МАСТЕР-КЛАСС АННЫ ДАНИЛОВОЙ. В.НАБОКОВ «ВОЗВРАЩЕНИЕ ЧОРБА». ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вернувшисьв тот город, откуда Чорб отправлялся со своей женой в свадебное путешествие, он, вероятно, хотел проделать тот же путь, но только в обратном направлении. Он жаждал каких-то воспоминаний, словно надеялся, что память вернет ему хотя бы часть тех образов, впечатлений, что сопровождали его в счастливую пору его жизни. И здесь я бы хотела остановиться на той живописи, которую многие читатели, к моему большому сожалению, считают никому не нужной и чаще всего просто пропускают в стремлении проследить нить сюжета и поскорее подобраться к концу истории.

Но описание описанию рознь. И некоторые писатели на самом деле описывают «декорации», в которых происходит действие, убогими красками, а иногда и вовсе просто заполняют страницы «водой», плоскими фразами и метафорами, лишая читателя какого-то объема, глубины, который помог бы им погрузиться в атмосферу описываемых событий. Однако, ценителю высокой прозы каждая фраза Набокова, каждое сравнение, краски доставляет наслаждение, и объяснить это состояние, этот восторг неискушенному читателю довольно сложно.

Я не случайно назвала в этом случае прозу «живописью», поскольку сколько бы художников ни рисовало один и тот же букет роз в фарфоровой вазе, у кого-то получится действительно «букет роз в фарфоровой вазе» (причем, совсем необязательно, что мастером будет выписан реалистично каждый лепесток и блик на фарфоре, главное, чтобы родилось яркое впечатление, что это на самом деле розы, даже, если вблизи окажется, что это всего лишь грубоватые мазки разных оттенков розового), а у кого-то — вялые плоские пионы в грубой керамике или смахивающие на пластмассовые цветы в картонной коробке…

Вот так и в прозе. Почитайте, и ваше воображение нарисует вам вечерний город, его обитателей, вы почувствуете и ночную прохладу, и услышите какие-то характерные звуки, даже, если о них и не написано. Это как непрописанные лепестки роз на нашей картине.

«Было около восьми часов вечера. За домами башня собора отчетливо чернела на червонной полосе зари. На площади перед вокзалом стояли гуськом все те же дряхлые извозчики. Покрикивал тот же газетчик глухим вечерним голосом. Тот же черный пудель с равнодушными глазами поднимал тонкую лапу у рекламной тумбы прямо на красные буквы афиши: Парсифаль.

У Чорба был ручной чемодан и большой желтый сундук. Он покатил через город на извозчике. Кучер лениво пошлепывал вожжами, придерживая одной рукой сундук. Чорб помнил, что та, которую он никогда не называл по имени, любила ездить на извозчиках.

В переулке, за углом городской оперы, была старая трехэтажная, дурного пошиба гостиница, в которой сдавались комнаты и на неделю, и на час, — черный, в географических облупах дом, с ободранной кисеей за мутными стеклами и с неприметной входной дверью, никогда не запиравшейся на ключ. Бледный, развязный лакей повел Чорба по извилистому коридору, отдающему сыростью и капустой, и когда Чорб вошел за ним в номер, то сразу узнал, — по розовой купальщице в золоченой раме над кроватью, — что это та самая комната, где он провел с женой первую совместную ночь. Ей все казалось забавным тогда, — и толстяк без пиджака, которого рвало в коридоре, и то, что они выбрали почему-то такую дрянную гостиницу, и то, что в умывальной чашке был чудесный светлый волос, но пуще всего ее смешило то, как они скрылись из дому. Тотчас же по приезде из церкви домой, она побежала к себе переодеться, — пока внизу собирались гости к ужину. Келлер в добротном фраке, с рыхлой улыбкой на обезьяньем лице, похлопывал по плечу то того, то другого, сам подавал шнапсы, — а близких друзей Варвара Климовна водила попарно осматривать спальню, предназначенную новобрачным, — с умилением, пришептывая, указывала на исполинскую перину, на апельсиновые цветы, на две пары новеньких ночных туфель, — большие клетчатые и маленькие красные с помпончиками, — поставленных рядышком на коврике, по которому готическим шрифтом шла надпись: Мы вместе до гроба. Затем все двинулись к столам, — а Чорб с женой, мгновенно сговорившись, бежали с черного хода и только на следующее утро, за полчаса до отхода экспресса, явились в дом за вещами».

