Приглашаем к обсуждению рассказа нашего автора!

Дорогие друзья, уважаемые участники Литературного клуба!

Вашему вниманию предлагается рассказ нашего автора, который пока сохранит своё инкогнито, но будет очень рад вашим откликам и замечаниям.

Рассказ довольно большой, поэтому мы предлагаем вам неспеша прочитать его и высказаться в комментариях в течение текущей недели.

Правила рубрики «Рецензии» всем хорошо знакомы, освежить их можно в предыдущих обсуждениях.

САШЕНЬКА

С замирающим, полным благоговенья и трепета сердцем Сашенька спускалась в подвал, открывала тяжелую, обитую кожей и мерцающую позолоченными жукообразными гвоздиками дверь институтской библи­отеки, углублялась, петляя по коридорам и минуя арки, в читальный зал и там, обложившись книгами и вдыхая их сладковато-пыльный за­пах, листая нежными розовыми пальчиками ветхие, пожелтевшие и стертые до трухи страницы редких фолиантов, растворялась в прочи­танном. А закрыв книгу, еще долго не могла прийти в себя и взять в толк, где же она находится. Читальный зал, как ночной тихий лес, светился крупными фосфо­ресцирующими гнилушками — зелеными лампами. Возвращая книги, по­лупьяная от впечатлений и собственных глубоких раздумий, Сашенька выходила на свежий воздух и, глядя на оживленные вечерние улицы, удивлялась непонятливости людей, толпящихся у входа в рестораны, из распахнутых окон которых неслась громкая, режущая уши и искажаю­щая представление о прекрасном, музыка. Наблюдая огромные очереди в кинотеатр на фильмы ужасов или боевики, она непроизвольно качала головой, не принимая, не желая принимать этот массовый, как она считала, психоз, эту стадную болезнь… Она ходила только на те фильмы, которые вызывали непонимание окружающих ее людей, и руководствовалась газетной критикой, счи­таясь с мнением московских авторов. Философские картины, перепол­ненные символикой и неземными, богоравными людьми, с туманными, гениально снятыми пейзажами, приводили ее в тихий экстаз. Она долго потом не могла заснуть, вызывая в памяти отдельные сцены, и от на­слаждения томилась, ходила возбужденная по спальне, смотрела в окно и выбирала в светящемся ночном ультрамарине то, что могло зазвучать в унисон с только что пережитым. Для этого нужно было лишь поднять глаза к звездам, к блистательным неумирающим светилам, чистота ко­торых уравновешивала суету и грязный снег нижней части видимого пространства.

Домашняя жизнь Сашеньки напоминала в последнее время тесный, теплый и светлый парник, в котором приятно чувствовать себя ухожен­ной и чистенькой земляникой. В доме было тихо. Родители не докучали излишней опекой. Отец хоть и ночевал дома, но приходил поздно и ни­когда не объяснял, где был. Все и без того понимали: раз его долго нет, значит, он занят в клинике или — навещает больных. Мама имела привычку совершать длительные прогулки по близле­жащему парку, а перед сном, заварив на кухне десятка два трав и при­готовив из них притирания или успокоительные настои, надолго запира­лась у себя в спальне и там, как считала Саша, занималась омолажи­ванием своего и без того сохранившегося тела.

— Ты колдунья, — говорила Саша матери на даче, где под потол­ком сушились пучки целебных трав. — Посушу, потолку, смешаю несмешиваемое и кто-нибудь преста­вится в одночасье, — делая круги руками над кипящим варевом, шу­тила мама и заставляла Сашу разбирать на столе горы пахучих цветов.

Там же, на даче, на лужайке перед домом, в старой ванне с нагретой за день водой, мама устраивала пряные процедуры и приглашала к себе дочь, но та, набив карманы сарафана яблоками и вишней, лезла на крышу, прижимая к груди книгу. Глядя оттуда, с крыши, на спящую в мятной тине Светлану Анатольевну, Саша рассеянно улыбалась, ди­вясь маминым чудачествам.

После института Сашу направили работать в Саратов. И началась для Чибиревой Александры Петровны совершенно другая жизнь. Сразу же по приезде в военный городок, где и находилась библио­тека, в которой предстояло работать, командование военного училища выделило ей однокомнатную квартиру в пятиэтажном доме, и Саша, обезумев от радости, начала обставлять свое, еще пахнувшее свежей краской и лаком, жилище. Из дома пришел контейнер с кроватью, крес­лом, книжным шкафом и книгами. Мама в письме инструктировала Сашу: «… Девочка моя, то, что у тебя в начале твоей самостоятельной жизни такая хорошая, как ты пишешь, квартира— это большая удача. Послушайся совета матери — не выходи замуж за первого встречного, ведь охотников сейчас сбе­жится столько… Знаешь, сколько проходимцев кругом, их называют еще бичами. Блюди себя, это я тебе не как ханжа говорю, а как мать… Ты не маленькая и все понимаешь. Лучше поживите, если уж так случится, некоторое время, не расписываясь, а там видно будет. Не прописывай никого, не посоветовавшись со мной. Я приехать не могу, сама знаешь — папу одного оставлять нельзя. С его желудком без горячего — это верный конец. Правда, последнее время он что-то раскапризничался: бульон ему, видите ли, процеживать надо. Знаешь, Саша, он начал лысеть. И вообще, ты только уехала, а мне все кажется, что мы не виде­лись целую вечность. Все изменилось с твоим отъездом. И я никак не могу взять в толк, что происходит… Если бы не папин скверный ха­рактер и больной желудок, я бы давно приехала. Папа, ты знаешь, тоже скучает, ты не думай… но молчит. Ты ведь знаешь, он всегда молчит. Это человек действия, его тоже надо понять. Письмо какое-то сумбур­ное получилось. Целую тебя, моя маленькая, пиши почаще. Твоя мама. P. S. Высылаю тебе пакетик с ромашкой, там все написано, что с ней делать. Мяту пришлю в следующий раз».

