Князев Игорь. Из конкурсной подборки
Князев Игорь
Уроженец г. Баку (Азербайджан), в настоящее время живёт в Казани. Пишет стихи и песни, которые звучат на радио. В 80-х был участником рок-группы при ДК Цементников (г. Баку).
По кругу
«… в сотый раз мы идём по кругу,
как цыган и ручной медведь...»
В. Костров
То ль из прошлой жизни помнит душа,
то ль сюжет из книги в душу запал,
только снова нам на память пришла
та из зверо-человечьих забав —
звякнув цепью, протянувшейся меж
волосатых лап и тоненьких рук,
мы выходим на привычный рубеж,
прогуляться в заколдованный круг.
Балаган начать давно уж пора,
это знает и понятливый ёж,
а вот кто из нас хозяин, кто раб,
кто цыган, а кто медведь — не поймёшь.
А вокруг разудивляется люд,
как цыган, с носка идущий на топ,
в пляске, словно зверь, взаправдашно лют,
а зверюга с виду сказочно добр.
Вот вселенная: потешные па,
каждый сам себе и царь, сам и бог,
тут орбитою — медвежья тропа,
ну а солнышком — цыганский сапог.
Кто поёт, а кто рычит — пасть и рот,
но молчанье на одном языке,
ну а цепь звериной шеи не трёт
и теплеет в человечьей руке.
Может, это связь тех сказочных польз,
что бывают, если сердце не лёд:
коль медведь с утробным рыком приполз,
то хозяин похмелиться нальёт,
да и сам с утра поклонится в пояс —
зверь сослужит, шляпу медью набьёт.
А закон цепи таинствен и прост,
три десятка звеньев — сила из сил,
хоть медведь и не высказывал просьб
и цыган открыть секрет не просил.
Странно — словно нет иного пути.
Тяжко — но никто с советом не влез:
мол, тебе бы в конокрады уйти,
а тебе, да с древней памятью, в лес.
Вдруг да вломится в лихую башку:
без оглядки на когтищи и кнут
просто сделать на двоих по прыжку,
чтобы цепь порвать и круг разомкнуть.
Под истошный бабий визг, детский гам
злоба вспышкой прекратит круговерть:
тут растерзанный медведем цыган,
там прирезанный цыганом медведь...
Солнце выточит полнеба и твердь,
силуэты на нетвёрдых ногах:
гнёт окружность непокорный медведь,
держит радиус упрямый цыган.
***
Сказал "А", говори и "Б", или Внутренний голос в предпенсионном возрасте
На ломте хлеба пара шпротин,
картошка, лук и соль в щепоти:
– Поешь, пока отпышет противень.
Ну вот, меню оглашено
чуть запыхавшейся в заботе
женой.
О, эта девочка напротив,
возникшая внезапно, вроде
ручья навстречу битой роте,
жакану в брюхо из ружья,
решившая, что нет, не против
однажды взять тебя в мужья.
Но вот когда ж ты стал охальником?
Сейчас, когда охоче–сальненько
блудишь глазами сверху вниз,
или когда ты юным данником
сдавал пречистую механику,
сложив суставы, падал ниц?
А грудь всё та же, как тогда ещё,
Когда, на вздох нахально смел,
под плетью рук безбожно тающий,
на ощупь пробовать посмел.
Ты помнишь? Выспавшийся зяблик
«пропинькал» в сердце, а ещё
был запах марсианских яблок
с нетронутых кремами щёк.
Ты помнишь? Всё без демонстрации
«изюминок», загадок, тайн
и уникальности, и грации –
так просто, как «приём...» по рации:
вокруг тебя, мол, вьются разные,
прекрасные, на всё гораздые,
но ты меня услышь «на раз», ну и
оттай и мне себя отдай!..
И отдал, тая. Нынче, празднуя,
судьбу тихонечко листай.
Был в том вращающемся лете
один–единственный билет
на тяжесть трёх десятилетий,
на счастье трёх десятков лет.
Всё было: шквально, тихой сапою,
ветра с востока, грозы с запада,
и утра, ставшие ей «сабаh»ом,*
волна, тепло прибрежных скал.
Всё, что мужчины ищут, цапают
от Лиссабона и до Саппоро –
все сказки тела, взгляда, запаха –
ты ждал в других – в ней отыскал.
Цедя и доброе, и нервное,
чем память пёстрая искрит,
ты видишь: с ней всё было Первое –
письмо, озноб и слово верное,
объятья, сговор, свадьба, вскрик,
пелёнки, лепет, в школу бантик,
два аттестата, парни, вуз,
горластый внук, на даче банька –
и вот сидишь, кусая ус,
и видишь: нет, не чертовщина,
тут скажет каждая морщина:
она – начало всех начал,
а ты – единственный мужчина,
познал который и почал.
Ну вот твой праздник и обитель,
одна судьба на две любви.