А вот дальше, скупыми, но меткими объяснениями, Набоков показывает, наконец, основной конфликт между родителями жены и Чорбом, сначала, отношением тестя к зятю — буквально двумя словами «клеймит» и самого Чорба, а потом, через запятую, обозначает и основные пункты этого самого конфликта.

«Варвара Климовна всю ночь прорыдала; муж ее, для которого Чорб — нищий эмигрант и литератор, — был всегда человек подозрительный, проклинал выбор дочери, расход на вино, полицию, которая ничего не могла сделать… И потом, когда молодые уехали, старик ходил смотреть на гостиницу в переулке за оперой, — и с тех пор этот черный, подслеповатый дом стал для него чем-то отвратительным и влекущим, как воспоминание о преступлении».

И вот теперь Чорб в той самой гостинице, в той самой комнате, где еще недавно был так счастлив с женой, и где теперь страхи навалятся на него, сожмут его сердце. И ему будет так больно и невыносимо, что он не сможет оставаться там, бросится вон оттуда. Набоков не применяет эти слова «боль», «невыносимо», «страдание» и т.п. Он короткими, не свойственными ему предложениями, описывает какие-то детали, звуки, сопровождающие Чорба, и этот прием делает страдания Чорба еще больше выпуклыми, страшными…

«Пока вносили сундук, Чорб неподвижно глядел на розовую олеографию. Когда дверь закрылась, он нагнулся над сундуком, отпер его. В углу, под отвернутым лоскутом обойкой бумаги, шуркнула и покатилась мышь. Он повернулся на каблуке с быстрым содроганием. Голая лампочка, висевшая на шнурке с потолка, едва-едва качалась. Тень шнура скользила поперек зеленой кушетки, ломаясь по сгибу. На этой самой кушетке он тогда спал. Жена дышала так по-детски ровно. В ту ночь он только поцеловал ее в душку, — больше ничего.

Мышь завозилась опять. Есть такие маленькие звуки, что страшнее канонады. Чорб оставил сундук, прошелся раза два по комнате. Ночной мотылек звонко ударился о лампочку. Он рванул дверь и вышел».

И вот снова — погружение в вечерний город, Чорб, растерянный и убитый горем, идет в дом родителей своей жены, чтобы сообщить им о смерти дочери. Снова обратный ход: от ставшей ненавистной гостиницы с призраком жены до ее дома, и как все, что попадается ему на пути, как бы пропитано теперь ядом трагедии… Цепь воспоминаний, от которых ему так больно. Вроде бы те же самые улицы, деревья, но он не узнает их, потому что рядом нет ее…

«Спускаясь по лестнице, он чувствовал, как тяжело устал, а когда оказался в переулке, голова у него закружилась от мутной синевы майской ночи. Свернув на бульвар, он пошел быстрее. Площадь. Каменный всадник. Черные облака городского сада. Теперь цвели каштаны, а тогда стояла осень. Они долго вдвоем гуляли накануне свадьбы. Как хорош был земляной, влажный, слегка фиалковый запах вялых листьев, покрывавших панель… Небо в те пасмурные, прелестные дни бывало тускловато-белым, и, посреди черной мостовой, ветки отражались в небольшой луже, похожей на плохо промытую фотографию. Между серых особняков неподвижно и мягко желтели деревья, а перед ее домом увядал тополь, и листья его были цвета прозрачного винограда. За решеткой мелькали стволы берез, — иной в плотном чехле плюща, — и он рассказывал, что в России не бывает плюща на березах, а она говорила, что рыжеватый оттенок их мелкой листвы напоминает пятна нежной ржавчины на выглаженном белье. Вдоль панели стояли дубы и каштаны; по черной коре шла бархатная празелень; то и дело срывался лист, летел наискось через улицу, как лоскуток оберточной бумаги. Она старалась поймать его на лету при помощи лопатки, которую нашла близ груды розовых кирпичей там, где чинили улицу. Поодаль, из трубы рабочего фургона струился сизый дымок, наклонялся, таял между веток, — и отдыхавший каменщик смотрел, подбоченясь, на легкую, как блеклый лист, барышню, плясавшую с лопаткой в поднятой руке. Она прыгала и смеялась. Чорб, слегка горбясь, шагал за нею, — и ему казалось, что вот так, как пахнут вялые листья, пахнет само счастье.