Почти всю первую зарплату Саша потратила на подарки родите­лям. На вторую купила шелковые шторы и стол, на третью—мягкие стулья. Питаясь все это время в столовой, где готовили на прогорклых жирах и растительном сале, она заметила, что сильно подурнела, осу­нулась и даже похудела. Мучаясь изжогой и выпивая стаканами содо­вую воду, Саша решила наконец, что экономить таким образом на же­лудке не станет. Резкие боли под ребрами лишь укрепили в ней это решение. Теперь она стала есть часто и помногу. Особенным удовольст­вием стало сочетание еды с чтением. Устраивая книгу таким образом, чтобы не испачкать ее, она придвигала тарелку со щами к себе и, не отрывая глаз от страницы, подносила ложку ко рту. Ела она также и на диване, полулежа, разложив на салфетке бутерброды и печенье. Вскоре боли в желудке прекратились, а Сашенька, и без того склон­ная к полноте, стала округляться и наливаться здоровьем. В библиотеке Чибирева старалась ни с кем особенно не общаться, предпочитая одиночество ненужным разговорам и излияниям, чем вы­звала сразу же неприязнь заведующей, Хрусталевой Елены Михайлов­ны, и своей напарницы — Петуховой Евгении Васильевны, которые же­лали и всем своим видом показывали, что ждут от нее ответных откровений.

Зато приходящие в библиотеку офицеры и высший командный со­став находили у «Александры Петровны» полное понимание и полага­лись на ее вкус. Казалось, что Сашенька работает здесь всю жизнь, а старая Женя — только пришла. Евгения Васильевна, худая, с черными глянцевыми, облепившими маленькую птичью головку, волосами, злилась в своем углу, но при­драться к работе Саши не могла — не находила нужных слов и, главное, причин.
А Саша без устали готовила выставки, оформляла стеллажи, проводила лекции и литературные вечера, вела кропотливую работу с ката­логами, досаждая тем самым ленивой и медлительной Евгении Василь­евне.
Хрусталева молчала и лишь изредка, состроив озабоченную мину, предлагала Саше какую-нибудь новую, «интереснейшую» работу. Хру­сталева была женой полковника, носила дорогие безвкусные вещи, мас­сивные драгоценности и выглядела больной, бледной и хрупкой женщи­ной. Страдая гипотонией, она частенько прикладывалась на работе к коньяку, повышая давление и тем самым вызывая недоумение у обла­давшей хорошим обонянием Саши.
Евгения Васильевна, худая и плоская, как щепка, словно дополняла своим видом начальницу, но, в отличие от нее, носила толстую сукон­ную зеленую юбку и ядовито-оранжевую вязаную жилетку, напоминая своим видом исхудавшего, угрюмого попугая. Она косилась на яркий румянец Сашеньки, на ее раздобревшее за последние месяцы тело, ловко охваченное теплым трикотажным платьем, и не понимала, за­чем та вообще появилась здесь, и без нее справлялись ...

— По-моему, — шептала Евгения Васильевна в кабинете Хрустале­вой,— Чибирева беременная, смотрите, как ее разнесло...

— Ее дело молодое, — отзывалась со своего кресла сонная от резкой перемены давления Елена Михайловна, — не наше это дело, Женя. И не берите в голову, оставьте ее в покое… Хотите коньяку?

— Так не замужем ведь! — не унималась Женя. Когда она чем-то сильно увлекалась, разговором ли, чтением, у нее сохло во рту, начи­нало першить в горле, потом появлялся жесткий, надсадный кашель, сменявшийся булькающими грудными хрипами (Евгения Васильевна в молодости много курила).

— Вы идите, Женя, работайте, — отправляла громкую и суетливую сотрудницу Хрусталева, на какое-то мгновение выныривая из своего теплого и расслабляющего забытья. — Идите, а я тут документы кое- какие. ..

Потом слово забывалось, и Елена Михайловна уносилась мыс­лями домой, а вернувшись оттуда, находила свой кабинет уже опустев­шим.

Состояние покоя Саша считала одним из основных компонентов счастливой жизни, и это состояние обволакивало ее вот уже больше пяти месяцев. Жизнь дома и жизнь здесь, в маленькой и уютной квар­тирке, отличалась тем, что самостоятельность и полная свобода делали Сашу более уверенной в себе, нежели дома, при маме. Хотя мысли о доме, о странном поведении отца, которого она любила тихой и предан­ной любовью, заставляли браться за письма все чаще и чаще. Измени­лись и письма матери, исчезла мягкость и сюсюканье, появились инто­нации одиночества и душевной боли. От писем по-прежнему пахло ле­карственными травами и все больше — сердечными каплями. Мать жа­ловалась на грубость отца, плакала (на тетрадных листах оставались голубоватые расплывчатые пятна от слез) и просила Сашу приехать. Но всегда находились какие-то неотложные дела, и поездка каждый раз откладывалась. Наконец, пришло письмо, где мама писала, что
отец ушел от нее к своей медсестре, с которой он проработал десять лет и которая, как выяснилось, была почти его второй женой: «… Я ничего не знала, вернее, догадывалась, но не смогла спро­сить его ни о чем. Я, как дура, процеживала ему бульоны, делала массаж, колола витамины и все для кого?! Для кого?! Сашенька, я совсем одна… Пиши, дочка, раз не можешь приехать, но я не пове­рю, что в библиотеке такие срочные дела и ты не можешь отпроситься на недельку… Не звери же рядом с тобой работают… Помнишь ли ты о том, что я тебе писала еще в августе? Не верь мужчинам. Я вон как любила твоего отца, я его и сейчас люблю, а он предал меня, ушел к чужой женщине, и она готовит ему, стирает рубашки, я не вы­держу, наверно, Саша… Приезжай! P. S. Чистотел в желтом пакетике, а липовый цвет — в полотня­ном мешочке. Не спутай».
Саша отпросилась у Хрусталевой и поехала домой. Светлана Ана­тольевна предстала перед дочерью такой же, как прежде, ничуть не постаревшей. И тот страдательный тон, который так растревожил Сашу, никак не вязался с выхоленным видом матери, с ее японским халати­ком и французскими духами, от которых ломился трельяж. Мама кор­мила Сашу голубцами и куриными котлетами, пекла лимонник и на­полеон, а перед отъездом подарила дочке тоненькое обручальное кольцо.

