Юрий Иосифович Визбор. Литературное кафе

Это было мрачной зимой 1993 года, в один из многих периодов крушения моей жизни.
(Незадолго до событий, приведших к написанию рассказа «Платок».)
С 1й женой и 1.5 г. дочерью мы летели в Ленинград после многочасовой задержки.
Едва попав на борт, я почувствовал, что становится лучше.
По жизни я должен был быть летчиком, лучшие произведения крупных форм затрагивают авиационную тему (от «9-го цеха» с которым я поступил в ЛИ до «НАИРИ», сегодняшнего хита продаж).
Сотрудничая с «Вечерней Уфой», я много писал об авиации, знал многих из местного авиаотряда.
Когда бортпроводница читала приветствие, фамилия командира экипажа оказалась знакомой: несколько лет назад он сажал в Уфе самолет с горящим двигателем.
Я позвал девушку и попросил передать ему уважение.
Когда мы взлетели и заняли эшелон 10 тысяч, она пришла и сказала, что командир корабля приглашает меня в кабину (он тоже слышал мою фамилию).
Это незабываемо.
Пилотская кабина погружена в тихий мрак, только жужжали гироскопические авиагоризонты АГР.
Горели зеленые лампочки, желтели шкалы.
Как лапы спящего кота, подергивались штурвальные колонки под рукой автопилота.
А снаружи свистел встречный поток, обтекая переплеты остекления.
И дальше, выше, ниже, куда хватало взгляда, наползала черная бездна, протыканная звездами, и небо смешалось с землей.

Спустя много лет, впервые услышав песню ЮИ, взятую эпиграфом к стихам, я понял, что и он когда-то видел то же самое…

ЮИ таких стихов заслуживал…

«И МОСТ ПОД ТАНКАМИ ТИХО ДРОЖИТ,,,»
(Война Юрия Визбора)

В детстве я не отличался умом и — как все мальчишки — был страшным милитаристом, любил все связанное с войной.
В частности, обожал военные песни — по сути дела, ничего кроме военных да любовно-огородных в те времена и не пели.

В 70-е годы мы испытывали информационный голод, даже кассетный магнитофон появился у меня лишь в 1976, в 10-м классе.
Мы хватали все, что могли; я очень любил журнал «Кругозор» — квадратный блок, сшитый пластиковыми скрепами, где между страниц были вшиты голубые мягкие пластинки фирмы «Мелодия».
Я слушал все эти страницы подряд, потому что и пластинки тоже были дефицитом.

Однажды я случайно услышал песню о войне.
Точнее, о десантниках, которые помогли нашим войскам взять город Полоцк.
Песня была простой, без фанфар и барабанного боя, и пел ее какой-то незнакомый певец с уютным, домашним голосом — даже более домашним, чем а Владимира Трошина, сменившего Леонида Кострицу.
Ничего особенного в это песне не имелось, но когда исполнитель запел:

«Вот берег и река грохотом полны
И мост под танками тихо дрожит...»

— я неожиданно заплакал.
(Как плачу от этой песни даже сейчас.)
Посмотрев сопроводительную статью, я прочитал: Юрий Визбор. «Цена жизни». Песня-репортаж.
Имя было мне неизвестным.

И я, 11 (или 12)-ти летний, конечно, не мог знать, что открыл для себя

ГЛАВНОГО поэта моей жизни.

Юрия Иосифовича Визбора порой упрекают в нарративизме, описательности, отсутствии высоких мыслей и философических рассуждениях о сверхзадаче.

Но я считаю, что военно-патриотический нарратив ЮИ — высшее из всего, что написано по теме.
Его песни, посвященные ВОВ (например, «22 июня), лично я — нынешний пацифист и антипатриот — люблю и слушаю, и ощущаю все, что вложено между строк.

А его „Воронки“

— »По краю воронок березок столбы,
По краю воронок — грибы да грибы..."

— до сих пор потрясает до глубины души.

И -быв сам певцом-исполнителем, изучав советскую музыкальную культуру — я беру на семя смелость утверждать. что ОДНА эта песня ЮИ стОит на несколько порядков больше, чем все советские пахмутно-добронравные гимны, исполнявшиеся пафосным кобзонным баритоном со всех высоких сцены.

В стихах ЮИ НАЧИСТО отсутствует пустопорожний пафос.
За это качество я люблю прибалтийскую прозу (в частности, повести и «маленькие романы» эстонца Энна Ветемаа) гораздо больше, чем традиционное русское тенденциозное назидательство со взмахами «сеятелей Р-Д-В».

ЮИ — прибалт лишь своей частью, но тем не менее его стихи очень часто кажутся мне именно прибалтийскими: в них есть чувство, но нет назидания.

«МИЛАЯ МОЯ, СОЛНЫШКО ЛЕСНОЕ»
(Зарождение любви.)

Петь я любил с детства, но играть ни на чем не умел.
Да и жил в Уфе — отстойнике, где никогда не имелось камерной песенной культуры.
Поступив в 1976 году на матмех факультет Ленинградского государственного университета, я долго находился в стороне от студенческой жизни.
Лишь когда летом 1979 года поехал в стройотряд «Интеграл», мне вдруг открылись новые горизонты.
Мой товарищи по бригаде, бригадир, Воркутинский литовец Витя Тутинас (https://vk.com/tutinas ) пел и прекрасно играл на гитаре.
Каждый день после работы я слушал его песни и с восхищением осознавал, что мир открывается мне новыми гранями.

