Человек, который смотрел на звезды

На фоне звездного неба вновь я видела этот силуэт. Которую ночь подряд, на холме, там где дорога поворачивает к ключу, вода в котором ледянее вод Арктики, на этом самом холме неизвестный мне человек ровно в полночь ставил мольберт, а с рассветом он исчезал вместе с ним. Не осмеливалась я нему подойти, а лишь наблюдала издалека. И ни разу не замечала в руках у ночного художника ни красок, ни палитры. Только мольберт и, иногда мелькающая, в руках Творца кисть. Почему он рисует именно ночью? Как он видит в темноте, что он рисует? Почему я никогда не встречала его днем? Кто он? Эти вопросы не давали мне уснуть, поэтому около половины двенадцатого я тихонько выбиралась из постели, куталась в свитер и выходила на поляну перед домом и, затаив дыхание, ждала. Как только мои электронные часы отбивали четыре нуля, мой сосед на холме отворял скрипучую калитку, выносил подмышкой мольберт, устанавливал его, становился сам лицом к реке и начинал рисовать.
В эту ночь было особенно прохладно, наступил август, желтели березы, падали звезды. Глаза у меня слипались, клонило неумолимо в сон, и я уж было хотела удалиться в дом и наконец-то забыться в царстве Морфея, как вдруг краем глаза увидела, что над холмом пролетела звезда, и именно в этот самый миг мой полуночный художник подпрыгнул и своей кисточкой, клянусь всеми Богами, дотронулся до этой звезды, после чего она исчезла. Сказать, что я была несколько озадачена, наверное не сказать ничего. На улице похолодало еще больше, мне же стало жарко, во рту пересохло, и земля начала уходить из-под ног. Он. Подпрыгнул. До. Звезды. И окунул в нее свою кисть, как окунул бы валик в белила маляр. Вот так просто… И я не выдержала, я побежала через поляну в дом, по дороге перевернув поленницу, временно нашедшую пристанище около нашей деревянной лестницы, пока сарай был занят старым хламом наподобие пробитых велосипедных шин и отживших свое с потрескавшейся белой краской оконных рам, потом пролетев через верхнюю ступеньку я грохнулась коленями на крыльцо, захлебываясь слезами влетела по еще одной лестнице на второй этаж в свою комнату, упала на кровать и разрыдалась. В доме царила полная тишина. Никто не проснулся, не включил на веранде свет, пес не залаял. И тут меня прошиб уже холодный пот – цикады не пели. Я набралась смелости и отодвинула занавеску. В домах не горело ни одного окна. Во всем поселке поблескивали стеклом фонари, но лампочки внутри них темнели необъяснимыми пятнами. Поселок будто вымер. Тут я случайно перевела взгляд на холм. Там стоял недавний прыгун, и видно было локоть его ходит из стороны в сторону, пока он старательно выводит что-то на своем мольберте. Вдруг локоть его остановился. С минуту художник не шевелился, а потом резко обернулся. Клянусь, он смотрел на меня в упор! Это длилось несколько секунд, но мне опять моментально сделалось нехорошо. Потом он также резко отвернулся, подхватил свой мольберт подмышку и быстрым шагом удалился с холма. Скрипнула калитка и совсем тихо хлопнула дверь его дома. И тут же под моими окнами буквально взвыли цикады, а из соседнего дома послышались смех и крики пьяной компании. Сил на что-либо у меня уже не осталось, поэтому я просто уткнулась лицом в подушку и так и проплакала, пока не уснула.