— Ты все молчишь, ничего о себе не расскажешь, а ведь у меня целый шкаф приданого ждет не дождется, когда ты замуж собе­решься.

— Мама,— брала Саша маленькую мамину ладонь и нежно гла­дила ее,— опять ты за -свое. Пойми, я живу полной жизнью.

— У тебя кто-то есть? Ты встречаешься с кем-нибудь?

— Да нет… Ты не поняла… Я только еще начала жить, пони­маешь? К тому же, нужно время, чтобы осмотреться, чтобы выбрать, наконец... Да и обязательно, что ли, замуж?

Появление вечером отца, веселого и разговорчивого, разрядило за­тянувшееся разбирательство по поводу целесообразности брака, и Са­ша, забыв обо всем, бросилась на грудь отцу. Она целовала его красные от мороза щеки, коротко подстриженные и пахнущие одеколоном серебристые виски и любила его, такого сильного, молчаливого и всё понимающего. На отце был незнакомый джемпер ручной вязки, но даже он не смутил Сашу. Чуть позже, когда мама ушла на кухню заваривать чай, Саша похлопала отца по плечу и сказала:

— Я не могу тебе сказать ничего, так же, как и ты не сможешь придумать мне объяснение… Нет, ты, конечно, не должен ничего объ­яснять, ты меня вырастил, отцовский долг выполнил, но маму жалко.

— У нас с ней прекрасные отношения, ты же знаешь нашу маму, она склонна все преувеличивать.

— Так, значит, ты не ушел от нас?

— Конечно, нет… Просто мы слегка повздорили… Ты-то как, пышка?

Потом пришла мама, принесла чай, и Саше показалось, что не было тех страшных писем, той боли и тоски, и что мама все сама себе придумала. Они сидели всей семьей, отец шутил, смеялся, мама ухо­дила в прихожую, чтобы подкрасить губы, возвращалась, стараясь быть веселой.

Саша уехала, а через неделю пришла телеграмма: «Чибирев Петр Александрович скоропостижно скончался».

Саша вернулась домой и увидела на столе раздутого, с синюшным лицом, отца. Мамы нигде не было. Квартира наполнялась родственниками в трауре, как муравьями; было тихо и пахло сладковато уже начавшим разлагаться телом...

Какая-то женщина в черном глухом платье, очень красивая, с шапкой кудрявых, совершенно седых волос, но молодая, завела Сашу в спальню, где черным прямоугольником высился завешенный крепом трельяж, усадила на кровать и, назвавшись Маргаритой Дмитриевной, сказала Саше, что папу отравила мама, подсыпав в чай яда.

— Вы что, разыгрываете меня? — Саша пыталась вырваться из рук Маргариты Дмитриевны, но та держала ее крепко.

— Вы, навер­ное, та медсестра, с которой папа проработал десять лет? — догадалась Саша.

— Светлана Анатольевна знала о наших отношениях, просто вы были еще девочкой… У вашей мамы тоже был друг, он и сейчас хлопочет, чтобы ее отпустили на похороны.

— Она что, в тюрьме?!

— Пока под следствием, но что будет с ней дальше… — Маргари­та Дмитриевна расплакалась, как ребенок, и вблизи Саша обнаружи­ла, что она вовсе не молодая, а просто сильно напудрена. Слезы тем­ными ручьями бороздили лицо и скатывались на маленький кружевной воротничок. — Я не знаю, как буду теперь жить… ведь ваш отец, Са­ша, был таким человеком… Он был необыкновенный… И вообще, мы ведь взрослые люди: так, как жили мы — многие живут… Не пони­маю, зачем было это делать? Ведь мы все равно бы скоро уехали… Трегубов говорит, что ваша мать в последнее время заговариваться стала...

— А кто такой Трегубов?

— Как кто? — раздраженно крикнула медсестра и закашлялась. — Любовник твоей дорогой матери, вот кто!

Саше почему-то захотелось взять сидящую перед ней женщину за волосы и оттаскать, как следует. Она испугалась своих мыслей и взгля­нула женщине в глаза.

— Вы любили моего отца?

— Да, мне просто не верится, что там… на столе… Петя… Вы видели, вы видели, что она с ним сделала?

— А почему вы думаете, что это мама?.. — спросила Саша, вспом­нив вдруг ее шутки по поводу не смешиваемости трав. — Она что, сама вам сказала?

— Нет. Она молчит.

— Я пойду, — сказала вдруг Саша и с силой вырвала руку из ладони Маргариты Дмитриевны.

