Мне снилось.Сказать не умею. Что снилось мне в душной ночи. Как к морю брели чародеи. С собою несли фонари. И крымские дикие маки на плоских холмах проросли… А в небе неслись зодиаки. И льстили судьбе падишахи. И факелы жгли маори.
Апрельская тихая ночь теперь. Те птицы и эти свои голоса сверяют… Мне доверяют? Гнездо уберечь. В расселине скал и в укромном овине… Отныне признали своею меня. Не тех богачей, не скаред-менял. Меня, в моем скромном и диком домишке. И мишки.Те самые вкусные мишки. На белой конфетной обертке.Большие. Того и гляди, вдруг признают меня.
Мне снилось… Сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи.. Я нынче простудой болею, И сердце тревожно стучит… И столбик серебряный ртути Достиг тридцати девяти. Болею серьёзно по сути, Ищу к исцеленью пути. Неужто ночные тревоги Недуга коварного месть? И мечуться фразы и слоги, Пытаясь смысл чёткий обресть. И строки сплетаются в квадро… Теряется вдруг, что нашлось… И мечутся рваные кадры, Того, что сбылось — не сбылось… Что снилось конкретно, не смею Связать, хоть кричи, не кричи… Мне снилось… Сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи… *****
Мне снилось… Сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи. Как будто зубастые змеи Вождю откусили… — Молчи!!! — Ну-ну, успокойся, не прав я. И все-таки жаль, старина… Как жаль, что не могут быть явью Сюжеты похмельного сна.
Мне снилось, сказать не умею, Что снилось мне в душной ночи. Движение мокрой качели. Движение юной души. Постели, горячей и смятой, Смятенье и робкий ночник. И вой непородной лохматой. И чей-то раздавленный крик. И шорохи, звуки и трели. В вечерней росе чердаки. И вкрадчивость скошенной мяты. И сорванный с неба ночник.
Апрельская тихая ночь теперь. Те птицы и эти свои голоса сверяют. Погода — чудесная, ты поверь. Звёздным небом любуюсь, у дома гуляя. Тёмные окна в молчании спят. Вот птицы умолкли… ни шороха нет, ни звука… Вдоль улицы спящих деревьев ряд. Месяц младой — рукоятью небесного лука. Сон затерялся в ночной дали. Будто понял сейчас — совсем до него нет дела, Чтобы мысли легко течь могли, А душа в унисон с ними пела, пела, пела…
Практика же показывает, что обычному читателю/слушателю наших стихов
сложные экзерсисы с формой и другими техническими составляющими менее понятны, что то,
что написано просто, но «за душу берёт». А вот с критиками и жюри различных конкурсов — с точностью до наоборот.
Забыла написать по этому поводу. Так ведь дело в том, что «обычный читатель/слушатель» — это народ, а народ больше всего берёт за душу именно фольклор. Не даром народ себе фольклор и создаёт. Следовательно, больше всего за душу берёт именно литература, имитирующая народную поэтику или формой/содержанием приближенная к народной. Но это уже ставит вопрос иначе: значит ли это, что «обычному читателю/слушателю» литература, сильно отличающаяся от фольклора, не нужна? Значит ли это, что у литературы книжной иной потребитель (более узкий)? Шекспир (в чистом виде, без «попсы») тоже непонятен «обычному читателю/слушателю», но ставит ли это под сомнение нужность Шекспира… В общем, выбор, — всегда перед литератором стоит непростой выбор.
Надежда, спасибо Вам за обстоятельный репортаж и обстоятельный ответ, надеюсь, когда-нибудь мы сможем поговорить поподробнее — и о Маяковском, и о Вознесенском (кстати, моей курсовой была работа о его метафорах, году в 71-м...). Тут переписка не поможет, произойдет обмен трактатами. так что попробуйте-ка приехать на «Славянское слово» в Варну!
