Прочитал, Маргарита, спасибо. О литературных достоинствах рассказа писать не буду, а то я — великий критикан. Если бы я был прозаиком (куем всё собираюсь стать), то тогда бы имел право на квалифицированный комментарий. Тут главное не как написано, а что написано. И этот рассказ для меня очень близок, до прилипания, так как у меня в жизни было несколько аналогичных ситуаций, которых мне не забыть вовек. В институтской общаге я с помощью стихов вернул отца другу, который бросил его ещё в раннем детстве. Вот это была история!.. Потом запомнился концерт по моим стихам и песням в доме для заслуженных пенсионеров (герои труда и т.п.) в Киеве. Там меня одна старушка — Герой социалистического труда — назвала вторым Есениным, на что я обиделся в глубине души. А другая старушка, прикованная к постели и слушавшая концерт по внутреннему радио, передала мне цветочек. И этот цветочек стал для меня самым дорогим в жизни. Странно было то, что моя литературно-музыкальная композиция была вся о любви. Я ещё отказывался ехать в дом для престарелых, мол, куда этим бабушкам и дедушкам, у которых уже вся жизнь прошла, ещё стихи о любви читать и песни петь?! Как я был не прав… Молодой был, глупый… А то, что словом можно убить и воскресить — это я теперь уж точно знаю. Сам воскресал. Ещё раз спасибо за рассказ, который пробудил и мои личные воспоминания.
Понравился стих, люблю такой приём разговора с собой через некий образ. Только вот «джем сливОвый» покоробил слегка. По правилам русского языка правильно «слИвовый». Не обижайтесь, Маргарита, просто у меня когда-то была в почитателях декан кафедры русского языка и литературы, так она меня постоянно доставала критикой моих неточностей и поэтических ляпов, просто жизни не давала. Пишу «мне тошнит» — не правильно, правильно «меня тошнит»; «Ключ холодный в кулак сжимается» — не правильно, ключ не может сжаться в кулак. Пришлось переделать «льдинкой ключ в кулаке сживается» и так далее…
Это, пожалуй, единственный в мире творческий союз, который сошёлся, благодаря Богу. Ильф и Петров отдыхают, хотя и они — супер. Пахмутова и Добронравов не написали ни одной плохой песни, и это надо признать. Практически все песни — хиты и шлягеры, песни, отображающие и рассказывающие о целой эпохе. По их песням можно судить о жизни целых поколений, получить полное представление о советской жизни простых людей, об их чувствах, мечтах, проблемах, достижениях. Эта пара — лакмусовая бумажка своего времени, эталон времени, его суть. Дай им Бог ещё много творческих побед! Я счастлив, что являюсь их современниками!
Природа нам ни капельки не врёт,
Она по правде плачет и смеётся.
Как будто врёт лишь Старый Новый Год,
Он прав лишён, но всё ему неймётся.
Он Новый Год не хочет признавать,
Сдаваться не желает самозванцу.
Но зубы сжав, молчит Природа-мать,
Не зная, плакать ей или смеяться.
Кто обладает властью, тот и прав,
Тот по закону обвинит во лжи любого.
Но я не признаю такой устав,
Который рушит праздников основы.
Моя Природа в ужасе кричит:
«Что вы творите, прохиндеи, празднократы?!»
Вовеки правду ложь не победит!
Вам не себя – Природу слушать надо!
Пока ночью утиралась
Материнская слеза,
Над страною собиралась
Чёрной тучею гроза.
Только мать ещё не знала,
И откуда было знать,
Что она сынов рожала,
Чтобы их войне отдать.
А мальчишки подрастали
И навек дружить клялись,
Во дворе в футбол играли,
За подруг своих дрались.
Вырастали молодцами –
Белозубы и стройны,
Наравне в плечах с отцами –
Загорелы и сильны.
И, казалось, будет вечен
Трудодней земных покой…
Но рассвет воскресный встречен
Будет страшною войной.
И кровавым небо станет,
Станет чёрною луна,
И с истошным криком грянет
Неподъёмная война.