В комнате, где находился покойник, резко пахло горячим воском, Саше стало плохо, и последнее, что она запомнила об этом дне, было страшное лицо отца и маленькая фотография матери на стене, над письменным столом.

На следующий день после похорон Саша увидела мать. Тщатель­но подкрашенная, собранная и подтянутая, она познакомила дочь с Трегубовым, высоким седым стариком в строгом костюме, отмела на­чисто все сплетни об отравлении и, проводив Сашу на вокзал, сказа­ла, что все объяснит в письме. Саша не узнавала свою мать. В Сара­тове ей показалось все это кошмарным сном, и она даже заболела. Но потом стали приходить письма от мамы, которая, ничего не объясняя, писала о себе лишь в общих чертах, туманно намекая, что «жизнь продолжается» и что «Трегубов — честный и порядочный человек». Было еще упоминание о «медсестре Рите», которая уехала куда-то на Север, а может, и в Москву.
Травы, большие душистые пачки трав, которые регулярно присы­лала Светлана Анатольевна, Саша отдавала соседке, тете Паше, — со времени своей последней поездки домой их запах почему-то стал непе­реносим. Соседка продавала травы на местном базарчике, а Саша делала вид, будто о том ничего не знает. Зато Евгения Васильевна од­нажды в библиотеке, ткнув острым пальцем в пухлое плечо Саши, изрекла, стараясь быть одновременно и остроумной, и немногословной:

— Кофточка у тебя, я смотрю, новая. Сирийская? В военторге
купила?

Саша потерла уколотое плечо и удивленно посмотрела на напар­ницу:

— Да, а что? Там еще есть, если вам нужно...

— Зверобоем пахнет да липой… — краснея, но не находя сил сдержаться, выпалила старая Женя, напуская туману в Сашино сознание. Саша промолчала, что от нее самой несет псиной и кошачьей мо­чой (все в военном городке знали Евгению Васильевну, как заядлую кошатницу и собачницу), промолчала, но намека так и не поняла.— Побочный заработок или кто помогает? — подводила упорно Евгения Васильевна Сашу к истинному смыслу своих намеков.

— Так зарплата же вчера была, — снова не поняла Саша.
— От Паши много имеешь?

— Тетя Паша? — Чибирева наконец-то сообразила и облегченно вздохнула, как человек, который во всем разобрался и который не считает себя ни в чем виноватым. — Так у меня травы много, мне не жалко! Могу и вам принести. А насчет тети Паши — это вы напрас­но. Пожилой человек… уж она сама решит, что куда и как полезней.

Евгения Васильевна, ожидавшая от Саши растерянности или хотя бы краски стыда, почему-то струсила и ушла в свой угол: от такого обстоятельного и прямого ответа ей стало не по себе. Она не умела говорить так, как говорят люди, старающиеся уязвить в самое боль­ное место; все-то у нее получалось нелепо, не смешно или непонятно.
Вот и сейчас: начала и не закончила. А Саша тотчас забыла о разговоре и занялась разборкой новых журналов. В ней с утра жило предчувствие, что сегодняшний вечер разобьет ее стеклянно-розовую сферу, в которой она находилась до этих пор, как перезревшая фасоль в хрупком стручке. Она спокойно работала, читала, ожидала новых посетителей и втайне мечтала об ужине, о тихом домашнем уюте. В сумочке и в столе она держала па­кетики с пирожными и время от времени, когда Евгения Васильевна уходила в книгохранилище или в читальный зал, слизывала крем с бисквита, запивала чаем, и с замиранием сердца глядела в окно, сле­дя за приближающимися к библиотеке силуэтами. Увидев знакомое лицо, она в считанные минуты подбирала отложенные заранее книги и с улыбкой встречала своего читателя. Молодые офицеры не раз приглашали ее на вечера в училище, в кино, но Сашенька, краснея и дрожа почему-то всем телом, отвечала, что вечер, к сожалению, занят, что «как-нибудь в другой раз».

Девственность, которой Сашенька бессознательно тяготилась, под­нимала давление и вызывала неясные желания. Читая о любви, Саша с небывало жгучим чувством представляла себя на месте героини и, испытав целую гамму острых ощущений, на некоторое время успо­каивалась. Но потом с ней начинало твориться что-то невообразимое: она не могла заснуть, металась по постели, комкая в исступлении го­рячие простыни, потом вставала, зажигала лампу и подолгу, до стука зубов, разглядывала себя в зеркале, не понимая, что с ней происходит. Темный огонь пульсировал на щеках и отзывался в каждой клеточке тела. Она страдала, задыхаясь в своем непонятном недомогании, до­водившем ее до судорог во всем теле. Я больна, решила она про себя. Ночью, во сне, отчетливо понимая, что это все-таки сон, она от­давала свое тело всем офицерам и солдатам, которых только знала, а
проснувшись, мокрая от пота и дрожащая от озноба, плакала, сознавая свою ненормальность.

Чем безумнее были сны, тем тише и незаметнее становилась сама Саша, тем незаметнее она старалась вести себя днем, на людях, тем длиннее становились юбки, глуше — кофточки. Ни одной душе она не могла рассказать о своей беде, о внутреннем, сжигающем ее огне.
Разговор о тете Паше забылся в теплой беседе с Морозовым, молодым лейтенантом.

— Хорошо, так и быть, пойду с вами в кино, — сказала Саша громче, чем обычно, сама удивляясь своей храбрости и наглости по отношению к Евгении Васильевне, к которой и было, в общем-то, об­ращено сказанное. Лейтенант, конечно же, принял все на свой счет и ушел, подпрыгивая на длинных, чуть кривоватых ногах, проигрывая в уме предстоящее свидание.
После кино прошлись немного, замерзли, и Морозов напросился к
Саше на чай.

