Добрый вечер, Ирина. Благодарю за интерес к моему творчеству! Так приятно, что нашу «Ротонду» знают в других регионах. Литературный журнал «Ротонда» начал издаваться совсем недавно. Мои стихи есть в двух номерах. В июльском номере этого года стихотворение «Золотая кобылица» напечатано в рубрике Стихотворение номера, и ещё есть небольшая подборка в Поэтическом портале. Рада творческому общению.
Совсем другое настроение — Великовозрастный сентябрь, Былые страсти в сожаление Лугами рваными отправь. Шиповник сладко-бур и нежен, Нагими ветками приник Ко мне. Рябинником несвежим Оранжев спелый мой двойник. Дрожит осиновая малость Рубиновым сентябрьским днём, Я на припёке расстаралась Пятикопеечным огнём. Яви, сентябрь, своё успение Янтарно-пряною строкой, Немолодое откровение И день единственный такой! Разбередив прохладой леса Неоперённую беду, Любви недавняя повеса, В иное зарево иду.
В янтарный день соколики резные, Отведав солнца, под ноги летят. Разливы охры, радостью сквозные, Раздарят ветру праздничный наряд. За суетой не помня многоточий, Очнусь на поле обрусевших крон Среди таких врачующих пророчеств, Что позабуду аппетит и сон. И, откровением на миг трезвея, Вдохну молитвы солнечный канон. О, жёлтая осенняя аллея! О, листопада погребальный звон…
Зелень, тронутая медью, Скорых дум переполох. К неумелому наследию Суетливый день оглох. Строгим августом обласкан, Холит краденую медь, Разрешая без опаски Раньше времени гореть. Тёмно-лиственные сели В бликах солнца озорней Жгут густые акварели Тихой радости моей. Не пора ли, друг любезный, На холодные ветра? Завтра охристая бездна Заполощет вечера. И тогда раёк зелёный, Лета августейший мим, Медью краденого клёна Станет первенцем моим.
Прочитала на одном дыхании. Только вот «потеря красоты» в последней строке — для меня вопрос философский. Дорогая Ирина, спасибо за гармонию и чувство языка.
Дорогая VitaLina, теплом в сердце отзываются Ваши эмоции. Благодарю сердечно за интересные задания этого конкурса. За возможность попробовать свои силы в писательстве. Если что-то получилось, слава Богу! Моё глубокое убеждение, что эмоции для языка, как огранки для камня, лучшая из которых любовь.
Лето на тот год жарким да пряным выдалось, потому и внучатки мои жили со мной на даче. Ладно житьё наше складывалось. Меньшая Маняша пяти лет и старшенький Николка — восьми послушными росли, рассудительными не по годам, меня бабой Сетой кликали, так сызмальства у них повелось, когда оба ещё немо говорили. Ночи летом так себе, одно название. Глаза закрыл, вот оно и утро уже, вставай да за работу принимайся, землица ждёт. А у нас с ребятами уговор: если будут помогать, историю скажу о дедовой шкатулке. Трудов у хозяйки всякий день невпроворот, так и откладывалась день за днём обещанная беседа. И вот в одно погожее утро я усадила Маняшу и Николку в тенёчек подле дома и спрашиваю: — Ну, что, солнышки мои, хотите сказ про дедову шкатулку? — Хотим, — хором отозвались дети. — Тогда слушайте, мои золотые. Было это давно, да и было ли, один дед Ванюра и знал, а его давно уж нет на этом свете. Мне лет восемь-девять на ту пору было. Июнь стоял солнечный, травы и деревья уже в силу вошли и ждали нас. Привезла меня мамушка опять к деду Ванюре в деревню на каникулы погостить, молочка парного попить да сил набраться. От деревни его к тому времени одно название осталось, но зато какое — Кочегары! Матушка моя, Надежда, деда Ванюры младшая дочка, тут родилась, в аккурат после войны, любила Кочегары всей душой и всегда рвалась к родителям на побывку из города. Вот в один вечер и говорит мне дед Ванюра: — Мы завтра, внука, с Надюхой пораньше встанем да в лес пойдём, шкатулку мою проведать, с секретом. Пойдёшь чё ли с нами? — Пойду, деда, — затараторила я от неожиданности, услышав от такого простого с виду деда Ванюры про таинственную шкатулку да ещё с секретом. Сказано — сделано. Утро наступило сразу, будто ночи и не было. В деревне сборы скорые, без церемоний: кусок хлеба на ходу да кружка парного молока в сенцах и выходь, коль готов за ограду. Идём по росице ладком. Впереди дед Ванюра, мама за ним, а я последняя. Поспеваю скоренько, не отстаю от старших, головой кручу по