Исповедь Минотавра

Впрочем, однажды нашелся некий смельчак, кажется, его звали Тесей.
Длинная серебристая нить, которую он привязал у входа, вела его в мои катакомбы и, когда он вышел ко мне навстречу, я лишь усмехнулся, глядя на тщедушного жалкого человечка. Под туникой он прятал кинжал, которым и собирался сразить меня. Одним мощным ударом я выбил оружие из рук наглеца, другим — свернул ему шею и вскоре с наслаждением полакомился свежей трепещущей человечиной.
Я оставался непобедим и далее, хотя, за пределами Лабиринта и разнеслись лживые слухи о моей смерти. Где-то там же появился и лже-Тесей, которому надели на голову лавровый венок победителя и до самой своей дряхлой старости он продолжал рассказывать внукам и правнукам о священной победе над свирепым монстром. Но нет, я не умер. Я продолжал жить, здравствовать и крепнуть, питаясь человеческим страхом, страданиями и окровавленной плотью...
Хотя, с годами, аппетит мой уменьшился, мне продолжали регулярно поставлять жертв. Зайдя ко мне, попав в мой мир, никто из них не мог уже выйти обратно...
Не знаю, сколько лет или даже веков прожил я так. Я привык к этому, ибо никогда не видел другой жизни. Я всегда был один, но не знал, что это такое — одиночество, потому что никогда не знал ни любви, ни ласки, ни доброты.
Только последние годы ко мне стали приходить сны. Странные и очень яркие, после которых, по пробуждении, я испытывал непонятные, не изведанные никогда ранее эмоции и чувства. Однажды я проснулся, как всегда лежа на сырых каменных плитах и ощутил, что по моей твердой задубевшей коже течет какая-то солоноватая жидкость. Вытерев ее, я с недоумением понял, что это слезы. Сколько веков прошло, прежде чем я научился плакать?

***

Я хорошо запомнил один из своих самых первых снов. Сильно палило послеполуденное солнце, вся арена была залита его ярким светом. Я, восседающий на трибуне на одном из самых почетных мест, со скучающим видом рассматривал зрелище, происходившее передо мной. Уставшие и окровавленные люди бились на мечах. Когда солнце светило особенно ярко, я подносил к лицу большой изумруд и смотрел на сражающихся сквозь него. Скучно. Как же мне было скучно… И лишь немногое могло принести мне радость.
— Цезарь! — до моего плеча мягко дотронулась женская рука. — Ты опять о чем-то задумался?

Она участливо смотрела мне в глаза, а я испытал раздражение и с силой оттолкнул ее.
По рядам трибун пронесся возбужденный гул. Я поднес к глазу изумруд и, прищурившись, посмотрел на арену. Один из гладиаторов был повержен и хрипел, задыхаясь под лезвием приставленного к его горлу кинжала. Из глубокой раны на его предплечье лилась кровь. Второй гладиатор, наступив ему ногой на грудь, выжидательно смотрел на меня. Ждал. Поверженный также ждал и, поглядев на его побледневшее искаженное лицо, я почувствовал то самое, что хоть изредка приносило мне радость. Хоть и краткую, но всё же… Сплюнув виноградную косточку, я поднял правую руку и выразительно опустил большой палец руки вниз. Арена взорвалась радостными криками...

***

Сны… эти сны стали приходить уже почти каждую ночь, как не прошенные гости. Хотя, я не умел отличать день от ночи. Всё здесь было сплошной ночью и темнотой. В которой я нашел блеклый свет и научился в ней существовать. Я никогда не думал о том, как попал в Лабиринт. Сколько помню себя, я всегда находился здесь. И в этом уродливом огромном теле. Был здесь всегда. И привык. Если бы только не эти сны...

Снег когда-то был белый, свежий и юный. Из него можно было даже лепить снежки ( как ни странно, я знал, что это такое — снежки) или просто лежать на нем, на спине. И ловить ртом падающие с неба пушистые снежинки… Когда же это было? Так давно, давно… Но сейчас снег был грязным, истоптанным множеством сапог… серым и уродливым. Я сплюнул на него и отвернулся. Послышался свист, уши на мгновение заложило. Вдали раздался гул разрывающихся снарядов.

— Всем в атаку! В бой! — услышал я впереди голос командира и, по привычке, обернулся, сжимая в руках холодную поверхность оружия. Бойцы, подобно механическим марионеткам, поднимались и тяжело бежали вперед, топча снег, делая его еще более страшным и грязным. Почему-то я подумал про тот момент, когда снег станет совсем черным… И тут увидел паренька, спрятавшегося за небольшим сугробом. Он дрожал всем телом и закрывал уши руками. Я вплотную подошел к нему. По его лицу текли слезы.
— Встать! — рявкнул я. — В атаку!
— Я не… не могу… не пойду… — он всхлипнул.
— Считаю до трех!
Я прицелился, наведя на него оружие.
Не… не могу… — он размазывал по щекам слезы. Поднял на меня глаза.
Я досчитал до трех и, аккуратно прицелившись, выстрелил ему прямо в лицо. Серый грязный снег стал ярко-красным...

***

Я почти потерял аппетит. Сны приходили часто и самое плохое — они не забывались. Я и наяву продолжал видеть их, бродя по Лабиринту, по его мрачным глубоким тоннелям, похожим на извилины воспаленного шизофренического мозга.

Она была красива, очень красива, какими бывают некоторые молодые еврейки. Но сейчас ее лицо было искажено страхом, лоб сморщился, глаза были почти безумны, губы дрожали, по лицу текли слезы, и я с презрением подумал, какая она уродливая.
К груди она судорожно прижимала ребенка лет трех и бессвязно повторяла какие-то глупые слова на ломаном немецком. Одни и те же. Прислушавшись, я разобрал их:
— Не убивайте сына! Прошу… меня, меня убейте. Сына не трогайте! Умоляю...

Я равнодушно смотрел на нее несколько минут. Затем вырвал из ее рук ребенка. Она завизжала, вцепилась мне в руки и стала царапаться, как дикая кошка. Ребенок тоже заплакал, и я выстрелил скорее для того, чтобы его заткнуть. Она сопротивлялась, и мне пришлось сильно ударить ее прикладом по голове. Конечно, грязная еврейка… Но что поделать, у меня уже почти год не было женщины.

***

Сны приходили все чаще, сменяя друг друга, как картинки в каком-то безумном калейдоскопе. Аппетит пропал. Я больше не хотел есть. Меня тошнило от человеческого мяса. Но в Лабиринт продолжали заталкивать все новых и новых людей. Они плакали, визжали, проклинали меня, молились своему странному равнодушному богу. Некоторые, как обычно, пытались спрятаться. Но мой голод ушел. На смену ему появились безразличие и тошнота. Я по-прежнему убивал их. Но скорее для того, чтобы они просто замолчали. Заткнулись. Покой — вот всё, чего я теперь хотел. Покоя и забвения. Небытия. Если бы кто-то пришел убить меня, я бы больше не стал сопротивляться. Но второго Тесея больше не было. А были они, жалкие, трясущиеся от страха, с выпученными глазами, глотающие слезы и слюни… Я ложился на холодный каменный пол, отворачивался к стене и закрывал глаза. Я ждал Тесея...

...

Фото — скульптура Педро Рекехео «Минотавр»