— С вареньем, говорите? — улыбался он соломенными, торчащими
дерзко усами, мысленно раздевая Сашу.

После чая сели на диван, и Морозов, не дав опомниться Сашень­ке, больно поцеловал ее в губы. Сашенька погрузилась в свой ночной сладостный кошмар, в яркий, оранжевый от шелкового абажура сон с головокружительными вертящимися обоями, взлетающей подушкой, качающимся потолком и тяжелым дыханием сошедшего с ума Моро­зова.

Она очнулась, открыла глаза и в полном одиночестве встретила серое осеннее утро. От Морозова осталась вздутая губа, недопитая чашка с остатками желтого чая и раскрошенный кекс. Диван казался прохладным мягким облаком, на котором лежало чужое тело. Саша взглянула на часы: можно было спать еще целый час! «Морозова я, пожалуй, пропишу...», — подумалось ей напоследок, и, накрывшись собственной юбкой, она сладко задремала, впервые в жизни проспав на работу.
Утром в библиотеке Евгения Васильевна бухнула вошедшей Алек­сандре:

— Воровка!

Сашенька, все утро жившая одним лейтенантом Морозовым, поду­мала первым делом, что под украденным подразумевается именно он, Морозов, и не сумела скрыть улыбку, недоумевая по поводу права старой Жени на молодого офицера.

— Два пятьдесят было, — грозно проговорила Евгения Васильев­на и победно взглянула на подошедшую сзади Елену Михайловну. — А осталось всего пятьдесят копеек! Вот!
— Саша, вы брали деньги у Жени? — миролюбиво и незлобно спросила Хрусталева, всем своим видом вводя в заблуждение Сашу,
не понимающую, на чьей стороне начальница.

— Я?! — Саша забыла Морозова и с трясущимися губами и ру­ками села, где стояла. — Конечно, нет...

— Вы понимаете, надеюсь, что если не я и не вы, то получается, что Евгения Васильевна сама у себя украла два рубля, а теперь ищет виновных… Такого не бывает, — равнодушно произнесла Хрусталева и посмотрела куда-то мимо Саши.

— Но я не брала денег.

— Я понимаю, конечно, что не пойман — не вор. Ладно, время по­кажет… Идите, Чибирева, работайте…

Деньги стали пропадать все чаще и чаще. Все, кто работал в здании, вмещающем в себя библиотеку, канцелярию и склады, были охвачены паникой. Саша, которой никогда в жизни не приходилось ни перед кем оправдываться, не находила слов, чтобы защитить себя: ведь пропадали деньги у всех, кроме нее.

— Это болезнь, женщины, ничего удивительного, — строго напря­гая ноздри и разбрызгивая слюну, доказывала Сашину виновность Ев­гения Васильевна в бухгалтерии. — Она уже и сама не замечает, как у нее это получается.

— Это ужасно!

— Ее надо проучить, застать, наконец, и вызвать милицию!

Устраивали ловушки: оставляли деньги на виду, подсчитывали до копеечки, потом возвращались и пересчитывали — хоть гривенник, а
пропадал! И никого так и не поймали, но все как один думали на Чибиреву.

Морозов, как и многие в училище, слыхал эту историю, но в винов­ность Саши не верил и продолжал пользоваться благосклонностью мо­лодой библиотекарши. Удивительно, как за всей этой кутерьмой никому и в голову не пришло поинтересоваться личной жизнью Чибиревой — вот где можно было бы получить больше информации и гораздо более «интересной». Сама Александра, понимая всю беспомощность своих робких и унизительных оправданий, погрузилась с головой в любовь. Библиотека, которая раньше была ее вторым домом, превратилась с тех самых злосчастных дней в место отбывания трудовой повинно­сти. Сознание того, что все окружающие считают ее воровкой, убива­ло, доводило до нервных срывов. Но Морозов одним своим добродуш­ным видом и ослепительной, счастливой в любое время дня и ночи, улыбкой умел так успокоить Сашу, хотя бы до следующего утра, что она воспринимала свое неизбежное «завтра» уже как плату за неожи­данное и, может быть, даже незаслуженное счастье в лице Морозова.

«Жизнь, она как зебра — полосатая», — любил говорить лейте­нант.

Глотая одну обиду за другой, Саша жила словно в чаду, где струей чистого, живительного воздуха был молодой соломенноусый парень, имени которого она так и не узнала.

«Морозов, как тебя зо­вут?»— спрашивала она, лежа на его плече и боясь посмотреть на ча­сы, которые неумолимо приближали час расставания.

— Морозов, — отвечал Морозов и нежно целовал ее розовое ухо. — Морозов, и точка.

Однажды вечером он пришел с двумя тортами. Одну коробку оставил в прихожей и как бы про себя сказал:

— Сегодня у пацана день рождения.

И только тогда Сашенька узнала, что у Морозова двое детей, же­на и теща. На вопрос, почему он раньше ей ничего о себе не рассказы­вал, лейтенант пожал плечами:

— Так не спрашивала...

Через неделю после того памятного вечера он пришел хмельной, с бутылкой коньяка и пакетом лимонов.

— Саш, ты баба — во-оо-о!.. — и сунул ей под нос торжеству­ющий большой палец со сломанным ногтем и усадил Сашу к себе на колени. — Я, Саш, того… уезжаю...

Расслабившись, уронив руки, уперев локти в колени, Морозов пла­кал, как мальчик, которому сказали, что теперь он стал взрослым и в «его игрушки будет играть кто-то другой, младше и счастливее его.

