Я шла по улице Опаленной Юности. Навстречу неслись сосны. Неистово цвела сирень. Было далеко за полночь, и дорога под светом фонарей была похожа на Млечный Путь. Я шла и пыталась проникнуться всей трагичностью и болью этого места. В голове не было войны, только прожженные годы взросления, то утраченное, что не подлежит возврату. Но я все-таки надеялась возвратить. Я шла к колдунье.
За поворотом я увидела ее дом, огромный двухэтажный особняк, кряхтящий своими окнами, выкидывая в звенящий летний воздух клубья пыли и дохлых насекомых. В три часа колдунья выйдет из-под покрова ночи и пробудет со мной до пения петухов. Я долго стояла перед тяжелой деревянной калиткой, которую надо было несколько раз сильно толкнуть плечом, чтобы она открылась, курила и думала. По сути, мое решение возвратить те годы, пришло уже давно, но найти способ это сделать, было практически невозможно. А тут она – Маргарита с улицы Опаленной Юности. Я проклинала свою жизнь долгие годы. Однажды что-то пошло не так. Все разрушилось. Мечты, цели, планы, ничего этого не осталось. И я хотела вернуться обратно и не сделать того рокового шага через чертов малинник навстречу человеку, который меня погубил. Часы пропиликали без пяти три. Пора. Я затушила давно тлеющий фильтр сигареты и несколько раз толкнула калитку. Ровно в три на крыльцо особняка вышла пожилая женщина в цветастом халатике и пуховом платке поверх него, и поманила меня рукой за собой.
На кухоньке с кружевным белым абажуром было по-теплому сумрачно, на столе стояла хрустальная вазочка с черешней. На плите закипал голубенький жестяной чайник. Мы с Маргаритой Львовной стояли друг напротив друга, в комнате же повисло несказанное мною “Здравствуйте!” и не отвеченное ею “ Доброй ночи.”.
— Ну что же Вы, садитесь за стол, будем говорить, — неожиданно мягкий голос Маргариты пролился в, клубящийся от закипающего чайника, воздух. Я неловко прочертив ножкой по паркету, отодвинула стул и присела на краешек – прямая, нахохлившаяся, неверящая. Маргарита шуршала по шкафам, кидала что-то в кружку, бормотала под нос какие-то чужие слова. “Вот оно, — думаю, — Началось”. Колдунья поставила передо мной кружку с сухими листьями, коими она была полна почти до края. Женщина села напротив.

— Вы уверены в том, что хотите сделать?

Я сглотнула слюну, в пересохшем горле першило, и язык обволакивал горький вкус табака.
— Да.
Мой ответ прозвучал так глухо, будто вся эта кухонька, с ее старой мебелью и ароматной черешней, рухнула мне на грудь. Но Маргарита расслышала мое выплюнутое слово.
— Я должна вас предупредить. Если вы решили вернуть годы опаленной своей юности, Вы должны в отведенный вам Тот Самый День, оказаться в то же время в том же месте и не сделать ни шагу с холма. Когда роковая минута встречи с Вашим Злым гением пройдет, Вы все забудете. И дальше построите свою жизнь так, как того желаете. И я выполнила вашу просьбу. Но, если так случится, что Вы вдруг передумаете и решите оставить свою жизнь так, как она есть, то у Вас будет один день на юность. В этот день Вы можете делать, что вздумается, и Вам не надо будет никуда ехать, и делать то же что и много лет назад. Но кончится день, пройдет ночь, и с пением петухов Вам исполнится 90 лет. И вы доживете столько, сколько вам еще отмерит Господь Бог. Такова моя плата.
В комнате возникла такая тишина, что было слышно лишь, как стучит о грудную клетку мое тоскующее по шестнадцати годам, избитое и растерзанное сердце.
— Я не передумаю.
Чайник вскричал пронзительным свистком. Теперь все было точно решено. Пути назад нет. Точнее туда этот путь как раз-таки и ведет – назад. Маргарита Львовна тяжело встала, по дороге к плите зацепила цветастую изношенную прихватку с застекленного комода, взяла чайник и залила в мою кружку с сухой травой крутого кипятка. В нос мне ударил запах полыни, мелиссы и мяты. Я колебалась, застыв над настоем.