сторонам, горожанка, кочегарские красоты обозреваю. А вокруг росы студёные, травы сочные, птицы поют, надрываются, радуются нам, будто хозяевам. Так мы огородцы с банькой прошли, спускаемся по угору к речке Карлице. Она ленточкой узенькой атласной в траве вьётся, бежит от нас меж холмов да перелесков, блестит перекатами на солнце. — Внучатки мои, золотиночки, красота такая, что уж и не забыть её! Красота земли нашей вятской, дома родного и открылась мне в то утро в раз, тихо-тихо, неприметно совсем, а крепче крепкого. И так любо стало мне всё это: и речка Карлица, и угор кочегарский, и тропочка вниз от огородцев, и ветхий мосток через речушку, и поросшие сочными травами берега. Перешли мы по мостику на шаляпинский берег, а там рощица березовая. Берёзоньки-матушки на ту пору уж в силу вошли, народили нежных листочков. Кланяются нам, привечают, а с дедом Ванюрой так и вовсе — разговаривают. А он их любящим взглядом нежит да каждую по имени величает: — Здорово, Петровна! Как ты в этом годе? Ни чё ль перезимовала? — и гладит, гладит её по шершавому стволу натруженной крестьянской своей ладонью. Дед Ванюра кузнецом был, в деревне на почёте, трудяга, каких мало. — А ты, Гришиха, выпрямилась чё ли? Болё уж сильно покорёжило-от тебя в прошлом годе. Любуется дед, а в глазах слёзы, слёзы стоят крупными бусинами. — Ну, подруженьки, одарите нас веничками. Вот я вам дочку свою да внуку городскую привёл, наши они, любите и Вы их, как меня. Потом сноровко так навязал березовых веничков, крепких да ароматных, и направились мы к дому. Той же тропочкой возвращаемся, только теперь в гору путь наш лежит. Идём, не спеша, я землянику в рот собираю да воздухом сладким надышаться вдоволь никак не могу. Тогда где мне было понять, малой, что вся жизнь родичей моих с этим угором связана, всё здесь ножками родными хожено-перехожено: и дружили, и песни пели, и на работу шли — всё по этому угору, меж ёлочек, домашних да пушистых, под которыми к сентябрю рыжиков, хрустящих пузатиков, тьма тьмущая родится. У ограды, тяжело присев на скамейку, дед положил веники на траву и приветливо погладил свою верную старую Каштанку. — А как же шкатулка, деда? — переведя дух, заговорила я. Дед Ванюра хитро так улыбнулся: — Вот ведь дело-то какое, внука, не всякому та шкатулка открывается. — Как так? — Шкатулка эта волшебная, стоит на видном месте, да видит её не каждый. Оттого и не открывают, и секрета не находят. — Чё же это, деда, чё это? А дед продолжает с искрящейся улыбкой в глазах: — Шкатулка махонька и стоит полным полнёшенька здеся давно, сколь я помню, и раньше. Шкатулка та, девонька, — места родные, а полна она любовью нашей, людской значит. Эта самая шкатулочка — оберег надёжный от ворога лютого да от нечисти всякой. Того ворога прогнал я далече отседа, да ты, небось, знаешь, как я с фашистом воевал в германскую. Вот. Я шкатулочку ту самую с собой брал на фронт и носил под шинелькой, в сердце, пока домой, значит, не вернулся. Она меня от смерти и уберегла. Вот те и весь мой сказ. Любовь, девонька, вот главный секрет всего. Запомни дедову шкатулочку, и секрет мой пусть всегда при тебе будет. И тебя спасёт, как меня спас. Дед Ванюра смахнул слезу с глаз, тяжело поднялся с лавки и пошёл в избу. Мала я была, но слова дедовы запомнила на всю жизнь, и прикипело моё сердце любовью к местам, где по округе деревеньки разбросаны словно горох по полям летним. Слышите, названиями те деревеньки до сих пор перекликаются меж собой: Кочегары да Зяблецы, Слабни да Шаляпы, Перескоки да Заяки. Теперь одно эхо от них и осталось в земле нашей Вятской. Оно, эхо это, зовёт за секретом дедовой шкатулки меня и сейчас. И я возвращаюсь, всякий раз, как вспоминаю чудную деревенскую родину и свои крестьянские крепкие корни.
Танюша, как важно, что в конце пути герой оказался дома и попросил прощения у всех. Так ведь у многих, если не у всех людей в жизни происходит — всё суета в середине пути. Главное — успеть прощения попросить у всех, чем раньше, тем лучше.
Галя, какая хорошая новость! Рада, что в родном Вятском крае прочитают нашу книгу! Очень хочется приобрести сборник и мне, но пока не получается купить в электронном магазине Ridero, к большому сожалению.