— В Уфу, Саш. В Уфу. Все на чемоданах. Жаль бросать квартиру, тещин гараж… Да и лодку только купил, обещали с места не тро­гать… Да и тебя, конечно, жаль.

Он обнимал Сашу горячими, жирными от колбасы руками, дышал ей в лицо чесноком, громко икал, утирая указательным пальцем от коньяка усы и размазывал по щекам слезы.

— А как же я? — спросила Саша, понимая, что все рушится, что она умрет после того, как он бросит ее. — Что же будет со мной? Они же меня тут съедят… Не уезжай, миленький… — Она провожала его до двери и со слезами на глазах наблюдала, как он пытается попасть в сапог. Морозов мычал, ругался матерно, ловя непослушный сапог и, пры­гая на одной ноге, как подстреленный медведь, бормотал:— Я ж адрес твой знаю… Напишу, не боись...

— Назови, назови мой адрес… — давилась слезами Саша.
— Улица Зенитная, дом, так… раз, два, три с краю… двадцать пятый. — Он замер, скосил на нее ярко-голубые, в розовом кровяном белке, глаза. — Саш, не плачь… а то я сейчас… Дом двадцать первый, и не Зенитная, а Василевского...
Она ждала от него писем, начиная с вечера следующего дня. Но Морозов уехал. Уехал. В кино Сашу никто почему-то не приглашал. К ней приходили по очереди: Сережа и Квасов. Ели ее борщи, котлеты, угощали водкой и шоколадом. Саша писала матери: «Мама, я никого не прописываю. Друзья у меня есть, но они все с квартирами, все устроены. Так что не беспокойся. А о своих подоз­рениях не думай, врач сказала, что все обошлось, и посоветовала мне одно средство… Сама понимаешь, дети мне сейчас ни к чему. На ра­боте все попритихло, но это временное затишье...»

В ответ же пришло письмо: «Девочка моя, даже не знаю, как ты отнесешься к тому, что я те­бе сейчас сообщу, но постарайся понять меня правильно. Словом, у тебя скоро будет братик или сестренка. Вопрос решенный...»

Прочитав письмо, Саша взяла несколько дней за свой счет и вы­ехала к матери.

Светлану Анатольевну она нашла худой, болезненной и очень ярко накрашенной.

— Не обращай внимания, — предупредила дочернины вопросы мать, подставив с порога ей для поцелуя сильно напудренную щеку.— Просто эти коричневые пятна ничем не выводятся… Когда тобой хо­дила, такого безобразия не было. И вообще это положение меня так испортило, не знаю, как Трегубов еще терпит меня… Ну, проходи, Сашенька, я так по тебе соскучилась...

— Я не хотела, — сказала она чуть позже, указывая пальцем на свой торчащий рахитичный живот. — Правда-правда… Это его ини­циатива, — и она с брезгливой миной кивнула в сторону кабинета му­жа. — Ему второй молодости захотелось, видите ли… Конь, а не му­жик! — она покраснела. — Ох, только бы родить, только бы не поме­реть на старости лет… Стыд, Саша, прямо стыд по больницам ша­таться. А он не понимает!

Трегубов в вязаном жилете поверх байкового коричневого халата расцеловал Сашеньку в обе щеки и пригласил в свой кабинет — полю­боваться коллекцией морских раковин. Саша смотрела на окаменевшее нежно-розовое «мясо», свернутое в причудливых колючих трубках, прикладывала их к уху, но, ничего не услышав (хоть и было обещано), возвращала в руки оживленному Трегубову со словами:

— Да… Надо же, прямо море плещется!

Мама, как всегда, встретила Сашу ее любимыми голубцами и ли­монным пирогом. Она смотрела, как Саша ест, и столько любви, столько обожания читалось в ее взгляде, что Саша совсем переставала понимать ее. Ведь второе замужество, как она считала, отдалило от нее мать. Стоит мне уехать, думала Саша, и мать опять успокоится, а когда родится маленький Трегубов, так и вовсе обо мне забудет.
— Тебе плохо, мама?

Светлана Анатольевна смахивала с уголков глаз слезы и прикла­дывала к покрасневшим векам платочек.

— Я внуков ждала, а тут… — Она с немым укором посмотрела на живот, и губы ее задрожали. Высохшее личико матери под толстым слоем пудры и румян ста­ло похожим на лицо старой запыленной куклы. Серый шелковый ха­лат с диковинными красными вышитыми птицами на плечах делал ее фигуру уродливой, почти карликовой. На ее фоне Трегубов — высокий, румяный, по-юношески худощавый и подтянутый — казался совсем мо­лодым. Тщательно уложенные серебристые волосы и отполированные ногти, которые он демонстрировал, вертя в руках раковины, выдавали в нем молодящегося и уверенного в себе опытного ловеласа.

После ужина Светлана Анатольевна почувствовала себя плохо и прилегла в спальне. Трегубов, куривший в это время на кухне, мешал Саше мыть посуду. Сначала он развлекал ее анекдотами, а потом, вытряхивая пепел в ведро, вдруг залез ей под юбку и, стиснув зубы, стерпел все обрушившиеся на его седую голову удары и пощечины. После чего сгреб сильными и цепкими руками всю Сашеньку и, под­талкивая, увлек в свой кабинет с раковинами. Боясь, что их увидит или услышит Светлана Анатольевна, Саша глазами просила Трегубова остановиться. Она уже лежала на полу, на вытертом зеленом ковре, и, сгорая от стыда, позволяла этому су­масшедшему семидесятилетнему старику терзать свое тело. Она заж­мурила глаза и вспомнила колючие рыжеватые усы лейтенанта Мо­розова, запах и чистое дыхание молодого здорового мужчины! Ах, как пахли его аккуратные надушенные височки… Теперь же медлен­но и упорно кружился серый, в легкой паутине потолок, вертелись полки с глянцевыми, цвета сырой свинины раковинами; тонкие корич­невые губы пахли табаком и корицей от полчаса назад съеденного пи­рога; она легла и считала сначала до ста, потом еще раз до ста, потом сбилась со счета сбросила с себя обессилевшего и постанывающего отчима, перешагнула через него, одернула юбку и в дверях и к своему ужасу столкну­лась с матерью.

