда она была ещё ребёнком. И расстреляли, как раз в Сандармохе. А её как члена семьи — в АЛЖИР… Так, у меня сегодня вагон неполный, всего пятнадцать человек.

— Спасибо!.. Слушай, а Сандармох — это тот самый, над которым Дмитриев работал? Ну, пока его самого не упекли.

— Тот самый. Кстати, мы с Юрием Алексеевичем как раз переписываемся.

— Что, прямо письма друг другу пишете? Да, классный дядечка! Я бы такому тоже написала.

— А ты после работы приходи ко мне, если хочешь. Вместе ему письмо и напишем.

— А вот это мысль! В общем, жди, тогда после двенадцати приду.