На следующее утро я плохо чего помнила, точнее не помнила ничего, кроме моего грандиозного бегства через поляну и разбитое на крыльце колено. Голова болела. День был душен, видимо вечером собиралась гроза. Я вышла из дома выгулять нашего злобного пса, который по странному стечению обстоятельств слушался только меня, наш обычный маршрут пролегал через холм, где мы сворачивали к роднику, но, не доходя до него, срезали через участки, выходили на главную дорогу и так возвращались домой. Но в этот раз я задержалась на холме. Дом художника, ютившийся между берез и елей выглядел совсем неживым, калитка и дверь были закрыты. Что-то ёкнуло у меня внутри, лицо обдувал неясно откуда взявшийся ветерок, голова прошла. И ноги сами понесли меня. Я как во сне отворила калитку, которая не издала ни звука, пес мой тоже присмирел и шел, прижимаясь к моим ногам, я пересекла небольшую лужайку перед домом, поднялась на крыльцо и потянула за дверную ручку. Дверь поддалась. Передо мной тянулся полутемный коридор. Я вступила на порог. Из конца коридора веяло успокаивающей прохладой. И я пошла. Единственным звуком, нарушавшим царившую здесь тишину, был цокот когтей моего рыжего спутника по паркету. И все, в остальном – тишина. По обе стороны коридора, друг напротив друга шли деревянные двери, но все они были закрыты. А стены… Все стены были увешаны картинами поразительной красоты. У меня было ощущение, что я отнюдь не в доме – меня окружали люди, закаты, поезда, дома, дороги, реки и птицы. И мне казалось, что я слышу, как портреты шепчутся меж собой, а трава на лугах колышется от ветра, и что если я близко-близко подойду к полотну, а потом сделаю еще один шаг вперед, то я окажусь там. На мгновение мне показалось, что это не картины, а двери! Каждая дверь в свой особенный мир. Сердце у меня колотилось как бешеное. В конце коридора забрезжил свет. Пока я погружалась в картины, я не заметила как там, в самом конце, открылась закрытая доселе самая последняя дверь. Я оглянулась вокруг – моего пса рядом не было. Чем ближе я подходила к двери, тем спокойнее мне отчего-то становилось. Когда я уже подошла к дверному проему мне показалось на мгновение, что я ослепла. Но глаза быстро привыкли, и я увидела совсем не то, что ожидала, — прямо напротив двери было огромное окно с облупившимися рамами, рядом с окном стоял уже знакомый мне мольберт, а в кожаном кресле чуть поодаль сидел старик. Но ни картин, ни тюбиков с красками, палитр или промасленных тряпок я нигде не увидела. Да и комната оказалась не такой светлой – на стены были поклеены темные обои в белую крапинку. И в этом сумраке я обнаружила своего пса, сидящего у ног художника. Старик гладил рыжего по голове, а мой злобный зверь даже не смел шевельнуться. Немая сцена длилась от силы минуту. Старик, не поднимая головы, сказал:
— Ну, что ж ты стоишь в дверях? Садись уже, коли пришла.
Его голос был тихим, шелестящим и на удивление мягким. Я опустилась на табуретку, стоящую прямо около двери.
— Твоя собака очень смирная. Ты бы поменьше ругалась на нее. — продолжил старик, — она зла никому не желает, просто стар он уже. Иногда ум за разум заходит. Так это понимать надо, терпимее к нему быть. Да поласковее.
Я слушала, не смея ничего сказать ему в ответ. Но старику, видимо, это и не нужно было.
— Ты наблюдаешь за мной каждую ночь. Я знаю, что тобой движет. Ты молода, ты хочешь знать всё, у тебя неутолимая жажда к жизни и ко всему, что по-твоему выходит за рамки. В юности у меня было такое же пылкое сердце. И я нашел себя. Через свои полотна я говорю с миром. Через мои полотна Мир говорит со мной.