Светлана Анатольевна стояла, прислонившись к стене, и смотрела вниз: под ее крошечными тапочками хлюпала красноватая вода.

— Я рожаю, Саш...

Саша задержалась дома вплоть до выписки матери из родильного дома. Приехали на такси, внесли в дом темноглазое существо с мали­новыми щеками в пене кружев и голубых лент. Светлана Анатольевна, помолодевшая, с красиво уложенными во­лосами, в новом светлом платье, развязав ленты, достала из вороха кружев и батиста маленького Митю Трегубова.

— Сашенька, я так счастлива! — плакала она от радости, прижи­мая к своей необъятной от молока груди младенца и осыпая его поце­луями. — Теперь мне есть для кого жить… — она вдруг осеклась, бы­стро оглянулась, но, не увидев рядом с собой дочери, закусила губу.
Трегубов-старший, казалось, совсем забыл о Саше. Неделя, про­веденная с ней в отсутствие жены, по-видимому, лишь укрепила в нем веру в собственные силы и несколько охладила пыл. Саша же, яростно смывая с себя жгучим кипятком запах старой кожи, табака и английского горького одеколона, решила сюда больше не возвращаться. Да и возвращаться-то было уже не к кому: Светлана Анатольевна Чибирева умерла в одночасье со своим первым мужем, дорогим Сашиным папой; вместе с Митей народилась чужая женщина — Трегубова.

Саша уезжала с тяжелым сердцем, на счету которого уже были
три большие потери.

… У Евгении Васильевны украли червонец (!). Хрусталева, со­щурив свои и без того припухлые глаза, уставилась на Чибиреву:

— Ну что? Милицию будем вызывать или сама во всем соз­наешься? Обойдемся, так сказать, узким товарищеским судом...

Саша швырнула на стол старой Жени свою десятку и вышла из
кабинета заведующей, хлопнув дверью. Если бы знать, что этим жестом она подписала себе приговор...

В тот вечер к ней пришел прапорщик Квасов и принес бутылку водки. Саша достала из кладовки банку с маринованными огурцами, сварила картошку. К десяти часам явился нежданно-негаданно рядовой Сережа (он приходил обычно по вторникам и пятницам), фамилию которого Саша
не знала.

— Не понял, — сказал он, разглядывая сапоги сорок пятого раз­мера.— Не понял… — Он внимательно посмотрел на Сашу, потом от­толкнул ее от себя, прошел в комнату и, увидев Квасова, повернулся к Саше.— Не понял, — сказал он в третий и последний раз. Дальше все происходило как во сне. Глядя на два катающихся по полу тела, об­тянутых гимнастерками цвета хаки, Саша на время онемела. После ухода обоих гостей, она долго подбирала с пола маринован­ные огурцы, еще теплую картошку и золотистые пуговицы. А потом, как заведенная, мыла полы, проветривала комнату, скребла и без того чистые кастрюли… Утомившись, легла в горячую ванну и, рассматри­вая рисунок на пузырьке с шампунем, пыталась привести в порядок свои мысли и чувства. Вспоминая часы, проведенные с Квасовым, Се­режей или Трегубовым, она с горечью поняла, что пустоту, возникшую с отъездом Морозова, ничем не заполнить, жизнь, которой она жила вместе с молодым лейтенантом, не вернуть, Морозова никем не за­менить.

Она плакала, и слезы стекали ей на грудь, скатывались в зеленовато-мутную воду и растворялись в мыльной пене. Ее жизнь, ясное де­ло, окончена. Все. Ей почему-то захотелось, чтобы ее посадили в тюрь­му. Она не видела просвета в своей жизни, не находила выхода из создавшегося тупика, в который загнал ее невидимый враг. А в том, что этот враг существует, уже не было никаких сомнений. Воровство в библиотеке, приписываемое именно ей, ляжет несмываемым пятном на всей жизни. И даже если когда-нибудь откроется правда и выяс­нится, что Саша не воровала, о ней все равно будут говорить: а, это та самая Чибириха, на которую думали, что она воровка!

Мама — единственный человек, которому она могла бы довериться, предала ее, отдав свою жизнь Трегубову — этому пучку засохших гвоздик. Из головы не выходила мамина фраза, обращенная к малень­кому Мите… Все правильно, я уже выросла. Теперь она будет жить только для него.

На следующий день пришли из ЖЭКа с вызовом на товарищеский суд. Саша не пошла. Она поняла наконец, чего от нее добиваются: от­дать квартиру и съехать в коммуналку — дом напротив. Приходила даже «щитовидная» женщина-льготница, претендентка на ее кварти­ру— смотреть, в каком состоянии потолки и стены… Звучали слова: «аморальное поведение», «разврат», «свинья бесстыжая», «здесь драки и пьянка каждый день», «больная, что ворует»...

Как искусный канатоходец, Саша прошла свой невидимый канат до конца — как ни раскачивали, как ни пытались его оборвать. Она выиграла — квартира осталась за ней, но здоровье оказалось подорван­ным. Беседуя сама с собой, она перестала замечать, как начала вы­ражать мысли вслух. Связанные в глубине подсознания, слова ее для постороннего слушателя выглядели набором случайных соединенных фраз, и Хрусталева первая посоветовала Саше обратиться к врачу.