В другой бригаде работала девушка Ирина С.
Она училась курсом старше и потому казалась мне недосягаемо взрослой…
Она тоже прекрасно пела и играла.
Именно от нее я впервые услышал «Милую мою» — песню, которая стала формообразующей в восприятии мира молодости и надежд.

Как-то раз мы с этой Ириной провели вдвоем целую ночь в «кафе» — нелитературном — специальной комнате, предназначенной для культурного времяпровождения бойцов отряда.
Мы сожгли весь имевшийся запас свечей, Ирина пела мне до утра, и через каждый 2-3 песни я просил ее повторить «Милую».

Я таял, как воск 20 лет от роду, мне казалось, что я влюблен в эту девушку.
На самом деле я влюбился в песню.

Хотя в то лето еще НЕ ЗНАЛ, что ее написал Визбор.
Как не знал, что она станет определяющей в теме лучшего из моих романов.

Именно так и есть…
Точнее, так и было.

«ВСТАВАЙТЕ, ГРАФ, РАССВЕТ УЖЕ ПОЛОЩЕТСЯ!»
(Осознание себя)

То, что я не знал, авторства Визбора, есть свидетельство нашего времени.
В те годы никто не мыслил об Интернете, стихотворные сборники выпускали только поэты «обоймы», не пляшущих у трона никто не знал.
Про Визбора мы знали только то, что он гениально сыграл партайгеноссе Бормана во «Мгновениях».
Песни ЮИ — как и всех прочих авторов-исполнителей — шли в народ апокрифически.

У каждого певца-гитариста (которые в компаниях ценились очень высоко) имелась тетрадь с песнями, записанными от руки, с помеченными аккордами аккомпанемента.
Эти песни переписывались друг у друга, подчас в нетрезвом виде и при свечах, шло накопление ошибок.
Искажались сами тексты, имена авторов были на слуху, но мы путали Визбора, Окуджаву, Ланцберга, Городницкого, Левитанского, Кукина, Клячкина и пр.

Все это происходило потому, что этих авторов мы НИКОГДА не слышали вживую.
Повторяю, Инета с МР3 не было, пластинок не выпускалось, а магнитофонные записи имели столько последовательных копий (порой сделанных на портативном магнитофоне с садящимися батарейками), что иногда по голосу было невозможно определить, мужчина это поет или женщина.

Хотя с поэтической точки зрения я вижу, что песни — и стихи — ЮИ отличаются от всех прочих бардов прежде всего своим разнообразием.
Большинство авторов гонят все песни похожими на одну-две основных, песни Визбора разительно отличаются одна от другой, поэтому его идетификация в те годы была очень затруднительна.

Продолжая писать о себе, скажу, что после стройотряда я сам научился играть на гитаре, меня научил сосед по квартире «товарищ майор» — Слава Смирнов, студент ЛИИЖТа.

Я тоже завел себе тетрадь, искал новые песни и разучивал их.
В те годы мы часто собирались на посиделки при свечах, с гитарой и хорошим грузинским вином.
Чаще всего мы пели у моего лучшего друга тех времен Андрея Бородинова (https://vk.com/id1430856 )
Его жена Марина (https://vk.com/id661347 ) тоже играла на гитаре, но в 7-струнном строю.
Вечерами напролет мы пели для друзей, передавая друг другу гитару через стол и каждый раз перестраивая одну струну.

Именно Марина впервые спела «Песенку про Графа», которая стала моей визитной карточкой, исполняемой всегда.

С тех пор прошло так много лет, что не хочется считать.
Андрей развелся с женой, Марина переучилась на 6-струнную гитару, а я уже давно перестал ощущать себя графом.

Что ЮИ, что БШ — это было ясно.
Семиструнный («русский») строй богаче по звучанию при фактически той же трудоемкости аппликатуры.

«ТЫ У МЕНЯ ОДНА»
(Предощущение Визбора)

При словах этой песни все вспоминают одноименный фильм.
Он хорош, но на самом деле вторичен.

Эту песню я впервые услышал в 80-е годы в 3-серийном фильме «Нежность к ревущему зверю», посвященному летчикам-испытателям, доводившим некий новейший бомбардировщик, в котором явственно проглядывались черты насмерть засекреченного «Ту-22» (из которого потом смастерили пассажирский «Ту-134»).
Визбор там играл самого себя — журналиста, связанного с авиацией.
Это не просто его лучшая роль, а одна из самых человечных ролей во всем советском кинематографе вообще.

В этом фильме звучали песни «Серега Санин» (одним из героев Санин и был) и «Ты у меня одна».

Сказать, что эта песня меня потрясла — это не сказать ничего.

В те годы я понял, что Визбор сыграет важнейшую роль для меня как литератора.

Да. «Рассказ ветерана».
Тоже потрясающая песня.
Лет в 17 я даже писал некий сиквел…

«УЖЕ И РАССВЕТЫ ПРОСНУЛИСЬ, ЧТО К ЖИЗНИ ТЕБЯ ВОЗВРАТЯТ»
(Время «Хрустальной сосны»)

Пришла пора цитировать себя.
Точнее, вспомнить Визбора в моих книгах.