Всё то, что щупал, нюхал, видел,
чем радовал и чем обидел,
запомни насмерть – и живи.
* сабаh – (азерб.) утро, завтра
***
Степень свойства
По мотивам
«… Чужая женщина, чужая...
Чужая женщина моя».
Игорь Исаев
Тут звон так чист, что прячу жало:
рассвет, а я не глух, не слеп.
Чужая женщина, чужая —
она со мной всю ночь лежала
так, будто бы всю ночь бежала
за мной, ко мне, всю ночь, след в след.
Топорик в узловатой плахе
застрял, но есть в печи угли,
а расгалдевшиеся птахи
мне догадаться помогли:
я ту, что спит в моей рубахе,
затем и взял, чтоб клином — клин.
Охотник и не ведал даже,
избушку сладивший в лесу,
король увесистых ягдташей,
кого в зубах я принесу,
чтоб, разодрав мироустройство
и зачеркнув весь мир большой,
переписать под степень свойства
мне этой женщины чужой.
Что изменилось на земле-то?
Да нет, ничто*. Всё то же: лето,
река, зелёный ливень ив,
роса на листьях бересклета,
пичуг проверенный мотив,
и паутинки, и чешуйки...
Я мироздания в фойе,
раздевшись, женщину чужую,
легко прилёгшую ошую,
чтоб вызнать, ею ли дышу я,
раздел и делаю своей.
***
Если б мысли мог читать – Ваши,
а не те, что Вы из книжек крали, –
я бы, может, знал, что я важен
да не просто так, а даже крайне.
Что добыли Вы из глаз-скважин
на биваке по пути к раю,
демонстрируя, кто вам важен,
ну а кто и просто так, с краю?
***
Не болит голова у дятла
Полдень, скверик возле цирка,
нос разбит, на локте дырка –
здесь дерутся пацаны
и стоит в тенёчке Ирка,
та, которой нет цены.
Смотрит королевой: лепо как,
а бойцы-то каковы!..
Эх, ты, Севка, ах, Валерка,
две садовых головы.
Не даётся чувство даром,
кошка под ногами – брысь!
То-то тёр бы ручки Дарвин,
вам за бой вручая приз.
Вы тут кулаком и «пыром» –
вам, кокетства не страшась,
не себя дарует Ира –
на неё подносит шанс.
Что вам, хлопцы, делать нечего?
Всё ушло под медный таз?
Где там уши у кузнечика?
Для чего играют джаз?
Гнитесь юной леди в пояс
и ступайте. Не беда,
репродуктор сманит поезд
в новых битв приятный поиск,
в голубое Никуда;
и не раз придётся драться –
то с куреньем, то с жирком;
будет всё, и может статься,
оглушит ещё деньком:
что-то брызнет из эфира
в телеграфную печать:
ПОЕЗД N ТВОЯ
бли-и-ин!..
ИРА
Что, брат, на реснице сыро?
Тут уж всё, беги встречать...
Дятлы, клёкая орлами,
мимо пап по дуплам – шасть,
не рассказывая маме
и мигрени не страшась.
Дырка зарастёт заплатой –
прочно бабкино шитьё:
это вам за битву плата,
это – "каждому своё".
Было уж, и будут часто
биться в кровь два паренька,
если нет цепочки счастья
у иришек в ДНК,
а пока
по перрону бродит Мурка,
тепловоз трубой чадит,
уезжает Ирка в Мурманск,
кто-то третий победит.
***
Не дойдя до сплетенья ветвей и рук,
мы покинули дивный сад.
Мы ушли, улетели, но, сделав крюк,
воротились опять назад -
в это гиблое эхо, в прошедший гон,
в сохранившийся сгусток дня ...
А на месте сада разбит полигон,
где стрелки, выставляя тебя на кон,
мишенью ставят меня.
Но могли бы и вызнать – за столько лет! –
в строе метких мужей и жён,
что я тоже имею членский билет
и, конечно, вооружён;
что пока на листе об отмене стрельбы
не подсохнет последний «ять»,
я не брошу стрелкам ни плевка, ни мольбы,
просто буду напротив стоять;
что от слабости ли, из упрямства ли,
но когда поспеет гонец,
тут же волю дам девяти граммам в стволе,
чтобы выиграть наконец.
***
Боже мой, да не сочтешь грехом –
мне сей час под лунным ликом постным
за фантом любви, влетевший поздно,
заплатить полуночным стихом.
Господи, от мира отвлекись –
ей, перекрестившейся не всуе,
помоги из строк извлечь рисунок,
предоплатой делая эскиз;
пусть потом хоть в стол его засунет,
но сейчас согрела б в пальцах кисть...
Впрочем, ночь пройдёт, а Ты налей
темного нектару: люди, прозит!
Мало ли, о чем Тебя попросит
куча страждущих в стихах и прозе,
род изгоев с пачкой векселей.