Теперь он едва узнавал эту улицу, загроможденную ночною пышностью каштанов. Впереди горел фонарь, над стеклом склонялась ветка, и несколько листьев, на конце пропитанных светом, были совсем прозрачные. Чорб подошел. Тень калитки ломаным решетом хлынула к нему с панели, опутала ему ноги. За оградой, за туманной полосой гравия, вырос темный фасад знакомого дома. Одно окно было открыто и освещено. В этом янтарном провале горничная широким движением стелила яркую простыню. Чорб громко и коротко позвал ее. Одной рукой он держался за калитку, и росистое ощущение железа под ладонью было самым острым из всех воспоминаний».

Рассказ начинается с того, как Келлеры, возвратившись из оперы домой, от горничной узнают о приезде Чорба.

И вот теперь Набоков дает нам, читателям, увидеть эту короткую, но с деталями, сцену визита Чорба, причем, глазами самой горничной. Вот такой интересный прием. Хотя, казалось бы, он мог бы и дальше продолжить описывать путь Чорба до дома Келлеров: хоть горничная и открыла калитку, но он не вошел, долго стоял на панели, пот градом катился по лицу, и он тихо сказал (грубо).

Набоков передает эту сцену, прибегая к рассказу горничной, чтобы усилить тревогу. Горничная не могла не почувствовать, что Чорб вел себя как-то неестественно, даже в дом не вошел, был не брит. Но самое главное, он был один!

«Горничная уже выбегала к нему. Как она рассказывала Варваре Климовне, ее раньше всего поразило то, что Чорб оставался молча стоять на панели, хотя она сразу отперла калитку. “Он был без шапки, — рассказывала она, — и свет от фонаря падал ему на лоб, и лоб был мокрый от пота, и волосы ко лбу пристали. Я сказала, что господа в театре, и спросила его, почему он один. У него глаза очень страшно блестели, и он как будто давно не брился. Он тихо сказал: “Передайте, что она больна”. Я спросила: “Где же вы остановились?” Он сказал: “Все там же, — а потом: — Это все равно. Я завтра утром зайду”. Я предложила ему подождать, — но он ничего не ответил, повернулся и ушел”.

Вероятно, если бы не необходимость встречи с Келлерами, он никогда бы и не возвратился сюда. Но он вернулся, и теперь ему предстояло пережить эти сутки, ночь, чтобы уехать уже отсюда навсегда, сохранив образ любимой — чистый и светлый. И поскольку он все же вынужден был оказаться здесь, то ему было просто не обойтись без ярких воспоминаний, которые хотя бы на время вернули бы ему жену…

«Так Чорб возвращался к самым истокам своих воспоминаний. Это был мучительный и сладкий искус, который теперь подходил к концу. Оставалось провести всего одну ночь в той первой комнате их брака, а уже завтра — искус будет пройден, и образ ее станет совершенным».

Под тяжестью обрушившегося на него горя и желая только одного, повторюсь, пережить эти сутки, особенно ночь, которая представлялась ему настоящим испытанием, он, вероятно уже и забыв, что назвал место своего ночного пристанища (ту самую гостиницу), куда могут нагрянуть Келлеры, находит для себя чудовищную замену призрака жены, женщину — живую, теплую, которая одним своим присутствием может помочь ему дожить до утра..

«И пока он шел обратно к гостинице по бульвару, где на всех скамьях, в синей темноте, сидели туманные фигуры, он вдруг понял, что, несмотря на усталость, он не заснет один в той комнате с голой лампочкой и шепотливыми углами. Он вышел на площадь и побрел по главной улице, — и уже знал, что нужно сделать. Но искал он долго: город был тихий, целомудренный, — и тот потайной переулок, где продавалась любовь (если кто помнит из предыдущей части нашего разбора, вот и прозвучало слово «любовь», но в каком гротескном, трагичном ракурсе!),был Чорбу неизвестен. И только после часу беспомощного блуждания, от которого у него горели пятки и шумело в ушах, он случайно в тот переулок попал и сразу подошел к женщине, окликнувшей его.

— Ночь, — сказал Чорб сквозь зубы.

Женщина склонила набок голову, покачала сумкой и ответила: “Двадцать пять”.

Он кивнул. Только гораздо позже, случайно взглянув на нее, Чорб равнодушно заметил, что она недурна собой, хотя очень потасканная, и что волосы у нее светлые, стриженые.