Единственная тема в литературе, которая меня волнует — «Мужчина и женщина».
Лейтмотив — космическое одиночество человека, выброшенного внешними обстоятельствами на обочину жизни.

В 1985, 86 и 87 г.г. сотрудником ОФМ БФ АН СССР я выезжал на сельхозработы в один т тот же колхоз в рамках научно-трудовой повинности.
Там я, конечно, играл для друзей на гитаре и жил Визбором.

Результатом стало художественное произведение, полное юношеского прекраснодушия, рожденного верой в счастливую жизнь от неведения.
В 2002 году по заказу издательства «Пальмира» я дописал и переработал эту вещь в роман, получивший название «Хрустальная сосна».
Эта книга (23 листа) до сих пор кажется мне одной из самых удачных.
Охватывая период в 16 лет (1984-2000), роман показывает эволюцию героя, превращение его из веселого щенка в одинокого человека, потерявшего в жизни почти все и думающего о самоубийстве, несмотря на внешний успех.
Лишь финальная ночь, проведенная им с девочкой-подростком, чью мать он спас в колхозе ценой своей руки, оставляет читателю надежду на будущее.
Весь роман пронизан песнями Визбора.
Вот его первые строки:

***********
«…Когда в пустом лесу — негромко и случайно — из дальнего окна доносится рояль…»

Я поймал себя на том, что бездумно гоняю свежеотточенный карандаш по листу с почти готовыми записями. Рояль в пустом лесу. Помимо воли, моя мысль унеслась куда-то далеко. Я никогда не видел и не слышал ничего подобного, но представил себе какой-то дачный поселок с подступившим к окраине лесом. Старую, даже старинную дачу где-нибудь в уютном Подмосковье, с мелко застекленной пыльной верандой, с рассохшимися балясинами балконных перил над кривоватым, подгнившим крыльцом. И звуки рояля, всплывающие из распахнутого окна, летящие по лесу, отражающиеся от деревьев, смешивающиеся с негромким щебетом птиц… Когда была написана песня – в семидесятые годы, или даже в конце шестидесятых? Сегодня на дворе стоял восемьдесят четвертый. Тому устоявшемуся, сонному и романтическому существованию уже два года как настал конец. И медленно приближался из будущего неясный призрак перемен. Однако прежняя жизнь продолжала катиться по инерции, и практически ничего не изменилось внешне с тех пор, когда Юрий Иосифович Визбор сложил те удачные слова. И пусть в песне говорилось о весне, а сейчас был разгар лета и лес давно не пуст, мысли мои были уже далеко отсюда. В завтрашнем дне, который подарит почти то же самое. Мне так захотелось скорее туда, что уже не осталось сил больше сидеть за своим столом и делать вид, будто работаю.
**********

Образ хрустальной сосны — чего-то чудесного, сверкающего, но хрупкого, как сама жизнь, является главным в романе.
Вот как трактует его сам герой:


***************
Я взял несколько аккордов, разминая пальцы. Новые струны звучали чистыми, колокольными тонами. И голос мой, кажется, был готов к работе. Закрыв на секунду глаза, я запел:

— Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
Тих и печален ручей у хрустальной сосны…

Я очень любил эту песню. Хотя она была очень грустной, почти надрывной, как все песни про разлуку. Но петь ее сейчас было приятно и совсем не грустно. Ведь ни о какой разлуке не шло речи. Впереди лежал целый месяц – бесконечный, как будущее счастье…
Народ слушал, даже не переговариваясь между собой. Песня, кажется, оторвала всех от себя и заставила наконец поверить, что мы действительно вырвались из города и оказались на воле. Вместе с чем-то еще, обещающим и куда-то зовущим.
Катя сидела напротив меня, рядом со Славкой – и не отрываясь, смотрела на меня. Мне бы, конечно, было приятнее, если бы она сидела рядом со мной, но зато так я мог видеть ее через огонь.
— Женя, а откуда ты взял хрустальную сосну? – спросила она, когда, допев, я опустил гитару, и последний звук второй струны медленно растаял в ночном воздухе. – Мне кажется, у Визбора вообще-то была янтарная.
— Да, обычно янтарная, какой же ей быть еще, — согласился я. – Но однажды я на одной записи слышал, как Юрий Иосифович сказал именно «хрустальная». Может, просто оговорился, думал в тот момент о чем-то другом.
— О рюмке водки, например, — вставила Тамара.
Все засмеялись, но я продолжал:
— Хрустальная… Абсурд, конечно. Но мне так этот образ понравился, что с тех пою всегда именно так.
— Надо же… хрустальная сосна… Что же это такое может быть? – задумчиво проговорила Катя.
— Может, инеем покрытая, — предложил я.
— Или оттепель была, дождь прошел, а ночью ударил мороз, и наутро она оказалась словно стеклянная, — добавил Славка.
— Нет, — неожиданно серьезно сказала Вика. – Это что-то такое… Прозрачное, красивое и звонкое, но что в любой момент может разбиться вдребезги и пропасть навсегда…
— Как это сосна может разбиться вдребезги?! – не понял Костя.
— Не знаю. Но это именно что-то такое…
Все замолчали. Словно каждый пытался представить себе эту непонятную и очевидно не существующую в природе хрустальную сосну.
***************

Финал романа тоже построен на песне Визбора:

****************

Голова моя гудела от недостатка сна и от чего-то еще.
Я бесшумно включил чайник и сел за стол. Срочно требовалось принять дозу кофе… Впрочем, сначала мне требовалось другое.
Нет, это просто невозможно, — думал я, ощущая в себе полную сумятицу. – Этого не было. Или было, но не мной.
Но я знал, что стоит лишь тихо пройти по коридору, осторожно – чтоб не щелкнул замок – повернуть ту самую хромированную ручку, на которой с той стороны так и остались висеть отороченные кружевом тонкие черные трусики, и чуть-чуть приотворить дверь спальни, и я снова увижу ее. Девочку-женщину, странным образом вошедшую в меня этой ночью и теперь безмятежно спящую в моей постели.
Это было непостижимо. Было дикостью и чудом одновременно. Но было, было – и я уже не мог куда-то деться от этого.
Быть может, я все-таки не приближался к истине, проповедуя столько лет религию полного одиночества?
Я открыл холодильник. Достал вчерашнюю, опять запотевшую бутылку водки, полную на добрых две трети. Из шкафчика над мойкой вынул любимую хрустальную рюмку, которая тоже мгновенно запотела, наполненная до краев ледяной живительной влагой, и подошел к окну.
Низкое небо куталось в многослойную облачность, но где-то далеко в свободном, правом нижнем его углу, где тучи, изгибаясь, уходили за горизонт, разливалась красная заря: там было солнце.
Я уже много лет привык начинать новый год с рюмки, суеверно считая, что как встретишь первое утро года, так и проведешь его весь до конца…
Наслаждаясь томительным, трепетным предвкушением первого глотка, я неспешно поднес рюмку к носу и вдохнул струящийся из нее божественный аромат.
И вдруг… Вдруг во мне зазвучали откуда-то пришедшие строчки из старой, давно забытой, но прошлым вечером снова услышанной песни:

Уже и рассветы проснулись,
Что к жизни тебя возвратят.
Уже изготовлены…

Рука моя замерла на полпути.
Нет, конечно; мои рассветы – точнее сказать «мой рассвет» — еще не проснулся: из-за двери спальни не доносилось ни звука, он еще тихо посапывал носиком в подушку. Но я знал, что через час, или два – пусть даже через три! – рассвет этот встанет и выйдет ко мне. И в этой надежной квартире с двумя стальными дверьми и насмерть отключенными телефонами, изолированные и защищенные от всего мира, словно в капсуле космического корабля, летящего в будущее сквозь пробитую звездами пустоту, мы отметив пришествие нового века первым, самым сладостным поцелуем.
Секунду поколебавшись, я шагнул от окна и решительно выплеснул водку в раковину.
Потом взял банку с кофе и насыпал огромную порцию в любимую тонкую чашку Ломоносовского фарфора.
В голове невнятно вертелось окончание куплета:

Уже изготовлены пули,
Что мимо тебя просвистят…

И я подумал, что, кажется, стоит перепрятать «Браунинг» куда-нибудь подальше и поглубже.
Ведь мой двадцать первый век в самом деле уже наступил.

Точно, Игорь!
«Серега Санин»…

И еще, из не упоминавшихся: «Что ж ты нигде не живешь», «А будет это так», «Остров Путятин», «Пишу тебе, Володя, с Садового кольца».

«ОСКОЛОК ЛУНЫ НАД АНТЕННАМИ КОЛОК»
(Время настоящих мужчин)

Песня про лунный осколок кажется мне самой лучшей песней о мужестве.
Точнее, рисует самый пронзительный образ настоящего мужчины, каким мне всегда (увы, неудачно) хотелось быть.

Произведением о настоящем мужчине в своем портфеле я считаю повесть «Танара», рассказывающую о несчастливой судьбе человека, родившегося не там и не тогда: прирожденного летчика, этнического немца Валерия Грейфера.

Фабульный конфликт заключается в иррациональной любви Грейфера к женщине-турчанке из отельной обслуги — иррациональной потому, что эта невзрачная Танара не только не знает ни слова ни на одном цивилизованном языке, кроме стандартного для всех официанток и горничных «Окей», но даже не может правильно произнести его имя.
Однако чувство, вспыхнувшее в душе бывшего летчика, побуждает его на странные поступки.
И толчком служит песня про осколок Луны, пришедшая к нему в минуты бессмысленной гонке по дороге Кемера:

***************
Темнота казалась чернильной. Фары выхватывали из нее то кусок волнующегося внизу моря, то нависающую стену горы. Но Грейфер не сбавлял скорости, впритирку разъезжаясь со встречными машинами. Турки тормозили – он гнал вперед. Точно в самом деле летел на мощном, хорошо вооруженном самолете. Временами он бросал взгляд на спидометр; стрелка стояла всего лишь около отметки «90». Но Грейфер подозревал, что шкала отградуирована в милях.
Адреналин кипел в крови. Временами казалось, что еще секунда – и он врежется в скалу или улетит в море. Машина все больше напоминала самолет, при крутых поворотах она ложилась в глубокий крен, едва не чиркая краем кузова по асфальту. Но все-таки она слушалась, и он интуитивно успевал ее выправлять прежде, чем произойдет нечто необратимое.
Впрочем, по сути дела ему было все равно — доедет он обратно, или не доедет. Жизнь потеряла смысл; теперь у него не осталось даже дома.
Но он, как сумасшедший, гнал в отель.
Иногда Грейферу хотелось потянуть руль на себя – и взлететь над дорогой, заложить крутой разворот и уйти в сторону моря.
Вдруг вспомнились слова песни, которую давным-давно исполнял на гитаре хвостовой стрелок из бомбардировочного авиаполка, обладавший приятным голосом и выступавший на всех самодеятельных концертах:

— Но дело мужчин – несмотря на тревогу,
Спокойно сжимать чуть дрожащий штурвал,
И молча глядеть на ночную дорогу,
Чтоб компас души верный путь указал…

Сейчас было почти все именно так.
Ночная дорога, и руль, дрожащий сильнее штурвала. И внутренне чутье, подспудно спасающее его ненужную жизнь.
Вот только дела не было, поскольку все давно кончилось. И ночные гонки не могли стать суррогатом прежней жизни, и все это было напрасно….
Как-то резко погрустнев, он незаметно подъехал к отелю.
Выбрался из машины на подгибающихся от напряжения ногах, отдал ключ охраннику Хаккы.
Тот взглянул вопросительно – Грейфер поднял два больших пальца. Машина в самом деле оказалась хороша и поездка принесла удовольствие. И не вина автомобиля была в том, что жизнь Грейфера обесценилась даже в его собственных глазах.
Хаккы расплылся в очередной улыбке и несколькими точными жестами выразил, что он может взять машину в любой момент, когда того захочется.
Поблагодарив охранника крепким рукопожатием, Грейфер вошел в отель.

«СТОЛИЧНАЯ ВОДКА, СТАЛЬНЫЕ ГЛАЗА»
(«Девушка по имени Ануир»)

Среди песен ЮИ «Подводная лодка» видится мне одной из самых загадочных.
С одной стороны, она кажется залихватской, поскольку рисует нам бесшабашных военных моряков, которым сам черт не брат.
Но с другой, в ней звучит такая тоска, что хочется напиться, задраить люки и обратно не всплывать.

Вероятно, поэтому именно «Подводная лодка» звучит в рассказе «Девушка по имени Ануир», повествующем о жизненном кризисе мужчины, ставящем его на порог небытия:

**********************
— — Прощайте, красотки,
Прощай небосвод:
Подводная лодка
Уходит под лед!

— подпевал Казанцев на обратном пути из аэропорта.

Подводная лодка –
Морская гроза!
«Столичная» водка,
Стальные глаза…

Юрий Визбор был прав, да и сам Казанцев насчет красоток не обольщался, ибо отлет жены ничего не менял в его состоянии. Но что касалось водки… Он знал, что прямо сейчас заедет в супермаркет, возьмет несколько литровых бутылок «Смирнова №21» и, никем не контролируемый, будет пить до остекленения.
Пить непрерывно.
Открывая бутылку за бутылкой, время от времени очищая организм от алкоголя и тут же наполняя его снова.
Пить, пить и пить.
Чтобы забыть все.
И то, что когда-то жена любила его одного.
И то, что когда-то он получал удовольствие с женщинами.
И что в детстве он рассчитывал на счастливую жизнь.

---

Именно что как в старое ярмо…
ЮИ предчувствовал смерть.
Как любой настоящий человек — он не коптил небо до 90, а прожил коротко и ярко.

И желтый ломкий лист зацепит за Луну…

«ЭТАП ПРИКОСНОВЕНИЯ К ЗЕМЛЕ»
(«Пчела-плотник»)

Эта повесть является (наряду с романом «Камрад») наиболее автобиографической из всех книг.
Аутогенный герой, вспоминая свою жизнь, приходит к осознанию полнейшей бессмысленности дальнейшего существования и, как следует продумав детали, пытается покончить с собой.

Песня «Прикосновение к земле», зазвучавшая случайно, передает состояние его души в последние минуты жизни.

**************
Старый магнитофон, не предав старого хозяина, погнал к нему голос давно умершего барда. Сначала толчками, неровно и сбивчиво, но довольно быстро разойдясь:

-…женщины казались нам наградой,
То подвиги нам виделись вдали,
И лишь с годами мы познали радость
В кругу обыкновеннейшей земли…

Земля была живой и была полна женщин. А он, кажется, живым уже не был.
Андрианов пошатнулся, ногам надоело держать.
Пол закачался, но снова выпрямился – он нашел себя сидящим на лестнице.
На той, самой удобной, ступеньке, где когда-то любила сидеть и шептаться по мобильному с кем-то из револьверных кавалеров длинноногая Лариса, одетая лишь в розовый обруч для волос. А договорившись обо всем, натягивала блеклые оливковые шорты и розовую футболку, выходила на крыльцо и спускалась на террасу. Шла босиком: в родной деревне она наверняка привыкла ходить даже по колючей проволоке.

<...>

Ажурное окно веранды кривилось тающими переплетами, но полуслепой его правый глаз различил за ним силуэт развилки, от которой все еще шли вверх 2 ствола старой черемухой.
Кошка Сима, чье испуганное сердечко отчаянно билось в его ладони, давно отправилась в лучший мир. Несколько лет назад тихо ушли вслед за ней бесцветные Маринины родители. Но по виду серой, ни разу не чиненной крыши можно было понять, что в жизни старшего товароведа магазина «Изумруд» ничего не изменилось. Бельевое бикини ее до сих по не износилось, да и тот серенький, теперь кажущийся убогим в сравнении с футуристическими кроссоверами, маленький джипик, остался прежним. Только был равномерно оббит со всех сторон и сверкал трещинами на лобовом стекле. Возможно, будь сейчас хотя бы воскресенье, то…
Но тянулся понедельник и даже Марина была за пределами досягаемости.

