УТОЛИ МОИ ПЕЧАЛИ

Он ещё крепок, несмотря на возраст. Жилист и могуч!
Редкая птица откажет себе в удовольствии схорониться в его густой раскидистой кроне. Кряжистый ствол  покрыт толстой, как броня, шершавой, серо-коричневой корой.
Странную участь уготовила ему судьба!
Поздней осенью чьи-то крепкие руки осторожно извлекли из влажной суглинистой почвы слабый корешок с тонким отростком. Сёстры и братья, растущие неподалёку, грустно помахали ветвями вслед, прощаясь с ним навсегда.
Надо ли говорить о том, как страдал он вдали от близких, как долго приживался на новом месте?

Однажды, суровой зимой, он едва выстоял. Почву вокруг сковало так, что стало трудно дышать.
— Нужно держаться! Завтра наступит оттепель! – слабым журчанием воды напомнил о себе новый друг. Роднику, бьющему рядом из-под скалы, он обязан многим! В жаркий летний день он станет питать его корни влагой, дарить прохладу. Зимой, когда белое безмолвие навалится на слабые молодые ветви, а тишина  студёным туманом обнимет ствол, родник будет говорить с ним – подбадривая, успокаивая, вселяя надежду.

Карагач выстоял, и даже окреп! Из слабого, немощного деревца он превратился в зрелое, с мощной корневой системой, дерево.
— Жизнь прекрасна! Прекрасна! – с утра до вечера пел родник.
— Тш-ш! – шелестел в ответ листвой карагач. – Тише, к нам идут!
По мостику, перекинутому через речушку, ступала девушка. Можно сказать, ещё совсем ребёнок! Голубой, словно небо июля, сарафан колыхался от дуновения ветра. Две тонкие, туго сплетённые косички светлых волос, весело торчали в разные стороны. Глаза её, при ближайшем рассмотрении, оказались такого же цвета, как сарафан – ярко-голубые. На оголённом плече, в такт шагам, покачивалось новенькое коромысло.
— Скрип-скреп, скрип-скреп, — переговаривались между собой два оцинкованных, с солнечными бликами на боках, ведра.

Девушка поставила вёдра на деревянный приступок подле родника, сняла с плеча коромысло. Ловким движением откинула косички назад, наклонилась… Родник замер от восторга — о, как любил он этот неповторимый миг! Сейчас свершится то, ради чего он появился на свет. Ради чего журчит, клокочет, бурлит! Девчушка зачерпнула в ладонь ледяной воды, поднесла к губам, зажмурилась…
— Вкусно-о!
Ещё глоток, ещё… Утолив жажду, она стряхнула с ладони остатки воды. Звонкие капли упали на потревоженную поверхность родника, растворились бесследно, канули в небытие.

Девушка наполнила вёдра водой.
— Ти-ше! Ти-ше! – беспокойно зашелестел листвой карагач. – Не набирай полных вёдер, в гору идти тяжело.
Но девушка не услышала его. Беспечно встряхнув косичками, она медленной, но упругой походкой двинулась в сторону дома.
И так – изо дня в день…

Вокруг родника чьи-то заботливые руки возвели бревенчатое ограждение с козырьком. Это ограждение хорошо оберегало исток от напастей и бед. Осенью – от опавшей листвы, весной – от оползней и грязи, зимой – от студёного ветра.
Однажды в летний полдень, когда солнце стояло в зените, а слабый ветерок нежился в кроне карагача, на бревенчатую перекладину уселась стрекоза. Одно лишь мгновение родник успел полюбоваться её изумрудными, с зеркальным отражением, глазами; изящными, в тонких прожилках, голубыми крыльями.
— Красота! Неподражаемая красота-а! – восторженно пропел родник. Стрекоза испугалась клёкота воды и улетела.

Да, летом скушно не бывает! Налетит вдруг ребятня, и ну плескаться на мелководье! Шумит, озорничает… А как натешится, устанет, повалится скопом в сочную траву, на самый солнцепёк. Подставит солнышку загорелые лица, байки травит.
— Глянь-ка, что там за птица? Оляпка? – белобрысый отрок с любопытством рассматривает птицу, севшую на ветку дерева.
— Где? – откликается второй, смуглый как головёшка, мальчишка. – Не, не оляпка.
— А кто?
— Поди ж разбери в листве.
— Эта птица «славка» называется! – подсказывает карагач. Только опять его никто не слушает.

Совсем другое дело — осенью.
Волглый туман, что поднимается от реки, холодной пеленой оседает на его пожелтевшей, испещрённой северным ветром, листве. Стаи птиц, гнездившихся в кронах собратьев,  спешно собираются в стаи и, сделав прощальный круг над тёмной гладью реки, устремляются к югу. Определённо он не любит осень!
Сколько же дней прошло с той поры, как посадили его подле родника? Возможно, столько же, сколько листьев в его кроне, а может быть, больше. Карагач потерял счёт времени! Он стал могуч и широкоплеч, раскидист и вынослив, словно богатырь с картины художника Васнецова. Да, много воды утекло с тех пор! Кора на его стволе кое-где треснула, пара ветвей надломилась.  Но он ещё поборется за жизнь!

— Чу! Слышишь? Она идёт сюда! – карагач радостно затрепетал, зашумел листвой.
— Я ничего не слышу! – забеспокоился родник, перекатывая мелкие камешки на дне. Когда он волновался, всегда поступал именно так.
— Терпение, мой друг, — ответил карагач, вглядываясь  в дымку, окутывающую сонную урему.

— Скрип-скреп, — еле слышно поскрипывали вёдра на старом коромысле.
По мостку, шаркая тяжёлыми отёкшими ногами, шествовала старушка.
— Я же говорил! – радостно зашелестел листвой карагач.
Старушка привычным движением поставила на приступок вёдра, склонилась над водой. С минуту, прищурившись, вглядывалась в зеркальную гладь. Вздохнула… Не торопясь, наполнила каждое ведро до половины и, подцепив выверенным движением каждое на крюк, медленно двинулась прочь.
Роднику стало жаль старуху! Он вспомнил, как в один из ненастных осенних дней, пришла она сюда — осунувшаяся и постаревшая в одночасье. Долго сидела в тени карагача, слушая журчание воды, не чувствуя ни холода, ни сырости. Она несколько раз пробежала глазами по небольшому листу бумаги, испещрённому мелким почерком. Глухие рыдания вырвались из её груди.
— Унеси мои печали, водица!
Женщина порвала листок в мелкие клочья и бросила в воду. Течение приняло чужую боль, как свою. Подхватило, понесло крохотные листочки дальше по реке. Вскоре вода навсегда поглотила то, с чем не хотело смириться сердце.

Карагач склонился от порыва ветра. Он едва успел дотянуться нижней веткой до плеча уходящей женщины. Прикоснулся к её щеке, заглянул в глаза… А глаза у неё оказались такими же молодыми и бездонными, как много-много лет тому назад. 
И такими же чистыми, как родниковая вода.
— Утоли, вода, мои печали!