Спасибо за ответ, Георгий! У Вознесенского вообще картина мира, написованная в этих стихах, очень напоминает картину мира Маяковского — это страшный мир. Страшный, жестокий, вычурный, развращённый, при этом мертвенный, равнодушный к природе, истине и красоте. И — к поэту и его поэзии, конечно. У обоих мир и «людишки» так заняты своими «дымящимися сексами», что не замечают никого и ничто. У Маяковского испохабившаяся, излюбившаяся луна, некогда чистое светило, поутру встаёт со смятых простыней города и плетётся прятаться от света дня. Ей, излюбленной и дряблой, перед днём стыдно. Какая-то Сонечка Мармеладова, ей-богу, которую затянуло в омут. Ей бы утопиться — но как утопиться бедной луне? Страшный и горький образ, даже душераздирающий. Вот Маяковский и не выдержал в конце концов — выстрелил себе прямо в сердце, чтобы так сильно не болело. У Вознесенского не лучше картинка — луна мочится на аллейке. А перед кем чиниться? Никто ничем не лучше. И этому страшному миру Вознесенский противопоставляет «язык», чистый от пошлости. Всё стихотворение его — это возмущение против пошлости. Вот почему оно само такое пошлое. Как говорил Гоголь: над кем смеёмся? — над собой смеёмся. Это ирония Вознесенского. Причём ирония аристотелевская: согласно Аристотелю, ирония есть насмешка над теми, кто так действительно думает. Вознесенский, назвав Кедрова «похотливым» и «сексуальным», потешается над теми, кто похоть и секс гламура возвёл на незаслуженный пьедестал и теперь поклоняется им, как тельцу. И он им: поклоняетесь? ну, Кедров — филолог и профессор, это сексуально. Раз обожаете всё сексуальное — так поклоняйтесь ему! Доценты кафедр по-настоящему сексуальны, а не эти ваши дешёвки!.. Так я вижу призыв Вознесенского. Через образ «словесного рукоблудства» он выставляет напоказ всю духовную несостоятельность «духовно рукоблудствующих». И — да, их имитацию, симулякр искусства. Но это — лишь одна сторона жизни. Не вся жизнь так пошла, грязна и убога. Жизнь вообще очень раздробленна, какие-то осколки разбитого зеркала. Очень много субкультур, отдельных групп, в упор не видящих остальных. Поэт (согласно стихотворению «Пророк» Пушкина) должен быть более зорким и более чутким, нежели те, кого не успел изуродовать мечом крылатый серафим.))) Поэт охватывает взглядом всё общество, со всеми его субкультурами, а тем и невдомёк, что поэт есть.
Благодарю Вас за высказанные мысли, Иосиф Давидович! Тоже считаю, что язык — это средство, а не единственная цель. Идея, мысль, «духовная жажда» руководит поиском тех средств языка, которые необходимы поэту на его пути. Вознесенский, на мой взгляд, всего лишь противопоставил поэзию как словесность поэзии как внешней эффектности. Маяковский, конечно, тоже этой «эффектностью» грешил. Скажу насчёт него, что эта внешняя сила — громогласный пафос «грубого гунна» — выступала ширмой для внутреннего болезненного лиризма Маяковского, с его «бабочкой поэтиного сердца», и в лиризме, лирическом восприятии действительности и заключалась истинная ценность его поэзии («Несколько слов о моей жене», «Адище города»). И у Маяковского часто встречается та пресловутая «демонстрация языка» (его натужную «демонстрацию успехов коммунизма» я в расчёт не беру): богатство образного ряда, развёрнутых метафор, поэтического текста в целом. Другой вопрос: способны ли люди заниматься своим делом без борьбы? В теории — да, но вот на практике…
Что снилось мне в душной ночи.
Как к морю брели чародеи.
С собою несли фонари.
И крымские дикие маки
на плоских холмах проросли…
А в небе неслись зодиаки.
И льстили судьбе падишахи.
И факелы жгли маори.
Те птицы и эти свои голоса сверяют…
Мне доверяют?
Гнездо уберечь.
В расселине скал и в укромном овине…
Отныне
признали своею меня.
Не тех богачей, не скаред-менял.
Меня, в моем скромном и диком домишке.
И мишки.Те самые вкусные мишки.
На белой конфетной обертке.Большие.
Того и гляди, вдруг признают меня.
Что снилось мне в душной ночи..
Я нынче простудой болею,
И сердце тревожно стучит…
И столбик серебряный ртути
Достиг тридцати девяти.
Болею серьёзно по сути,
Ищу к исцеленью пути.
Неужто ночные тревоги
Недуга коварного месть?
И мечуться фразы и слоги,
Пытаясь смысл чёткий обресть.
И строки сплетаются в квадро…
Теряется вдруг, что нашлось…
И мечутся рваные кадры,
Того, что сбылось — не сбылось…
Что снилось конкретно, не смею
Связать, хоть кричи, не кричи…
Мне снилось… Сказать не умею,
Что снилось мне в душной ночи…
*****
И.И.