— Да не переживай ты, — улыбнулась колдунья, вдруг превратившись для меня в обычную добрую травницу, которая явно знает что-то такое, до чего мне еще не суждено, видимо, дойти. Я осторожно пригубила из кружки. Больно обожгла язык. Травница продолжила:
— Это чтобы нервы в порядок привести, тебе там силы пригодятся. На, вот, вареньицем заешь, и оно пододвинула ко мне ниоткуда взявшуюся вазочку с вареньем. Варенье переливалось в лучах абажура своим нектаром, манило, своей кричащей приторностью. Я проглотила ложку. Вкус распускался на языке и показался смутно знакомым.
— Ну а сейчас… Готова?
— Готова, – выдохнула я.
Маргарита медленно, с улыбкой, подняла руку. На мизинце, вдруг, в свете лампы, вспыхнул рубиновый перстень. Резко раздался щелчок пальцев. Где-то далеко, проваливаясь в туман, я различила утреннюю песнь петуха.


Я очнулась на лавочке на смутно знакомом участке, только все позаросло травой, за редкими деревцами высился полуразрушившийся дом. Нещадно палило. Я, с гудящей головой, заставила себя поднять левую руку и взглянуть на часы. Было всего 8 утра. Со стоном я села. И вдруг по глазам ударили яркие картинки – грязная электричка, потом белая дорога, особняк, цветастый халатик, полынь, щелчок, петухи. Эти образы будто летели на меня, карикатурно увеличиваясь, кривляясь и хохоча. Крыльцо, на котором несколько часов назад стояла странная старушка, было разрушено настолько, что видна была земля. Когда ярко-бившее солнце перестало выжигать мои опухшие глаза, я вгляделась – это был не тот дом, да и сам участок был больше, забор облупившеся-зеленый. И я вспомнила самое важное – мне шестнадцать лет, сегодня 11 июля NN-го года, и сегодня я непросто поверну время вспять, я заставлю течь его по-другому. Сознание стало резко проясняться. Так, ровно в пять вечера мне надо оказаться на холме, дорога с которого ведет вниз, к малиннику, и никуда не пойти. Просто остаться стоять, овеваемой ветром с реки, чувствую запах тины и ила. И все изменится.
Я поднялась с лавочки и пошла по тенистой липовой аллее, которая доселе не попадала в мой ограниченный обзор, она вела от калитки к дому, кроны сладкоголосых деревьев смыкались над моей головой. Я чувствовала, что сегодня я встречу саму себя, настоящую. 16-летнее тело мое легким движением руки, коротким рывком, распахнуло калитку и вышло вон. За моей головой блестела табличка на заборе, где говорилось о моей юности. Прикинув, сколько мне добираться до места моего детства, когда-то давно святого для меня, я решила пройтись по поселку, наслаждаясь возможностями молодого тела и души, легкостью, гибкостью, жаждой жить. Впрочем, и обычная жажда мучила меня неимоверно. В кармане обнаружилось несколько смятых соток, и я решила пока дойти до пристанционного магазинчика, в котором царила такая прохлада, шедшая от грязной половой плитки, натруженных холодильников и тяжелых вздохов уставших и безразличных продавщиц, что я уже предвкушала внутри этот отголосок из сказки о девочке, которая положила ради мальчика свою жизнь и мудрой Снежной Королеве. Пока я шла по раскаленному песку поселочной дороги, я вспоминала все то, что заставило меня приехать в это место, к странной старушке в цветастом халатике, и просить ее изменить мою жизнь. Тогда, когда мне было шестнадцать, я встретила кудрявого кареокого юношу, который сначала подарил мне самое счастливое лето в моей жизни, а после – сжег его дотла, вместе со мной самой. За разбитым сердцем пришел алкоголь, чтобы убаюкать и утешить его, забытье, сменявшие друг друга однообразные мужчины, редкие встречи со своим горем один на один, и снова забытье. Спустя четыре года я отболела. Пришло опустошение, которое я по ошибке принимала за покой, но жить я так и не научилась. Мне сопутствовало вечное безденежье, неуемное чувство ничтожности и вины, бесплотные попытки убежать от этого, короткие взлеты, загубленные, затоптанные неверием в себя. И вот я здесь. Одна. Я виню во всем Злого Гения. Он меня погубил. И я хочу не встречать его больше и позабыть, как дурные сны забываются после холодного умывания. Навсегда.
