Дата
(БЫЛЬ)
Туман на побережье. Идёт он от моря, притихшего между штормами; всё также: мне и теперь, отсюда, по прошествии времени, сквозь туманы его извечные, различимы и осязаемы все подробности давней истории, как будто это было вчера….
…Не ветрено пока, но сыро, скользко на палубе грузопассажирского парохода «Оха», выходящего из бухты, старого тихоходного судна… Впереди – двенадцать часов перехода по изменчивому погодой, непредсказуемому, коварному внезапными штормами проливу до островного порта. Позади – маяки-циклопы, обшарпанные причалы, раскоряки-краны, круглобокие склады, стройные линии домов, лысые сопки, отроги гор, — всё в белесой непроглядной мгле. Уныло, нудно мычание маячное – то ли «прощай», то ли «здравствуй»… Привычно – на юго-восток, режет «Оха» гладкую волну, удаляясь с каждой милей от материка.
…Не ветрено пока, но сыро, скользко на палубе грузопассажирского парохода «Оха», выходящего из бухты, старого тихоходного судна… Впереди – двенадцать часов перехода по изменчивому погодой, непредсказуемому, коварному внезапными штормами проливу до островного порта. Позади – маяки-циклопы, обшарпанные причалы, раскоряки-краны, круглобокие склады, стройные линии домов, лысые сопки, отроги гор, — всё в белесой непроглядной мгле. Уныло, нудно мычание маячное – то ли «прощай», то ли «здравствуй»… Привычно – на юго-восток, режет «Оха» гладкую волну, удаляясь с каждой милей от материка.
— Вот бы сейчас нырнуть! Доплыть ли до берега? это же, сколько нужно руками махать...
— Глупенький, и что у тебя за мысли такие?
На корме стоят юноша и девушка, одним плащом укрыты; смотрят вниз, туда, где ревёт в натуге винт, вздымая белую, кипящую воду. Целуются, прижавшись… Их ждёт ночь в душной каюте с задраенным иллюминатором, по стеклу его бьёт пенная волна, а на койках ворочаются попутчики. Потому и не спешат они с палубы.
По левому борту молча дерутся двое: судовой электрик, «застукавший» жену друга, едущую к мужу на его судно в островной порт, с каким-то курсантиком; вот он, виновник: не успели отойти от причала, как пьяненьким в чужой каюте! сидит на койке и, задыхаясь от счастья, ножки щупает незнакомке. Она гладит его по голове, шепчет, — «сам будешь женатым, морячок, и к жене твоей, кто-нибудь, вот так…». А электрику, тоже пьяному, показалось, что свершается нечто предосудительное, а может, самому захотелось чего-то этакого, и с грешной целью заскочил он в тёмную каюту, где остро пахло рижскими духами и новой кожей форменных ботинок. А тут… Словом, вывел он юношу наверх, поставил примирительно улыбающегося, растерянного курсанта у самого борта, и ударил ногой в грудь. Тот упал на леера, но не перелетел через них… Парни сцепились, и далее, уже не совсем понимая, зачем, катались по палубе.
— Глупенький, и что у тебя за мысли такие?
На корме стоят юноша и девушка, одним плащом укрыты; смотрят вниз, туда, где ревёт в натуге винт, вздымая белую, кипящую воду. Целуются, прижавшись… Их ждёт ночь в душной каюте с задраенным иллюминатором, по стеклу его бьёт пенная волна, а на койках ворочаются попутчики. Потому и не спешат они с палубы.
По левому борту молча дерутся двое: судовой электрик, «застукавший» жену друга, едущую к мужу на его судно в островной порт, с каким-то курсантиком; вот он, виновник: не успели отойти от причала, как пьяненьким в чужой каюте! сидит на койке и, задыхаясь от счастья, ножки щупает незнакомке. Она гладит его по голове, шепчет, — «сам будешь женатым, морячок, и к жене твоей, кто-нибудь, вот так…». А электрику, тоже пьяному, показалось, что свершается нечто предосудительное, а может, самому захотелось чего-то этакого, и с грешной целью заскочил он в тёмную каюту, где остро пахло рижскими духами и новой кожей форменных ботинок. А тут… Словом, вывел он юношу наверх, поставил примирительно улыбающегося, растерянного курсанта у самого борта, и ударил ногой в грудь. Тот упал на леера, но не перелетел через них… Парни сцепились, и далее, уже не совсем понимая, зачем, катались по палубе.
Двое влюблённых впоследствии пояснят, что ничего не слышали и не видели, и это было, ясное море, правдой; каютная соседка женщины покажет, что видела в полумраке человека в форме, какого соблазняла «эта тварь»… а тут пришёл ещё один и сказал: «вот ты как, Лид» и «а ну, салага, давай, выйдем, покурим».
Фамилию же курсанта установить не получилось: на каждом рейсе их десятки – на практику едут, из отпуска или с самоволки возвращаются.