Лишь последней мать узнает,
Причитаний не тая,
Что мешки уж собирают
Добровольцы-сыновья.
По машинам – и в дорогу.
— Вдарь «Славянку», гармонист!
— С нами Сталин, слава Богу!
— Ну, держись теперь, фашист!
Улеглось прощанье пылью,
Ночь свела заката пасть.
Началась тревожной былью
Треугольных писем власть.
Лето минуло. Уж осень
Сеет ржавою листвой.
Почтальон, всегда серьёзен,
Молча ходит стороной.
И ни весточки, ни слуха
От сыночков с фронта нет.
Стала мать почти старухой
Сорока каких-то лет.
Год прошёл, второй и третий.
В похоронках – пол села.
«Где же вы, сыночки-дети?
Если живы, как дела?»
Но молчат скупые сводки
О судьбе её ребят.
«Где же вы, сыны-погодки?
Или что о вас таят?
Если сгинули – скажите.
Может, маются в плену?
Если нужно – осудите,
На себя возьму вину!
Ну, хоть что-нибудь, хоть слово!»
А в ответ – лишь тишина.
Над Рейхстагом кумачово
В мае кончилась война.
Мир победно салютует,
Смех и слёзы – пополам!
Всё село поёт, танцует,
Разлезается по швам!
Лишь в одном дому не пляшут,
Отставного не дают:
Нескончаемую чашу
Безнадежной веры пьют.
Уж война уходит в память.
Мать сынов не дождалась.
Сил не стало, чтобы плакать –
Тихо смерти в ночь сдалась.
Может, ей в ином пространстве,
Где вовеки вечен свет,
Будет голос «Мама, здравствуй»,
Что родней и слаще нет.
И вспорхнут из сердца птицы,
И души растает лёд,
И семья соединится,
Снова счастье обретёт!..
Так, наверное, и будет,
Но набатом бьёт сказать:
«Люди, люди, люди, люди!
Прекратите воевать!
Что такое вы творите?
Хватит дьяволу служить!
Заклинаю вас – живите
И любите просто жить!
Ночь темна. В избушке тихо.
Медный крестик сжав в руке,
Там на корточках трусиха
Часто дышит в уголке.
Только слух едва укажет
На пол звука лишь намёк –
По спине со вкусом жажды
Холодка струит песок.
А по стенам шарят тени,
Догорит вот-вот свеча,
Силуэты злых растений
В окна сучьями стучат.
А хозяина всё нету,
А девчушке всё страшней.
Нехорошие приметы
О беде пророчат ей.
Страшно так, что не слезятся
Даже глазок светлячки,
Даже пальчики боятся,
Крепко сжавшись в кулачки.
Где же ты, лесник бывалый?
Может, в лесе заплутал?
Или, выходив немало,
У реки заночевал?
Может, у кумы в посёлке
Ты напился и уснул?
Только б не загрызли волки,
Только б ты не утонул.
Где же ходишь ты без страха
Тёмной ночью по лесам?
Ох, соскучилась бедняга
По твоим густым усам,
По огромным сапожищам
Да по кашлю от махры,
По мозолистым ручищам,
Что боятся комары;
По извилистым морщинам,
По озёрам синих глаз…
Что же думать, в чём причина?
Ведь уже четвёртый час!
Где же ты, лесной смотритель,
Каждой живности знаток,
Полуграмотный учитель,
Слабовидящий стрелок?
Без тебя так одиноко,
Словно в траурной тоске.
В чёрном небе лунным рогом
Жизнь висит на волоске.
Жизнь висит на паутинке,
Паутинка обрыва…
В предрассветной синей дымке
Тяжелеет голова.
Спит на корточках трусиха,
Кулачки свои разжав.
Сон – как тёплая зайчиха
С доброй колкостью ежа.
Но не всем сегодня спится,
Рано встал коварный враг.
Вдруг в избушку входят фрицы:
«Guten Morgen! Guten Tag!
Ничего не понимая,
Испугаться не успев,
Она встала, как немая,
В тот же миг остолбенев.