Тем временем я дошла до магазинчика с голубой дверцей. Внутри, как я и предвкушала, царила спасительная прохлада, а продавщицы были насуплены и угрюмы. Я попросила воды. Полтора литра топленого льда прояснили меня окончательно. Я решила перейти железную дорогу и направиться бродить по неизведанной еще стороне, усыпанной сосновыми иголками и бычками добропорядочных граждан. В голове творилось все то же -  за что? Почему так? Ведь все могло быть по-другому. Мои вечные мытарства научили меня много думать, но только сейчас я начала понимать, что это приносило мне в основном страдания, я загоняла сама себя в угол, не давая выбраться, жила у себя в голове долгие годы. Как часто у себя в мыслях я восходила на вершину, исполняла то, чего жаждала, я добивалась. Но потом я возвращалась к тому, что я – никто. Я не смогу. Я не для этого. И за столь взлетевшими мыслями не следовало ничего. Никаких действий. И я снова погружалась в пучину страха и ненависти.
Я споткнулась о железную ограду, взвыл болью мизинец, которому всегда доставалось, то от шкафа, то от бордюра, потому как он все время норовил выскочить из плетеной сандалии. Я подняла глаза – передо мной была детская площадка, окруженная моими любимыми огненно-стволовыми соснами, а в середине этой площадки мирно покачивались голубые двойные качельки, которые мигом с головой окунули меня в детство. Я не видела таких качелей с тех пор, как мне исполнилось четыре года. Песок на площадке был усыпан шишками и сосновыми выцветшими иголками. Здесь не было бычков или пивных банок, что радовало глаз и душу, согревало надежду, что быть может мы еще не до конца потерянное поколение. И я снова предалась воспоминаниям. Жаркое 11 июля, пять часов вечера, уже начинающее спадать, солнце. Дорога через малинник. Карие глаза. Все. Омут. Плен. Конец.
“И ведь он же не виноват. Я сама все это устроила” – прозвучало вдруг позади меня. Я вздрогнула, обернулась. На лавочке, стоящей в укромном уголке площадки, сидела бабушка, похожая на сморщенное яблоко, такая, которую тронь, и она, кажется, рассыпется. Рядом с ней сидел мужчина лет за пятьдесят. И она гладила его по плечу и говорила «Сынок». Голос этого Божьего одуванчика был таким тонким, надтреснутым, чувствовалась в нем та истерически кричащая безвыходная старость. Она щебетала о чем-то своем, болтала ногами, но как точно, как вовремя, и как, заставив будто бы себя, громко, она произнесла ту фразу. Меня пригвоздило к качелям. Ведь он ни в чем не виноват. Я сама выбрала такой путь. И гордо шла по нему, уверяя себя, что несу такую тяжкую ношу, во имя Любви. Все эти годы я была слепа. Я никогда не любила его даже. Единственное, что я любила – это страдать. Меня так взволновало это открытие, что я сбежала с этих качелей, прочь, трясущимися руками закурила сигарету. Отчего-то мне было важно, чтобы сморщенная бабушка не видела, как я курю. Мне вдруг стало стыдно. И тут же на один короткий миг я подумала: “Завтра я буду такой же”. Но я моментально отбросила это и вернулась к недавнему открытию, чтобы как-то сжиться с ним, привыкнуть к этой, до нелепости простой, но видимо, слишком поздно пришедшей, мысли. Как котенок бродит по своему новому дому, так же и я любопытно потягивала носом, обхаживая свои новые знания, выискивая скрытые от глаз, занятные вещицы, детали, которые так же легко от меня ускользнули, как и мои юношеские годы. Я докуривала сигарету по дороге к храму, и в душе поднималось чувство свободы. Впервые за долгие годы, камень свалился, и дышать стало будто бы глубже и легче. Храм был массивен, но не лишен своего тайного колокольного очарования. Я вспомнила как давно, мельком, побывала в последний раз в церкви. Это был побег. Ведь внутри было столько свинцовой грязи. А сейчас мне хотелось войти в промасленный церковный воздух, прислониться лбом к иконе поблекшей и помолиться о верном решении. Но я прошла мимо. Сделаю это потом. В новой жизни. В запасе у меня было еще три часа, и я вернулась на ту сторону железной дороги. При входе в поселок, за открытой калиткой одного из участков, сидела бабулька, а рядом с ней стоял огромный таз, доверху наполненный черешней. Я машинально подошла. И стрельнуло внутри что-то, я так ярко прочувствовала момент – купить первой черешни у вредной бабушки, которая все норовит сунуть гнилую. Зато