А случилось тогда прискорбное: оба они, и курсант и электрик судовой, упали за борт. Им повезло – скользнув вдоль борта, не попасть под винт, но далее у каждого оказалась своя судьба: курсант выплыл, и через два часа, обессилев и продрогнув в холодной воде, достиг берега; электрик тоже выплыл на зыбь, но не сразу – уже окоченевшим.
Фамилию же курсанта установить не получилось: на каждом рейсе их десятки – на практику едут, из отпуска или с самоволки возвращаются.
А случилось тогда прискорбное: оба они, и курсант и электрик судовой, упали за борт. Им повезло – скользнув вдоль борта, не попасть под винт, но далее у каждого оказалась своя судьба: курсант выплыл, и через два часа, обессилев и продрогнув в холодной воде, достиг берега; электрик тоже выплыл на зыбь, но не сразу – уже окоченевшим.
Прошло несколько лет. Курсант, кончив учение, в моря не пошёл, а устроился на берегу – от кораблей недалече. Тихо жил и работал, но… дату того давнего происшествия помнил! Каждый год, в июле, он приезжал автобусом в порт, покупал билет на какой-нибудь рейс, выбирая позднее, тёмное время. Стоял на корме теплохода и глядел в гипнотически светящуюся кильватерную струю…
Уместно заметить тут, что здешние крайние берега являли собой одну большую зону – пограничную, режимную, и потому в этих водах зорко и неутомимо несли службу соответствующие военные люди. Всякий раз, когда в акватории порта или на выходе с рейдов появлялся какой-нибудь движущийся предмет – хоть лодка, хоть, к примеру, тюлень, – путь нарушителя отслеживался приборами и пресекался катерком с вооружённым нарядом.
И ежегодно из мазутных вод залива вылавливали в одно и тоже время странного пловца. На погранзаставе он отстёгивал от ремня (на нём всегда были чёрные расклешенные брюки и фиолетовая фланелевая рубашка с золотым шевроном и лычками) непромокаемый пакет с паспортом и билетом пассажирским, объясняя этими документами принадлежность к Родине (ну не был он шпионом!) и происшедшее с ним…
Выпал, мол, за борт, — с кем не бывает, и что? На всякий случай его передавали секретным службам, те – скидывали в психиатрию, но человек был здоровым, на работе числился на хорошем счету…
Но случай-то повторялся!
— Опять ты, имярек, мать твою!
С каждым годом он прыгал с борта всё позже после отхода, всё далее от берега…
— Раздавить бы тебя, сукин сын! сколько солярки изожгли!
Он бы, возможно, и сам доплыл до берега, но в те годы с пловцами в ограниченных пространствах было строго, и потому его вылавливали, водили по казённым кабинетам, штрафовали, но под статью подвести не могли. И бить, чтобы неповадно было, не могли тоже – человек был офицерского звания, хоть и в запасе.
Так и забывали о нём – на двенадцать следующих месяцев забывали, службу служили…
Уместно заметить тут, что здешние крайние берега являли собой одну большую зону – пограничную, режимную, и потому в этих водах зорко и неутомимо несли службу соответствующие военные люди. Всякий раз, когда в акватории порта или на выходе с рейдов появлялся какой-нибудь движущийся предмет – хоть лодка, хоть, к примеру, тюлень, – путь нарушителя отслеживался приборами и пресекался катерком с вооружённым нарядом.
И ежегодно из мазутных вод залива вылавливали в одно и тоже время странного пловца. На погранзаставе он отстёгивал от ремня (на нём всегда были чёрные расклешенные брюки и фиолетовая фланелевая рубашка с золотым шевроном и лычками) непромокаемый пакет с паспортом и билетом пассажирским, объясняя этими документами принадлежность к Родине (ну не был он шпионом!) и происшедшее с ним…
Выпал, мол, за борт, — с кем не бывает, и что? На всякий случай его передавали секретным службам, те – скидывали в психиатрию, но человек был здоровым, на работе числился на хорошем счету…
Но случай-то повторялся!
— Опять ты, имярек, мать твою!
С каждым годом он прыгал с борта всё позже после отхода, всё далее от берега…
— Раздавить бы тебя, сукин сын! сколько солярки изожгли!
Он бы, возможно, и сам доплыл до берега, но в те годы с пловцами в ограниченных пространствах было строго, и потому его вылавливали, водили по казённым кабинетам, штрафовали, но под статью подвести не могли. И бить, чтобы неповадно было, не могли тоже – человек был офицерского звания, хоть и в запасе.
Так и забывали о нём – на двенадцать следующих месяцев забывали, службу служили…
Но вот один раз старлей-пограничник, не стерпев очередного появления пловца, прошёлся по его голове свежеокрашенным бортом своего катерка, горяч был служивый, а в журнале записал, соответственно, что такого-то числа, в такие и такие часы с минутами, в таком-то квадрате случился со стороны моря тюлень. И его, в зелёных фуражках, наряду не зоркому и подневольному, тоже без разницы было, — что зверь какой, что человек.
---------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
иллюстрация автора
Прочли стихотворение или рассказ???
Поставьте оценку произведению и напишите комментарий.
И ОБЯЗАТЕЛЬНО нажмите значок "Одноклассников" ниже!