Три верзилы в камуфляже,
Три противнейших из рож
В полупьяном диком раже
Всё хохочут – не уймёшь.
«Kleines Mädchen, яйко, сало,
Папка, мамка где? Пух-пух!»
И девчушка зарыдала
За всю жизнь впервые вслух.
В этом плаче от бессилья
Было всё: обрывки слов,
Переломанные крылья,
Причитанья русских вдов,
Были выжженные нивы
И порезы ото льда,
Рваные галопом гривы
И болотная вода,
Были змеи под камнями
И кровавые бинты,
Грай ворон над куполами
И разбитые мосты,
Было месиво распутиц,
Жуткий вой железных ос,
Ощетинившихся улиц
Голодающий мороз.
В этом плаче были слёзы,
Словно камни тяжелы,
Словно плакали берёзы,
С горя разодрав стволы.
А фашисты хохотали,
Ржавой брызгая слюной,
Шоколад в лицо совали,
Предовольные собой.
Сколько этот шабаш длился, –
Кажется, что целый век.
Будто бесом обратился
В одночасье человек.
Будто всё нечеловечье
Разом вышло из него,
Разрушая и калеча,
Убивая самого.
Вдруг, как будто свежий ветер
Дверь в избушку распахнул.
С криком «сукины вы дети!»
Из двустволки дед пальнул!
Выстрел! Выстрел! В синем дыме –
Стон, паденье, тишина…
Смерти две, а между ними –
Страх, решимость и война.
Девочка, старик и немец –
Больше в мире никого.
Взглядами как будто целясь,
Каждый видит своего.
Миг, другой – и с криком зверя,
С мощью буйного быка,
В силу молодости веря,
Немец впился в старика.
И нашла коса на камень,
Свет на тьму, огонь на лёд!..
Кто-то пусть и будет ранен,
Но один сейчас умрёт!
И не будет здесь пощады,
Ни прощенья, ни вины.
Лишь убить, чтоб выжить, надо –
Вот закон любой войны!
Два врага в борьбе сцепились
Мёртвой хваткой рук и ног,
Дверь с петель – и покатились
В лязге вёдер за порог.
Перекошенные лица,
Тужный хрип, кипящий пот…
Снова сверху тело фрица,
Снова дед реванш берёт.
Но куда с такой детиной
Старику-то совладать!
И кинжал у немца длинный,
И не время умирать!..
Духу нет, в глазах темнеет –
Душит немец старика,
И предательски слабеет
Стариковская рука.
Вот сверкает сталь кинжала!
Ближе, ближе до беды.
Ах, как больно входит жало
В шею возле бороды.
Ах, каким ручьём горячим
Кровь течёт за воротник!
Не поймал-таки удачу
Этим утром наш старик.
Вкус во рту солёно-сладкий,
Сверлит взглядом смерть в упор.
Только кто это над схваткой
Роковой занёс топор?
Дед едва шепнул: «Танюша…»
Оглянулся фриц: «Мein Gott!»
И топор всю мощь обрушил
На него с истошным «Вот!»
Немец выгнулся и сдулся,
Судороге долг отдав,
С топором в спине качнулся
И упал в объятья трав.
Ранний час. На фоне лета,
С островком седых волос,
На лесной границе где-то,
В пересохших руслах слёз,
Распростившаяся с детством,
Пропустившая рассвет,
Как дражайшее наследство,
Держит девочка кисет.
Ей забыть теперь едва ли,
Как у деда в схватке той
Леденцами выпадали
Её страхи чередой.
Она будет помнить деда
И закон усвоит впредь,
Что не знать тому победы,
Кто боится умереть.
Деда в лоб целует бледный
И, прикусывая грусть,
Тихо шепчет в крестик медный:
«Всё равно я так боюсь».
Ворон сел на топорище,
Пир почуяв под собой.
Впереди – сражений тыщи,
Это был лишь первый бой.
Вот летят на свет востока
Сотни свастиковых птиц,
Но лежит уж под осокой
Её первый мёртвый фриц.