— Где клены наметут свои листки
На мокрую скамейку у реки…

Андрианов рывком поднялся и шагнул – точнее, почти упал – в направлении окна.
Оно, как ни странно, оказалось на прежнем месте.
Ухватившись за стену, он нагнулся, невидяще посмотрел в сторону далекой реки.
Скамеек около не было никогда, да и росли по берегам одни ивы.
Но где-то в другом месте текла другая река — забранная набережной с бульваром, полным белых скамеек — и кому-то до самых снегов предстояло там кого-то целовать. Делать это стоя, потому что на мокрой листве сидеть было холодно.
Юрий Иванович до прошлого года не стирал контактов в мобильном телефоне. Да и вообще он их не стирал; просто в старом аппарате что-то замкнуло и пропали все меню, а разбираться он не имел ни желания, ни возможности, поскольку единственный глаз стал отказываться от слишком мелких предметов.
Но незадолго до того он, витая в предсмертной тоске, решил просмотреть женщин ушедшей жизни и даже попытаться кому-то позвонить.

<...>
Время жить прошло, настало время умирать.

-…Когда-нибудь, столь ветреный вначале,
Огонь погаснет в пепельной золе.
Дай бог тогда нам встретить без печали
Этап прикосновения к земле…

Огонь.
Огонь был готов сделать свое дело.

— Где с посохом синеющих дождей
Пройдет сентябрь по цинковой воде…

Посоха дождей в нынешнем состоянии Юрий Иванович не рассмотрел бы. К тому же было непонятно, что именно имел в виду поэт, сказав про «цинковую» воду.
Да и сам он не знал, цинковые ли поверхности столов в морге, или они облицованы кафелем.
Впрочем, это не имело значения.
Андрианов вспомнил, что на этой кассете, только с другой стороны, есть и еще одна подходящая песня. Где несколько раз повторялись слова о том, что «все вышло не так»…
А могло выйти «так»?
Возможно, могло. Юре Андрианову, наверное, не стоило бросать юношеские стихи. Лучше было ему пойти по иному пути, стать поэтом и умереть в нищете.
Ведь, поднимаясь порой достаточно высоко, умирал он все равно в нищете. А факт того, что сейчас было что вспомнить, почему-то не радовал, лишь заставлял умирать еще раз, еще и еще.
Но и это тоже не имело значения.
Не имело значения ничего, кроме земли, к которой пришло время прикоснуться.

Знаете, дорогой Игорь!
Мне хочется подхватить Вашу мысль.
2 любимых поэта 19 века у меня — Пушкин и Лермонтов.
2 любимых (исполненных когда-то полностью) 20-го — Визбор и Окуджава.

Здесь полная параллель.

Я представляю себе, как дружил бы с Пушкиным.
Как пил бы с ним пунш, развлекался словами, мерился бы с ними пипиркой, вместе таскался по одним и тем же девкам, может бы спас его о дуэли (просто заказал бы Дантеса, или лично пристрелил бы его в спину где-нибудь из-за угла).

А вот своей дружбы с Лермонтовым — хоть убей — не могу представить. Потому что МЮ человек был холодный, отстраненный, хоть и столь же гениальный и даже более близкий по духу мыслью, выраженной в стихах.

Абсолютно то же самое — Визбор и Окуджава.
Визбор — Пушкин ХХ века, хоть и не оцененный до сих пор по достоинству.
А Окуджава — современный Лермонтов.

Меня до сих пор преследует иллюзия, будто ЮИ я знал, с ним вместе куда-то ездил, летал, пил водку бродил по лесу.
Он — свой, он часть меня самого.

А вот БШ — холоден и отстранен.
Дружбы — даже просто близкого приятельства с ним представить себе не могу.

Хотя люблю его безумно, почти наравне с ЮИ.
(Отдельные его песни, например, «Молитва Вийона» были нашими гимнами — когда мы в коммуналке у Андрея Бородинова пели ее хором и восходили в квинту к потолку… дом качался и стены плакали)

Например, в день его смерти мне позвонил мой ребе, старший друг, завкафедрой матмоделирования профессор Семен Израилевич Спивак и предложил устроить день памяти…
Несмотря на то, что как раз в этот день купил очередную машину (2ю из 13) и хотел обмыть ее с женой, взял гитару и поехал в университет.
И мы помянули БШ как никого…
Правда, под конец вечера Спивак вместе с одной преподавательницей плясал на столе под «Эвейну шалом алейхем»… но это уже продолжение истории.

«ЧТО ВСЕ ВЫШЛО НЕ ТАК»
(Женщины в моей жизни)

Стихи Юрия Иосифовича Визбора проникли даже в мою публицистику.
Глава из книги «Литературный институт» (вышедшая также отдельной книгой с заглавием «Нет иного света»), посвященная сокурсницам по Литературному институту, названа строчкой из его песни: «В то лето шли дожди...»