Что снилось мне в душной ночи.
Как будто зубастые змеи
Вождю откусили…
— Молчи!!!
— Ну-ну, успокойся, не прав я.
И все-таки жаль, старина…
Как жаль, что не могут быть явью
Сюжеты похмельного сна.
Мне снилось… Сказать не умею,
Что снилось мне в душной ночи.
И звезды сказать мне не смеют,
Луна, как немая, молчит.
Лишь робко щебечут под утро
В соседних кустах воробьи,
Что ты меня ищешь, как будто,
Что видели слёзы твои.
Мне странно, тебя я не знаю,
Лишь изредка тенью вдали,
Твой образ, как будто, мелькает,
Где прежде нарциссы цвели.
Когда всё меняется круто,
Мне так некомфортно, прости.
С тобой я расстанусь, как будто,
Чтоб снова покой обрести.
Что снилось мне в душной ночи.
Движение мокрой качели.
Движение юной души.
Постели, горячей и смятой,
Смятенье и робкий ночник.
И вой непородной лохматой.
И чей-то раздавленный крик.
И шорохи, звуки и трели.
В вечерней росе чердаки.
И вкрадчивость скошенной мяты.
И сорванный с неба ночник.
Те птицы и эти свои голоса сверяют.
Погода — чудесная, ты поверь.
Звёздным небом любуюсь, у дома гуляя.
Тёмные окна в молчании спят.
Вот птицы умолкли… ни шороха нет, ни звука…
Вдоль улицы спящих деревьев ряд.
Месяц младой — рукоятью небесного лука.
Сон затерялся в ночной дали.
Будто понял сейчас — совсем до него нет дела,
Чтобы мысли легко течь могли,
А душа в унисон с ними пела, пела, пела…
Забыла написать по этому поводу. Так ведь дело в том, что «обычный читатель/слушатель» — это народ, а народ больше всего берёт за душу именно фольклор. Не даром народ себе фольклор и создаёт. Следовательно, больше всего за душу берёт именно литература, имитирующая народную поэтику или формой/содержанием приближенная к народной. Но это уже ставит вопрос иначе: значит ли это, что «обычному читателю/слушателю» литература, сильно отличающаяся от фольклора, не нужна? Значит ли это, что у литературы книжной иной потребитель (более узкий)? Шекспир (в чистом виде, без «попсы») тоже непонятен «обычному читателю/слушателю», но ставит ли это под сомнение нужность Шекспира… В общем, выбор, — всегда перед литератором стоит непростой выбор.
У Вознесенского не лучше картинка — луна мочится на аллейке. А перед кем чиниться? Никто ничем не лучше. И этому страшному миру Вознесенский противопоставляет «язык», чистый от пошлости. Всё стихотворение его — это возмущение против пошлости. Вот почему оно само такое пошлое. Как говорил Гоголь: над кем смеёмся? — над собой смеёмся. Это ирония Вознесенского. Причём ирония аристотелевская: согласно Аристотелю, ирония есть насмешка над теми, кто так действительно думает. Вознесенский, назвав Кедрова «похотливым» и «сексуальным», потешается над теми, кто похоть и секс гламура возвёл на незаслуженный пьедестал и теперь поклоняется им, как тельцу. И он им: поклоняетесь? ну, Кедров — филолог и профессор, это сексуально. Раз обожаете всё сексуальное — так поклоняйтесь ему! Доценты кафедр по-настоящему сексуальны, а не эти ваши дешёвки!.. Так я вижу призыв Вознесенского. Через образ «словесного рукоблудства» он выставляет напоказ всю духовную несостоятельность «духовно рукоблудствующих». И — да, их имитацию, симулякр искусства.
Но это — лишь одна сторона жизни. Не вся жизнь так пошла, грязна и убога. Жизнь вообще очень раздробленна, какие-то осколки разбитого зеркала. Очень много субкультур, отдельных групп, в упор не видящих остальных. Поэт (согласно стихотворению «Пророк» Пушкина) должен быть более зорким и более чутким, нежели те, кого не успел изуродовать мечом крылатый серафим.))) Поэт охватывает взглядом всё общество, со всеми его субкультурами, а тем и невдомёк, что поэт есть.
Другой вопрос: способны ли люди заниматься своим делом без борьбы? В теории — да, но вот на практике…