за три полных горсти цена смешная – 66 рублей. Жизнь мгновенно приобрела вкус черешни и брызнула соком во все стороны. Я ела ягоды, жадно, будто не ела никогда, едва успевая плюнуть скользкие косточки в траву. Когда от ягод остались лишь черенки, я вдруг обнаружила перед собой тупик. Я абсолютно растерялась и не знала, что мне делать дальше. Вроде вот оно, осталось приехать и просто стоять на месте, но в голове вдруг стерлось это, стерлось абсолютно все, и я блуждала в своем сознании, как ежик в тумане, выискивая ту самую Белую Лошадь. Сок черешни сделал мои ладони липкими, и когда я пыталась утереть пот со лба, то оставляла на нем грязные следы. Тогда я вдруг внимательно посмотрела на руки, ноги в синяках и царапинах, кеды с потертыми шнурками. Это я, шестнадцати лет. Это я – полюбившая неожиданно жизнь, впервые с этого же самого возраста. И я позволила мыслям не тревожить меня, я позволила крепким загорелым ногам нести меня вперед, куда занесут, потому что я хочу поймать это утро, я хочу поймать это солнце, и вместо страха и боли запереть это в своем сердце. Вокруг меня уже не неслись, а мерно проплывали, покачиваясь сосны, я выбирала теневую сторону дороги. В кеды набивался песок, щекоча потные пятки. Мне было вольно, мне хотелось кричать и смеяться, я так давно не чувствовала себя ребенком… Я брела по дороге, и вдруг по левую сторону вырос куст с большими мясистыми листьями на толстых стеблях, которые были увенчаны связкой цветков, голубых и розовых, похожих на крошечные колокольчики. Комок подступил к горлу. Когда я была маленькая, и мы с бабушкой и мамой гуляли по нашим дачным тропкам, я срывала гроздочки этих цветов и цепляла их к одежде родных, как почетный орден, как проявление любви. Через пелену, застилавшую глаза, я в ожидании подошла к другу детства – кусту – сорвала самую маленькую гроздочку и легонько придавила к майке. Букетик прилип. Как и раньше. Я вытерла кулаком сопливый нос и побрела дальше. Пейзаж неожиданно сменился – вместо дачных поселков выросли, чудом еще живые, сталинские пятиэтажки, с облупившейся краской, трещинами по фасаду, с диким виноградом, оплетающим подъезды, модные в 90-х. Душе моей было спокойно, я любила такие места. Уже в воображении я рисовала здешнюю детскую площадку – скрипучие ржавые качели, железно-печальная горка, развалившаяся песочница, в которой роются недовольные жирные голуби. Вокруг все трогало и удивляло – дома чередовались с гаражами, кусками травы, заборами, резиновыми лебедями, сделанными из старых шин, срезами в другие дворы – косыми и манящими. И совершенно неожиданно я наткнулась на буйно заросший, огороженный деревянным забором, участок, через который была перекинута бечевка, на которой мерно покачивались два полотенца – голубое и синее. А за этим участком, чу, в самом деле – старые ржавые аттракционы для ребятни и раздолье для пасущихся голубей. Я подошла к качелям, у них было выломано сиденье, и я, присев на краешек рамы, оттолкнулась ногами от земли. Качели скрипнули, я улыбнулась. Туда – легко, обратно – скрипит. Вверх, вниз. Так можно до бесконечности. Потом я обхожу площадку – здорово, все-таки. На голубой лавочке я закуриваю. Через льющийся перед глазами дым, проплывает площадка, дома с автобусными окнами и иконами, печально кивающими из них. Я поднимаюсь и иду по асфальту. У последнего дома вижу бойкую старушенцию, переговаривающуюся с другой через хлипкое окошко на первом этаже, говорит о продуктах и ценах, и Лизке-хулиганке, Ленкиной дочке. Я умиляюсь, и снова мысль: “Уже скоро ведь”. Бросаю взгляд на часы – неожиданно возник полдень. А значит, мне пора уезжать. Почему-то идти стало в разы тяжелее. Не помня дороги до станции, я очнулась уже у касс, где тетка с истошно-розовыми напомаженными губами выдавала билетики «куда только захотите». Я приобрела такой билетик, в котором болезненно жгли глаза буквы направления – Казанский вокзал. А оттуда я до Тимирязева, до Морозок, и там, на автобусе, до старого магазинчика и пешком-пешком до спуска к реке, где заполонил все чертов колючий малинник. Я стояла у касс, курила, думая, что мой злой гений сейчас как раз собирается и выходит через калитку дома в лесу, и развязным шагом на своих длинных ногах скользит по корням, приближаясь к месту нашей встречи, которой в этот раз не случится.