Она не раз уже, с другими мужчинами, бывала в гостинице, где стоял Чорб, — и бледный, востроносый лакей, сбегавший по лестнице, дружелюбно ей подмигнул. Пока они шли по коридору, было слышно, как за одной из дверей, равномерно и тяжко, скрипела кровать, словно кто-то пилил бревно. И через несколько дверей, из другого номера опять донесся такой же ноющий звук, — и, проходя мимо, женщина с холодной игривостью оглянулась на Чорба.

Он молча ввел ее в свою комнату и сразу, с глубоким предвкушением сна, стал сдергивать воротник с запонки. Женщина подошла вплотную к нему, спросила с улыбкой:

— А как насчет маленького подарка?

Чорб сонно и рассеянно посмотрел на нее, с трудом сообразил, о чем она говорит.

Получив деньги, она аккуратно сложила их в сумку, и, легонько вздохнув, опять подошла, тряхнула волосами:

— Мне раздеваться?

— Да, ложись, — пробормотал Чорб, — утром еще дам».

Заметьте, что Набоков описывает страдания Чорба, не употребляя того привычного для читателя набора слов, чтобы донести глубину его переживаний (грубо: сердце колотилось, обливался потом, страдал, вспоминал, сравнивал, лихорадило, трагедия, горе, беда и т.п.). Нет-нет, внимательный читатель поймет, что эта женщина легкого поведения была для него в ту ночь — «снотворным». Он и привел ее для того, чтобы исчезли призраки жены, которые, вероятно, помешали бы ему, смертельно уставшему и опустошенному, заснуть. «Глубокое предвкушение сна» — вот какое определение его состояния нашел Набоков. Сон — как избавление, как передышка, просвет в том аду, в котором он варился.

«Она стала поспешно расстегивать пуговки кофточки и все время искоса поглядывала на Чорба, слегка удивляясь его рассеянной угрюмости. Быстро и неряшливо раздевшись, он лег в постель, повернулся к стене.

“Этот, вероятно, с фокусом”, — смутно подумала женщина. Медленно она сложила свою сорочку, положила на стул. Чорб уже крепко спал».

Акварельно, не грубо, прописана сцена, изображающая проститутку после того как Чорб, к ее удивлению, моментально уснул. Шелковое белье в чужом сундуке, пахнущее дорогими духами — все это ей не по карману, не по статусу, она это отлично понимает. «Женщина побродила по комнате, и, заметив, что крышка сундука, стоявшего у окна, чуть приоткрыта, опустилась на корточки, заглянула под край. Мигая и осторожно вытягивая голую руку, она нащупала женское платье, чулок, какие-то шелковые лоскуточки, — кое-как сложенные и пахнувшие так хорошо, что ей стало грустно».

Она, уже успевшая огрубеть от того, что с ней сделала жизнь «…разогнулась, зевая, почесала бедро, и как была, — голая, в одних чулках, подошла к окну, отодвинула штору».

Казалось бы, идет описание обычных действий, свойственных любому человеку. Может, и изящная и утонченная жена Чорба в свое время производила все эти движения, и голая стояла у окна. Да разве Набоков допустил бы, чтобы так написать о ней?! Где «голая», а где — «обнаженная». «В одних чулках» — «полураздета»… Уверена, вы понимаете, о чем идет речь. Каждому характеру должен соответствовать тщательно продуманный ряд определений. В этом и состоит сложность передачи характера, впечатления.

Подчас, читая, как бы слышишь музыку слов, проникаешься особым темпом, настроением. Вот как здесь:

«За шторой рама была отворена, и в бархатной бездне улицы виден был угол оперы, черное плечо каменного Орфея, выделявшееся на синеве ночи, и ряд огоньков по туманному фасаду, наискось уходившему в сумрак. Там, далеко, на полукруглых слоях освещенных ступеней кишели, вытекая из яркой проймы дверей, мелкие, темные силуэты, и к ступеням скользили, играя фонарями и блестя гладкими крышами, автомобилиЗасыпая, она думала о том, что уже раза два была именно в этой комнате, запомнила розовую картину на стене».

Меня восхитили два последних предложения, которые в плане драматургии вызвали ощущение какое-то завершенности, успокоенности и тишины (как перед грозой). Вот это «…кончился разъезд… огоньки погасли… женщина опустила штору и, выключив свет, легла в постель…» Все. Полная тишина.