Вспоминая женщин своей жизни и саму эту чертову жизнь, я как-то естественно процитировал Визбора:
**********
* * *

Претендуя на имя
И Ваши права,
Шли ко мне всё иные
Имена и права.
То трубил я охоту,
То я путал следы,
То туман над болотом
Принимал за сады…

Особенно точны слова об охоте, начав которую, я был вынужден путать следы, мгновенно из охотника превращаясь в загнанного зверя.
В этой песне (едва ли не самой сильной из всех…) Юрий Иосифович Визбор писал обо мне.
Ведь все последовавшие за окончанием Литинститута годы

То я строил квартиры,
В которых не жил,
То владел я полмиром.
В котором тужил…

От хлопот тех осталось –
Чемодан да рюкзак,
Книги, письма и жалость,
Что все вышло не так,
Что все вышло не так,
Что все вышло не так…

* * *

А последней вспышкой света перед погружением в пучину несчастливой судьбы осталась встреча с Аней в мае 2001 года от рождества Спасителя… который так никого еще и не спас.

* * *

Моя первая книга вышла в 1993 году, вторая стояла в планах «Башкнигоиздата» — если я не ошибаюсь спустя четверть века после всего — на 1995.
Выйди она в срок, я тут же вступил бы в Союз писателей – прежний, дававший и блага Литфонда и приоритет в издательских планах.
Последний был словом не пустым: еще лет десять назад можно было заключать договоры и издаваться за гонорар – «невозвращаемый аванс» — и я успел бы пожить за счет единственного дела, ради которого появился на далеко не белый свет.
Увы. «Башкнигоиздат» стал «Китапом», моя книга слетела из планов и я на много лет ушел из литературы.

* * *

У меня вырывается Станиславское «Не-ве-рю!», когда я читаю, как некий писатель стал Писателем благодаря чему-то или кому-то.
Сам я все жизнь писал только ВОПРЕКИ.

«Я БЫ НОВУЮ ЖИЗНЬ СВОРОВАЛ БЫ, КАК ВОР»
(«Исцеление»)

И наконец Визбор пришел в повесть, которую я дорабатываю сейчас из старого рассказа.
Повесть, в которой одинокий мужчина, пытаясь помочь случайной женщине, спасается сам.

*************

После института жена несколько лет работала в одном огромном НИИ, не сразу развалившемся при развале СССР и два или три лета ездила «вожатой» в детский лагерь от предприятия.
Занималась она там детсадовцами, но кто-то из воспитателей старших отрядов научил ее играть на гитаре. По возвращении я купил жене инструмент, она иногда играла и пела для меня.
Сам я не имел ни слуха, ни голоса, стихов никогда не понимал, будучи технарем – компьютерщиком, почти математиком.
В репертуаре жены были детские песенки – убогие, как фантики от дешевых конфет. Лишь изредка, думая о чем-то своем, она исполняла серьезные вещи.
Одна из песен мне показалась очень серьезной, я до сих пор помнил слова:

«Под моею рукой твои плечи лежат
И проходит сквозь нас дня и ночи граница…»

Песня сама по себе говорила о новой жизни, которую бы стоило начать при возможности.
Возможностей, конечно, не было; жизнь давалась один раз без вариантов написать ее начерно. Но эти две строчки остались у меня в памяти и вспомнились сейчас.
Никакой границы я не ощутил, но под моей рукой лежали плечи Эшли, которая прижималась ко мне – приникла странно, одновременно боясь и стремясь со мной слиться.
Сидя с нею на коленях, я физически ощущал, как она пьет из меня силу, нужную ей для какого-то восстановления.
Но чем больше она пила, тем сильнее возвращалось ко мне нечто, отраженное и приумноженное.

«НАПОЛНИМ МУЗЫКОЙ СЕРДЦА»
(Она подарила мне Визбора)

Не могу не сказать еще несколько слов о замечательной женщине, которая открыла мне Юрия Визбора.

Как я уже писал, родился и вырос я в Уфе — истинной клоаке, само слово «культура» к которой неприменимо.
На матмехе ЛГУ царило то, что принято называть интеллигентщиной.
Математики, пожалуй, самые страшные снобы из всех возможных.
Снобизм матмеховцев был возведен в абсолют; там царила внешняя мишура знаний и отношений.
На вечеринках с гитарой (где я почти не бывал; во всяком случае не на своем курсе, а у младших, в группе мой будущей бывшей жены) царили или философские песенки или — как антитеза — эстетика подворотен.
Из великих авторов-исполнителей там постоянно звучал лишь Окуджава, и то не лучшие из его песен.
Такому ЧЕЛОВЕЧНОМУ, искреннему поэту, как Юрий Визбор, там не могло быть места.

Визбора открыла мне Марина — будущий (на тот момент) врач-педиатр; в их среде все было теплее и добрее.
О том, как мы с ней познакомились (в 1979!), весьма изящно написано в «Пчеле-плотнике», лучше не скажу:

*****************
В 1980 году, на 4-м курсе института, он страшно злился на своего друга, учившегося курсом младше и бывшего закадычным собригадовцем в стройотряде – не интернациональном, куда он ездил уже аспирантом, а простом Ленобластном – и собравшегося упрочить свой семейный статус. С будущей женой его познакомил Андрианов, когда они пошли на общегородскую дискотеку во Дворец молодежи, на Петроградскую сторону. Еще не видев лица девушки, Юра рассмотрел острый бюст, обтянутый джемпером, выдвинувшийся из-за серой колонны, словно зеленый форштевень крейсера «Аврора», и указал на явление другу. И естественным было ожидать, что на вскоре состоявшейся свадьбе – не комсомольско-студенческой, а самой настоящей, в верхнем зале ресторана «Москва» на углу Невского и Владимирского проспектов – свидетелем жениха будет именно он.
Сейчас о том было смешно вспоминать, но свадьба оказалась одной из первых в жизни, к ничтожной обрядности Юра относился серьезно и был просто смят, когда за несколько дней до события узнал, что сопровождать юную пару на красном ковре Дворца бракосочетания будет не он, а одногруппник его друга. Двухметровый красавец с накачанными плечами и гладким самодостаточным лицом человека не просто пустого, а космически глупого.
Но зато огромную радость он испытывал всякий раз, когда потом при каждой встрече свидетель в три наката крыл эту свадьбу, целый год леча венерическую болезнь, которой его наградила свидетельница – сокурсница невесты, будущий врач-педиатр.

***************

Все лучшие песни Визбора в свое время я узнал от Марины, включил их в свой репертуар.
Сейчас Мариночка — владелица успешного туристического бизнеса и выглядит еще лучше, чем 41 год назад:

Спасибо, Елена!
Я очень старался.
И, кроме того, разговор еще не окончен!
Юрий Иосифович пел:

"Давайте прощаться, друзья, немного устала гитара..."

Но моя еще не устала!
Жду дальнейших комментов.

Хочу также показать один клип, сделанный мною в прошлом году.
Эта песня ЮИ идеальна в оркестровке и создает настроение.
cloud.mail.ru/public/uvuo/3iCkgyuML

Дорогой Анатолий!
Всколыхнули мысли.
Зимняя тема у ЮИ — одна из любимых.

«А зима будет большая»

«Зимний вечер синий лес окутал в иней»

«Солнце дрожит в воде»

«Снега»

«Снегопад»

И это лишь то, что прямо сейчас пришло в голову…

Спасибо Вам, Ольга…
Вот еще что забыл сказать…
Песни ЮИ обладают сильнейшим бассо остинато, причем практически все, за исключением 4-5, типа «Рассказа инженера Иванова».

В них ЗВУЧИТ тоска, от них щемит душу.

Это было всегда, даже когда ЮИ еще был жив и полон сил, а про себя я мог сказать строчкой из «22 июня»

Я надеюсь еще на счастливую жизнь…

Даже энергичные, вроде бы бодрые, спортивные…

Вот песня:

О, как стартует горнолыжник,
Он весь в стремительном броске,
И дни непрожитые жизни
Висят, висят на волоске,
И снега жесткая фанера
Среди мелькающих опор…
Он разбивает атмосферу — Непостижимый метеор.
Он разбивает атмосферу — Непостижимый метеор.

Лети, но помни, крепко помни,
Что все дается только раз:
И снега пламенные комья,
И эта страшная гора.
Но мир не видим и не слышен:
Минуя тысячу смертей,
Ты жизнь свою несешь на лыжах,
На черных пиках скоростей.

К чему ты эту взял орбиту?
Зачем отчаянный твой бег?
Ты сам себя ведешь на битву,
И оттого ты — человек.
Несчастий белые кинжалы,
Как плащ, трепещут за спиной…
Ведь жизнь — такой же спуск, пожалуй,
И, к сожалению, скоростной.

Все прекрасно, сильно.
И сам я спортсменов за людей не считаю: рискуют жизнью лишь дураки, которым делать нечего…

Но я слушаю эту песню — и мне хочется плакать.

СПАСИБО, Ольга.

Я вот еще что хочу сказать.
Затронуть тему о поэзии как таковой.

Что такое живопись?

Лежат я ящике краски: «Сиена», «Умбра», «Сепия», «Жженая кость», «Мертвая голова»…
Сами по себе они мертвы.
Масляная каша из пигментов, расфасованная в свинец.
Но художник выдавливает их, берет кисть, делает мазки.
И на холсте возникает картина — сущность, уже не имеющая отношения к россыпи красок в тюбиках.

То же самое в поэзии.

Стихи — это не тема.
Не мысль.
Не спотыкливые откровения о том, сколь прекрасны пчелки, перелетающие с цветочка на цветочек.
И не рифмованные рассказы типа «Розы, березы — кошкины слезы, едут обозы, полны навоза...»

Стихи — это ЗВУКОПИСЬ.

Создание из мертвых слов живого фонетического образа, отделяющегося от текстовой основы и рождающего новую сущность.

Звуковые ассоциации, зияния и аллитерации, арматура внутренних рифм — все это должно вызывать ощущение взлетов и падений, создавать настроение.

Так вот, абсолютному большинству членов клуба стоит поучиться этому у Юрия Иосифовича Визбора.

Приведу только навскидку то, что помню.

«осКОЛОК луны над антеннами КОЛОК»

«раз увидишь — ТАк эТО на веки»

«открыВАются ВОлчьи ВОрота, пропуская к созвездиям ночь»

«и стынет походная койка, и чеРная птица кРужит»

«есть тайная пеЧАЛЬ в весне первонаЧАЛЬной»

и так далее…

ДОРОГОЙ Олег!
Позвольте верить, что мое ответное рукопожатие будет не менее крепким, чем Ваше, Дружище!

ПППС.
Вот тут эта девушка, Ира С., ни капли не изменилась: youtu.be/KFb7Di-wfxA