Сзади меня вдруг будто треснула в костре поленница, и знакомый старушечий голос посетовал кому-то:
— Ну а что старость? Шибко страшно, думаешь? Ну и тьфу. Зато я знаю, что я не напрасно жизнь прожила. Я каждым днем наслаждаюсь. Вчера вон, одуванчики собрала, да вареньица наварила. Буду вас зимой угощать.
 И в ответ сипловатый, удивленный по-доброму, голос:
— Мама, ну какие одуванчики? Июль на дворе!
— Так я сама одуванчики рощу, дома, в горшках, а потом на полянку их высаживаю, перед самым сбором, чтобы солнышком напитались. Я и подружке семян этих волшебных дала, вон, она это варенье банками варит, — усмехнулась старушка.
— Ой, мама, какая же ты выдумщица! – притянул к себе, со счастливой улыбкой, старушку, детина, сынок ее. Я их узнала.
Окурок я потушила, о только что купленный билет, и пошла прочь. Я быстро оказалась на заброшенном участке, села на ту же лавочку и разрыдалась.
Я не могу все изменить. Я просто не могу. Оказывается, я просто не хочу ничего менять. Все, что было у меня, мой злой Гений, боль, неудачи, редкие проблески, все неожиданно окупилось сегодняшним утром. Я не могла даже самой себе объяснить это решение. Просто как-то вдруг, я открыла для себя, что нет смысла ни о чем жалеть. Какой бы моя жизнь не была – она моя. Неповторимая. И я обязана быть за нее благодарна. А иначе, в чем тогда можно найти смысл? Жизнь – в основном это, как раз-таки ошибки, боль, разочарования, а потом осознание, что это все не напрасно, что это тоже опыт, который может уберечь меня от, куда еще более трагичных ошибок. Незаметно, находясь в этих мыслях, я куда-то провалилась. Пришло, звучащее моим же голосом в голове, видение:

Я иду, мимо ржавых площадок, мимо окон, через которые переговариваются ворчливые старушки о молоке и яйцах, мимо цветка из детства, мимо бродячих собак и детин-сынков, я иду по дороге, вокруг сосны, а за мной, сбивая ноги, бежит мой Злой Гений. Но он не может меня догнать. И я скрываюсь за поворотом. И я понимаю – это прекрасная жизнь. Ни без него, ни вместо. А когда уже все прошло. Вот она. Во взглядах прохожих, в их словах, в голубях и иконах, в качелях и сосновых иголках, в одуванчиках. Та жизнь, которой я не видела когда-то. Я резко очнулась. Во рту было горько и сухо. На часах ровно пять. Вокруг царила полная тишина. Как будто природа чего-то ждала. И вдруг, нестерпимо зажгло в груди, жгло так, что я невольно закричала, осела на траву. Выступил пот по всему лицу. Я прижала ладонь к солнечному сплетению, будто бы силясь вырвать эту нежданную боль. Слезы брызнули из глаз. Вдруг меня резко вывернуло, скрутило. Я откашлялась. И все прекратилось. Подул ветер, рядом в ветках защебетала птица. Рука безвольно упала рядом с ногами, попав ладонью во что-то липкое. Я вперилась взлядом вниз. В землю медленно впитывалось одуванчиковое варенье.