И вдруг: «Спала она не больше часу: ее разбудил страшный, истошный вопль. Это крикнул Чорб. Он проснулся среди ночи, повернулся на бок и увидел жену свою, лежавшую с ним рядом. Он крикнул ужасно, всем животом. Белая женская тень соскочила с постели. Когда она, вся дрожа, зажгла свет, — Чорб сидел в спутанных простынях, спиной к стене, и сквозь растопыренные пальцы сумасшедшим блеском горел один глаз. Потом он медленно открыл лицо, медленно узнал женщину. Она, испуганно бормоча, торопливо надевала сорочку.

И Чорб облегченно вздохнул и понял, что искус кончен. Он перебрался на кушетку и, сжимая руками волосатую голень, с равнодушной улыбкой смотрел на женщину. Эта улыбка еще больше испугала ее, и, отвернувшись, она быстро застегнула последний крючок, зашнуровала ботинки, стала надевать шляпу».

И какой сейчас будет блестящий финал! Тихий и страшный, как ожидание взрыва от пока еще не успевшей среагировать на движение бомбы.

Здесь я хотела бы немного отвлечься, чтобы сказать то важное, о чем должен думать автор, пока еще только размышляющий над сюжетом рассказа, повести или даже романа. Зачастую бывает, когда автору и придумывать-то нечего, он хватает сюжет прямо из жизни, причем забирает его к себе в карман вместе со всеми, реальными персонажами, изменяя лишь имена. Тогда и писаться будет легко, поскольку история вот она, стоит прямо перед глазами, как и герои произведения. Их внешность, голоса, характеры — просто бери и описывай, спеши, пока тема волнует, будоражит, когда так хочется это запечатлеть, обессмертить. К слову сказать, некоторые авторы вообще пишут исключительно по этому принципу, они просто не могут позволить себе придумать что-то несуществующее, считая, что это даже как-то нечестно записывать собственные фантазии, выдавая их как бы за реальные истории. Все зависит от человека, от склада его ума и характера, и обвинять такого автора в отсутствии фантазии — неправильно и даже как-то грешно. Как и заставить его все-таки придумать что-то или кого-то. Однако, я всегда предлагаю таким авторам попробовать придумать историю, населить ее персонажами, причем, каждого мысленно проработать, наделить его своим характером, внешностью, какими-то особенностями (если это, конечно, нужно для развития сюжета).

Те же авторы, которые с легкостью создают свои собственные миры, с удовольствием проживая вместе с героями их жизни, делясь на страницах своих произведений самыми смелыми своими фантазиями, на мой взгляд, имеют возможность более полно выразить себя. Кроме того, это качество, к тому же, уж точно не помешает, когда им захочется записать вполне себе реальную историю.

Все это я веду к тому, что, наделив своих героев определенными характерами вместе с целым куском прожитой им жизни, надо точно понимать, как тот или иной персонаж будет вести себя в конкретной ситуации. И вот здесь ляпы недопустимы.Автор теперь в ответе за те действия и поступки, что совершает его герой, и если супруги Келлеры у Набокова ненавидят Чорба, считая его худшей партией для своей дочери, то вряд ли можно надеяться на то, что они изменят свое отношение к нему, узнав, что именно он, хоть и косвенно, виноват в ее гибели. А также, узнав о том, что он вернулся и, если верить словам горничной, их дочь больна, они отправятся в пресловутую гостиницу с чувством еще большей неприязни и ненависти к нему. Они должны вести себя так, как и подобает им вести себя в этой ситуации — в душе они готовы разорвать Чорба… И ничто не помешает им встретиться с ним в гостинице.

И сцена в этой самой гостинице — просто невероятна, потрясающа и грозит выплеснуться вошеломляющий, взрывной финал, который нам придется додумать, представить и, представив, ужаснуться.

Уверенные, что дочь в гостинице, они даже и не слышат как будто лакея, пытающегося их остановить. Келлер раздражен, почти взбешен — какой-то лакей путается у него под ногами и говорит глупости.

«И в это мгновение в коридоре зазвучали голоса и шаги.

— Но он вместе с дамой… — уныло повторял голос лакея.

И гортанный раздраженный голос настаивал:

— Я же говорю вам, что это — моя дочь».

Дальше мы находимся уже как бы вместе с Чорбом, в комнате, где проститутка едва успела одеться.