Сначала Саше выписали маленькие, похожие на цветной мелкий горох, таблетки. Потом, уже в больнице, стали колоть «пьяные» уко­лы. Время от времени она возвращалась на работу и чувствовала себя вполне здоровой. Серым дурманящим потоком потекло время. Таблетки, уколы, пах­нущие хлоркой штампованные простыни, старые девы, мучающиеся климаксом и носящиеся с рецептами печений и узорами вязаний… Ненавистный запах пустырника, въевшийся в складки одежды, в волосы, в кожу, в мебель, в подушки...
Маленький Митя рос. Стали все чаще приходить письма и посылки от матери. Обида забылась. На день рождения Трегубов прислал Саше двести рублей и отрез пунцового итальянского шелка. Деньги Саша носила всегда с собой, а из шелка, явно предназначенного для шикарного платья, сшила две наволочки и покрывало на кровать. Это был протест против всего, что могло бы подчеркнуть в ней женщину.

Квасов однажды по пьянке разбил Чибиревой кухонное окно. А Сережа, пришедший в себя после драки, очень скоро женился и уехал с семьей в неизвестном направлении.

И вдруг случилось происшествие, потрясшее весь военный горо­док: скоропостижно умерла Хрусталева. Евгения Васильевна, которой убитый горем полковник Хрусталев вручил ключи от кабинета и сейфа жены с просьбой принести все ей принадлежавшее, открыла сейф и ахнула: в коробке из-под туфель она увидела некогда пропавшие у сотрудников вещи, драгоценности и деньги. Были там и двести рублей Чибиревой, стянутые резинкой, с синим чернильным пятном на верхней купюре, те самые деньги, кото­рые прислал Трегубов и о пропаже которых Саша не посмела сказать в библиотеке, зная наперед, что ей все равно никто не поверит. Видать, не выдержала покойница и вопреки своим правилам польстилась на деньги Саши, не выдержала, забыв в миг ослепленья о том, что Саша — ее ширма, ее палочка-выручалочка, ее бессловесная козырная карта.

На похоронах говорили, что Елена Михайловна умерла от рака груди. Но большинство женщин, знающих Сашу и ее историю, утвер­ждали в один голос: Хрусталеву наказал Бог. Хоть и грешно так го­ворить о покойной, но женщин было трудно сдержать. Чибирева одна из первых шла за гробом и безутешно рыдала. Она глотала слезы, стонала от собственного бессилия перед судьбой: не сумевшая при жизни обидчицы оправдаться и разоблачить ее, она сожалела, что правда досталась такой дорогой ценой. На кладбище, когда стали опускать гроб, Александра Петровна не рассчитала, оступившись, и рухнула прямо в яму, на крышку гроба. В толпе ахнули, поднялась паника, с какой-то женщиной сделался при­падок. Чибиреву с трудом подняли, дали успокоительных капель. В тот же вечер соседи, в том числе и старая Паша, услышали ду­шераздирающий крик из квартиры Чибиревой. Дверь оказалась неза­пертой, и женщины устремились на крик.

Александру Петровну они нашли забившейся в угол кладовки.
В луже, вытекшей из разбитых банок с соленьями, закрыв лицо руками, она стояла и уже тихо, жалостливо всхлипывала:

— Я боюсь… Я так боюсь… Я же могла ей переломать все ребра. Не помню, понимаете, не помню, была ли там крышка… А что. если ее там и вовсе не было?! Как же тогда? А вдруг она была еще жива, а я упала на нее? Она же была такая хрупкая… — Чибирева перешла на шепот, — хрупкая и деликатная… Так-то это так, — вдруг взвизгнула она, — а воровать-то кто воровал? Я?1 Деликатная, воспи­танная, жена полковника! Да прибить ее мало, пьянчужку такую! Но, знаете, страшно, очень страшно… Я как глаза закрою, так она пере­до мной и стоит… И не в гробу лежит, а прямо стоит — и все… Теть Паш, страшно-то как...

…

— Я — шизофреничка! — заявила с порога высокая полногрудная женщина в красных резиновых сапогах и красной, в блестках, косын­ке, из-под которой выбивались желтые обесцвеченные волосы. — Я могла бы, конечно, и без очереди, но вас тут так мало, что я уж по­дожду, подожду… Собиралась в этот ЖЭК, к Живоглотову, да не знаю, выслушает или нет… Я по обмену, мне бы только разрешения испросить, и все. Съезжать хочу отсюда, соседи затравили, чтоб им… больная, видите ли… И сожитель их мой не устраивает. Он и меня не устраивает, дак куда ж денешься! Привыкли уж… Ну, пьет он, что ж с того? Все пьют.

В ЖЭКовском коридорчике было темновато и как-то неуютно. За окнами сек мелкий ледяной дождичек. Приближалась зима. В это вре­мя года все люди какие-то вялые, скучные и несловоохотливые. Жен­щина в красной косынке внесла в наше сонное царство некоторое оживление. Она разговаривала громко, ходила по коридору, размахи­вала руками и своими движениями приглашала поучаствовать в разговоре.

— Это Чибириха, — сказала моя соседка по дивану. — На нее поклеп возвели, вот она с ума и сошла. Такая приличная женщина была,
скажу я вам… В нее еще мой свояк, Шурка Морозов, влюблен был…
Даже от жены одно время уходить собирался. Он приезжал недавно,
но не свиделся с ней, видать, не судьба…