Прямо над ухом нестерпимо орал петух. Первая мысль: “Какой идиотский звук и я поставила на будильник”. Отчего-то было холодно. Я наощупь пыталась понять, я почему я вдруг сплю не на диване, а на полу какого черта, солнце бьет прямо в глаза, ведь окно у меня в комнате сзади дивана, и на пол свет точно не попадает, специальный дизайн интерьера. Но тут я получила увесистый пинок в бок. Бок моментально взвыл. Вместе с ним взвыла поясница, заныло колено, спина почему-то не распрямлялась до конца. Я осмелилась, все-таки, открыть глаза. Первое, что я увидела – окно, и отчаянно бьющий в него, солнечный свет. Потом я поняла, что лежу ни на диване и ни на полу, а на железной пружинистой кровати. А после… Я увидела свои руки – узловатые, сморщенные и ссохшиеся. Из груди вырвался хрип: “Ох!”. Надо мной стояла Маргарита Львовна и лучисто улыбалась. Память вернулась ко мне. Я пробормотала: “Одуванчиковое варенье”. Маргарита осклабилась: “Оно, деточка, оно!”. И она протянула мне зеркало. На меня в отражении посмотрела моя давняя знакомая, Божий Одуванчик. Я вздрогнула и выронила зеркало из рук. Я была старой. Я сохранила память. Я скоро умру.


В тот день, 8 августа, мне исполнялся 91 год. Не знаю уж, как Маргарита сделала так, чтобы после злополучного 11 июля я очнулась 90-летней только 8 августа, но это ее дикие обряды. Я больше в это не лезу. Я проводила этот день на даче, на улице Опаленной Юности, в доме, который сдавала мне, за молоко и творог, Маргарита Львовна. За год, после истории о моей потерянной юности, я обзавелась хозяйством, почти привыкла к ноющим суставам и согнутой спине, и иногда выбиралась в город, навестить, неясно откуда взявшегося, детину-сынка. Я возила ему гостинцы и одуванчиковое варенье которое поглощал он без меры. И вот, 8 августа, утром, я вышла на поляну, раскинувшуюся за любимой моей липовой аллеей. На ней цвели одуванчики. Они цвели у меня с весны по осень. Правду говорят – волшебные семена. И вот лазая по колено в сочной брызжущей траве, обрывая блюдца золотой пыльцы – одуванчики. Привезя их завтра в скучный город, я сварю из них одуванчиковое варенье и расскажу сынку про свою опаленную юность.
Вечером приходят ко мне мои старушки-подружки и мы взахлеб, с наслаждением, сетуем на цены на продукты и молодое поколение. Кто-то курит, глядя на огоньки в соседних домах. В сарае у меня, ни с того ни с сего, иногда кричат петухи, а козы блеют и грызут прутья ограды. После посиделок, чайных и задорных, все расходятся по домам, осыпая меня напоследок визгливыми поздравлениями и хохотом, я ложусь на свою пружинную кровать и накрываюсь любимым стареньким лоскутным одеялом. Завтра я поеду к сыну.
Той ночью я умерла.
Эпилог

Я открыла глаза и с трудом отлепила щеку от скатерти. По всему лицу ярко горели узоры от ткани. Маргарита Львовна сидела напротив, а за ней тянулось смутно знакомое лоскутное одеяло. Она шила. Мне стало дурно. В окно било солнце. На всю кухоньку пахло свежесваренным кофе. М.Л. заметила, что я проснулась:
— Кофе будешь?
— Это был сон? Все это был сон?
— Это было твое подсознание, дорогая. И ты сделала правильный выбор.
Меня будто окатили ледяной водой из новенького блестящего жестяного ведра.
— Я пойду, — пробормотала я.
— Да сиди ты уж, куда ты пойдешь. Позавтракай, выпей кофейку, приди в себя. Пойми, тебе нужно было это.
Я не знала, что ей ответить, что делать дальше, но почему-то я чувствовала, что жизнь моя уже круто изменилась. Я отхлебнула из кружки, тут же поставленной передо мной, ароматный кофе и впилась зубами в булочку с корицей, свежую и еще горячую. Я безумно была голодна. М.Л., пока я ела, заливисто смеялась и бросалась в меня фразами наподобии: “Ходила с утра за колбасой, так на 30 рублей подорожала! А я откуда эти деньги возьму?!”
Я совсем успокоилась. Сытость меня нагло разморила. Тут хлопнула дверь, и через пару мгновений на пороге кухни появился высокий улыбчивый парень.
— Солнышко, а вот и ты! – вдруг прощебетала М.Л. и бросилась к молодому человеку, которому доставала едва до груди.
— А это вот Никита, мой внук, — просияла она в мою сторону.
Я подняла голову, и в меня ответным взглядом впились карие глаза. На лоб падала кудрявая челка. И тут я пропала. Последнее, что я помню, это свой собственный дрожащий голос:
— Не хотите одуванчикового варенья?...


2016 год.