«Шаги остановились за дверью. Затем раздался стук. Тогда женщина схватила со стола сумку и решительно открыла дверь. Перед ней стоял изумленный старый господин в матовом цилиндре, с жемчужиной на белой груди рубашки, из-за его плеча выглядывала полная, заплаканная дама в вуали на волосах, а сзади маленький, бледный лакей поднимался на цыпочки, тараща глаза и делая пригласительные движения рукой. Женщина поняла его знак и проскочила в коридор, мимо старика, который все с тем же недоумением повернул к ней голову, — и затем вместе с дамой переступил порог. Дверь закрылась. Женщина и лакей остались стоять в коридоре, испуганно посмотрели друг на друга и, нагнувшись, прислушались. Но в комнате было молчание. Казалось невероятным, что там, за дверью, трое людей. Ни единый звук не доносился оттуда.

— Они молчат, — шепнул лакей и приложил палец к губам».

Там, в комнате, откуда только что выскочила женщина легкого поведения, Келлеры обнаружили Чорба. Но не с женой! Сейчас они узнают, что их дочь мертва, а ненавистный зять провел ночь с проституткой. Нет слов.

Такой финал по своей силе гораздо мощнее, чем если бы даже Чорб застрелился в последнем предложении (это к слову о спекуляции авторов на теме смерти).

Как вы понимаете, это была третья, последняя часть мастер-класса, целью которого было «проанатомировать» рассказ гениального писателя Владимира Набокова «Возвращение Чорба», и понять, «как это сделано». Я пыталась по ходу разбора произведения останавливаться на многих пунктах, высказывая свое мнение, обращая внимание на многие вещи, которые могли бы помочь начинающим авторам-прозаикам в их работе.

Должна сказать, что, хотя мало кто открыто комментировал мои разборы, однако, мне в личку написало несколько авторов с просьбой ответить на какие-то важные для них вопросы, касающиеся непосредственно их творчества.

Здесь и сейчас я обозначу тему, которая показалась мне наиболее интересной для меня. Предполагаю, что она интересна и для других.

Один автор, которому я посоветовала в процессе своего образования читать в большом количестве классическую литературу (особенно Бунина, Льва Толстого, раннего Набокова) заявил, что не собирается учиться на классике. Что сейчас другое время, что люди так не говорят, что никому не нужны такие филигранные описания, что нужно с самого начала уже стараться писать в своем новаторском, уникальном и оригинальном стиле, чтобы резко отличаться от других авторов. И в качестве примера этот автор прислал мне несколько своих работ, чтобы я выразила свое мнение.

Знаете, я понимаю этого автора и даже уважаю его за это желание обрести собственный стиль. На самом деле, увлекшись автором-классиком, к примеру, можно начать невольно ему подражать. А вы не подражайте, просто читайте, анализируйте, чтобы понять, какими приемами он пользуется, как достигает недосягаемой высоты слога, как рождаются его непревзойдённые метафоры… Просто поучитесь. И вот тогда наш автор-новатор, во-первых, станет писать более грамотно, что крайне важно для писателя, во-вторых, избавится от постоянных повторов и небрежности в письме, ну и т.д.

Я пишу здесь элементарные вещи. Знаете, этот как, к примеру, Дали. Он, прекрасный рисовальщик, просто гениальный живописец, научившись своему ремеслу (а он почти пять лет, пока его не выгнали за эксцентричность, проучился, между прочим, в Королевской Академии изящных искусств!), мог позволить себе экспериментировать, искать свой стиль. И он не просто так, гуляя по улицам, думал, чем бы удивить окружающих. На него большое влияние оказала дружба с Лоркой, Бунюэлем и, конечно, Пикассо! Но он не стал бы тем Дали, которым мы восхищаемся, если бы у него, помимо гениального окружения, не было бы хорошей академической базы (грубовато, может, но верно).

Уверена, что молодой Дали не просто так, вооружившись кистью, изобретал свой собственный стиль. Он общался с огромным количеством интереснейших людей, ходил на выставки, в мастерские художников, читал, смотрел… Он подпитывался везде, где ему было интересно, пока не сформировался окончательно, как художник-сюрреалист.

Я понимаю, и здесь мне могут возразить и даже привести примеры того, как полуграмотные «писатели» становятся известными, славятся своей эпатажностью, оригинальностью, неповторимостью…

Но здесь уже выбор за вами…

Завершая свой мастер-класс, признаюсь, что выбрала для разбора произведение далеко не простое, сложное, густое, чтобы вы не только поучились у гениального мастера слова его приемам, но и попытались насладиться его чудесной прозой, чтобы почувствовали аромат его фраз, посмаковали его метафоры…

Всех благодарю за внимание! Пишите, творите, учитесь, читайте, совершенствуйтесь!