Неизв. автор НЯМ-НЯМ

НЯМ-НЯМ

Неизвестный автор

Ням-Ням хихикал и глотал

Сплошную зелень волн.

«А в небе чисто почему?», -

Упорно думал он,

Смела ли горничная пыль,

А может быть, в тот день

Там всё почистил Верлиок^*,

Ну, коль ему не лень.

В слезах возлюбленной сказал,

Чтоб не менять свой цвет,

Чтоб не краснеть и не белеть,

Причин у моря нет.

«Чего же морю не краснеть? –

Ответила любовь, -

Но почему к нам не пришёл

Скользибкий Драколов^*?

Он обещал, что будет в два,

Полпятого теперь».

«Постой, — сказал Ням-Ням, — не от него ль

Трясётся наша дверь?»

Пришёл он через полчаса,

Чернее всех чернил,

И ноги положил на стул,

И пива попросил.

Он выпил портера бадью,

Вторую одолел,

А после тяжело вздохнул,

Упал и околел.

В пещере у Ням-Няма вой

И плач, и всхлип возрос.

И в трауре Ням-Ням сморкал

Распухший, глупый нос.

Любовь Ням-Няма, ясно всем,

Печалилась сама,

Сказала: «Убери-ка труп,

И не своди с ума».

Он гибкими руками груз

Ужасный этот взял,

Потом, швырнув его жене,

Он в страхе закричал.

Ням-Ням рыдал. Из головы

Он клочья вырывал,

И в набежавшую волну

Он в море их бросал.

В хлеву, вздыхая тяжело,

Мычал печально бык,

Упал и умер от того,

Что к горю не привык.

Наседка со своих яиц

Взлетела высоко,

Достойно испустила дух,

Успев сказать лишь: «Ко…».

А птица Юб^*, что пела там,

Услышав эту весть,

С почтеньем каркнув им свой карк,

Не стала больше петь.

Всему живому, что вокруг,

Стал белый свет не мил.

В сарае стареньком осёл

В агонии почил.

И ворон, сидя на дубу,

Скрипучий взял фальцет;

И лишь прервался громкий крик,

Он связки свёл на нет.

Любовь Ням-Няма вся была

Печальна и, скорбя,

Она, схватив столовый нож,

Зарезала себя.

Ням-Ням вскричал: Мне без тебя

Прожить не хватит сил, -

И сердце бедное своё

Он скалкою пронзил.

Прибрали плакальщики всё

И напрягли мозги,

Но что за бойня там была,

Понять так не смогли.

Один сказал, что велика

Конца их тайна есть,

А остальные не смогли

И слова произнесть.

И вскоре доктор прибыл к ним –

Покойники лежат,

И так сказал, что воскресить

Не может он, а жаль.

Ужасный вид! И в жилах кровь

Застыла. Боже мой!

В могилу опустили их,

Засыпали землёй.

За морем Козей слышен плач –

Покойников родня,

Они собрали вёдра слёз,

Ведь были им друзья.

Сидел удобно на холме,

Рыдая, Верлиок,

И вот оттуда жуть свою

Он сочинял, как мог.

Кто удивляется тому,

Что он мог зарыдать?

А потому, что он других

Заставил умирать.

Всем плохо сделал Верлиок

И был не прав он здесь.

Такой я выдам вам вердикт

И прекращаю песнь.

* — в тексте упоминаются персонажи и существа из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье»; соответствия взяты из перевода В. А. Азова; стихи в переводе Т. Л. Щепкиной-Куперник, 1924. Поскольку в оригинале стихотворения написание этих слов несколько изменено, то и в переводе использован этот же приём.

THE NYUM-NYUM

An anonymous poem

HE Nyum-Nyum chortled by the sea,

And sipped the wavelets green:

He wondered how the sky could be

So very nice and clean;

He wondered if the chambermaid

Had swept the dust away,

And if the scrumptious Jabberwock

Had mopped it up that day.

And then in sadness to his love

The Nyum-Nyum weeping said,

I know no reason why the sea

Should not be white or red.

I know no reason why the sea

Should not be red, I say;

And why the slithy Bandersnatch

Has not been round to-day.

He swore he'd call at two o' clock,

And now it's half-past four.

«Stay,» said the Nyum-Nyum's love, «I think

I hear him at the door.»

In twenty minutes in there came

A creature black as ink,

Which puts its feet upon a chair

And called for beer to drink.

They gave him porter in a tub,

But, «Give me more!» he cried;

And then he drew a heavy sigh,

And laid him down, and died.

He died, and in the Nyum-Nyum's cave

A cry of mourning rose;

The Nyum-Nyum sobbed a gentle sob,

And silly blew his nose.

The Nyum-Nyum's love, we need not state,

Was overwhelmed and sad;

She said, «Oh, take the corpse away,

Or you will drive me mad!»

The Nyum-Nyum in his supple arms

Took up the gruesome weight,

And, with a cry of bitter fear,

He threw it at his mate.

And then he wept, and tore his hair,

And threw it in the sea,

And loudly sobbed with streaming eyes

That such a thing could be.

The ox, that mumbled in his stall,

Perspired and gently sighed,

And then, in sympathy, it fell

Upon its back and died.

The hen that sat upon her eggs,

With high ambition fired,

Arose in simple majesty,

And, with a cluck, expired.

The jubejube bird, that carolled there,

Sat down upon a post,

And with a reverential caw,

Gave up its little ghost.

And ere its kind and loving life

Eternally had ceased,

The donkey, in the ancient barn,

In agony deceased.

The raven, perched upon the elm,

Gave forth a scraping note,

And ere the sound had died away,

Had cut its tuneful throat.

The Nyum-Nyum's love was sorrowful;

And, after she had cried,

She, with a brand-new carving knife,

Committed suicide.

«Alas!» the Nyum-Nyum said, «alas!

With thee I will not part,»

And straightway seized a rolling-pin

And drove it through his heart.

The mourners came and gathered up

The bits that lay about;

But why the massacre had been,

They could not quite make out.

One said there was a mystery

Connected with the deaths;

But others thought the silent ones

Perhaps had lost their breaths.

The doctor soon arrived, and viewed

The corpses as they lay;

He could not give them life again,

So he was heard to say.

But, oh! it was a horrid sight;

It made the blood run cold,

To see the bodies carried off

And covered up with mould.

The Toves across the briny sea

Wept buckets-full of tears;

They were relations of the dead,

And had been friends for years.

The Jabberwock upon the hill

Gave forth a gloomy wail,

When in his airy seat he sat,

And told the awful tale.

And who can wonder that it made

That loving creature cry?

For he had done the dreadful work

And caused the things to die.

That Jabberwock was passing bad--

That Jabberwock was wrong,

And with this verdict I conclude

One portion of my song.