Наконец что-то во мне щелкнуло, и я выпалила то, что мучило меня с того момента, как я вошла – Но где Ваши краски? Где все вещи, которыми дома у художников, настоящих, завалены до потолка?!
Губы старика тронула улыбка, и на лице его затанцевали многочисленные морщинки:
— Их нет.
— А чем же вы рисуете?
— Подойди.
Я подошла.
— Будь любезна, пододвинь ближе мольберт.
Я подвинула мольберт почти вплотную к креслу, чтобы старик, не вставая, мог до него дотянуться. На мольберте уже был прикреплен чистый лист, и лежала в подставке широкая кисть. Одна.

— Ты когда-нибудь слышала, что в искусстве должно быть все настоящим. Ибо искусство должно нести истину. Поэтому я не рисую красками. – сказал художник и провел кистью по моей руке. Я остро почувствовала, как по моей коже скользят щетинки, слегка царапая. По рукам тотчас побежали мурашки. А потом художник коснулся этой кистью бумаги. Я не поверила глазам – на листе остался след цвета моей кожи. Я боялась пошевелиться. В голове метались мысли, как раненые лани, но потом вдруг все стихло, и наступила теплая июньская ночь. С каждым взмахом кисти, с каждым ее прикосновением ко мне, на листе появлялась я, как будто я глядела на себя в зеркало. Потом старик стал гладить кистью моего пса, который сидел все также не шелохнувшись, и рядом со мной на листе стал вырисовываться он. То волшебство, что окружало меня, со скоростью света впитывалось в кожу, душу, разум. Я как будто была укутана в теплое одеяло и грелась этими мгновениями сказки около батареи, а за окном бушевал весь остальной мир. Когда был сделан последний штрих, в окно ударило закатное солнце, и вдруг со стен на меня посмотрела ночь. Заглянула в самую душу. Наша ночь на холме. То, что я приняла за обои, вначале, оказалось полотнами, и они переливались всеми оттенками звезд и неба, которые были только возможны. Теперь я знала. Теперь я все знала. Пора было уходить, я почувствовала это. Художник обмяк в кресле, видно было, что он устал. Я неуверенно стояла около него.
— Иди, дитя моё. Тебе пора.
— Спасибо Вам…
— Теперь ты все знаешь. Главное – это Истина.

И я пошла. За моей спиной старик потрепал по голове пса, и тот догнал меня в дверном проеме. Последний раз я обернулась. Художник сидел, закрыв глаза, солнце уже скрылось за елями, а с мольберта на меня пристально смотрела я. Я отвернулась и пошла по коридору, портреты кивали мне на прощанье, я вышла за порог, притворив за собой дверь, вновь пересекла лужайку и, наконец, закрыла за собой калитку. На этот раз она протяжно скрипнула, будто прощаясь. На душе неожиданно потяжелело. Дома я, не раздеваясь, упала лицом в постель, пес лег рядом, положил мне голову на руки.
— Старенький ты мой, рыжий, прости меня.
Пес лизнул мне руку. Так мы и уснули.

Сквозь сон пробился вой. Не понимая, кто я и где, я с трудом нашла выключатель лампы, дернула его, и свет ударил по глазам. Вой прекратился. Рыжего в комнате не было. Я накинула свитер и спустилась вниз, включила свет на веранде, спустилась в сад. У лестницы лежал мой пес и, загребая лапами землю, тяжело дышал. Я бросилась к нему, проехавшись коленями по чернозему.
— Господи, маленький мой, рыжий, что с тобой?

Пес посмотрел мне в глаза, и бока его под моими руками перестали вздыматься. Мои электронные часы отбили четыре нуля, я посмотрела на холм. Он был пуст. Цикады продолжали свои песни.

На следующий день я узнаю, что мой сосед, живущий на холме, ночью, умер во сне. И, следом за этой новостью, мне передадут коробку, в которой будет лежать кисть, которой рисовал мой художник, и лист бумаги, с которого пристально на меня будет смотреть я, а рядом со мной лежать мой любимый рыжий пес. А ниже будет стоять подпись: “Ты знаешь, что с этим делать”.

***
На моих электронных часах пробило четыре нуля. Цикады замолчали. Я обмакнула кисть в небо и нанесла свой первый штрих на белеющий в ночи чистый лист бумаги… Потому что Искусство – это Истина.



2016 год.