Как читателю задаю себе вопрос: что хорошего полезного для себя я вынесла из чтения этого рассказа? Сочувствие к судьбе Сашеньки. Образ автором раскрыт объёмно. И «семейка» родителей (со всей отвратительной их историей) вполне объясняет, откуда что берётся в главной героине. Всё из семьи. Таких судеб много, как мне показалось, история не из сегодняшнего дня. Я пыталась для себя оправдать героиню. Кроме фразы — это не вина, но беда её, — ничего не нашла. Повествование показалось сумбурным, надуманным, история искусственной, не из жизни. Будто за уши притянуты события «с душком». На мой взгляд, перебор с чернотой вышел. Поздняя девственница в одночасье становится такой неразборчивой в отношениях. Почему? Я не нашла ответа в рассказе. Параллельно идёт история с пропажей денег. Как-то всё в кучу свалено. И оговор, и честность, и нравственная чистота, и её потеря. Что ведёт героиню к нервному срыву и даже психическому заболеванию? Какое отношение автора к своей героине в начале, на протяжении всего рассказа? Меняется ли оно к финалу? Язык произведения чистый, мысль ясная, понятная. Соглашусь с перебором эпитетами в начале рассказа, но со второго абзаца повествование выправляется. Рассказ заставил задуматься о судьбе Сашеньки, о семейных, нравственных ценностях. Актуальная тема. Мысль есть. Впечатление есть. Результат есть. С пожеланием новых работ, Светлана Нагибина.
Совсем другое настроение —
Великовозрастный сентябрь,
Былые страсти в сожаление
Лугами рваными отправь.
Шиповник сладко-бур и нежен,
Нагими ветками приник
Ко мне. Рябинником несвежим
Оранжев спелый мой двойник.
Дрожит осиновая малость
Рубиновым сентябрьским днём,
Я на припёке расстаралась
Пятикопеечным огнём.
Яви, сентябрь, своё успение
Янтарно-пряною строкой,
Немолодое откровение
И день единственный такой!
Разбередив прохладой леса
Неоперённую беду,
Любви недавняя повеса,
В иное зарево иду.
В янтарный день соколики резные,
Отведав солнца, под ноги летят.
Разливы охры, радостью сквозные,
Раздарят ветру праздничный наряд.
За суетой не помня многоточий,
Очнусь на поле обрусевших крон
Среди таких врачующих пророчеств,
Что позабуду аппетит и сон.
И, откровением на миг трезвея,
Вдохну молитвы солнечный канон.
О, жёлтая осенняя аллея!
О, листопада погребальный звон…
Зелень, тронутая медью,
Скорых дум переполох.
К неумелому наследию
Суетливый день оглох.
Строгим августом обласкан,
Холит краденую медь,
Разрешая без опаски
Раньше времени гореть.
Тёмно-лиственные сели
В бликах солнца озорней
Жгут густые акварели
Тихой радости моей.
Не пора ли, друг любезный,
На холодные ветра?
Завтра охристая бездна
Заполощет вечера.
И тогда раёк зелёный,
Лета августейший мим,
Медью краденого клёна
Станет первенцем моим.
Лето на тот год жарким да пряным выдалось, потому и внучатки мои жили со мной на даче. Ладно житьё наше складывалось. Меньшая Маняша пяти лет и старшенький Николка — восьми послушными росли, рассудительными не по годам, меня бабой Сетой кликали, так сызмальства у них повелось, когда оба ещё немо говорили.
Ночи летом так себе, одно название. Глаза закрыл, вот оно и утро уже, вставай да за работу принимайся, землица ждёт. А у нас с ребятами уговор: если будут помогать, историю скажу о дедовой шкатулке. Трудов у хозяйки всякий день невпроворот, так и откладывалась день за днём обещанная беседа. И вот в одно погожее утро я усадила Маняшу и Николку в тенёчек подле дома и спрашиваю:
— Ну, что, солнышки мои, хотите сказ про дедову шкатулку?
— Хотим, — хором отозвались дети.
— Тогда слушайте, мои золотые.
Было это давно, да и было ли, один дед Ванюра и знал, а его давно уж нет на этом свете. Мне лет восемь-девять на ту пору было. Июнь стоял солнечный, травы и деревья уже в силу вошли и ждали нас.
Привезла меня мамушка опять к деду Ванюре в деревню на каникулы погостить, молочка парного попить да сил набраться. От деревни его к тому времени одно название осталось, но зато какое — Кочегары! Матушка моя, Надежда, деда Ванюры младшая дочка, тут родилась, в аккурат после войны, любила Кочегары всей душой и всегда рвалась к родителям на побывку из города. Вот в один вечер и говорит мне дед Ванюра:
— Мы завтра, внука, с Надюхой пораньше встанем да в лес пойдём, шкатулку мою проведать, с секретом. Пойдёшь чё ли с нами?
— Пойду, деда, — затараторила я от неожиданности, услышав от такого простого с виду деда Ванюры про таинственную шкатулку да ещё с секретом.
Сказано — сделано. Утро наступило сразу, будто ночи и не было. В деревне сборы скорые, без церемоний: кусок хлеба на ходу да кружка парного молока в сенцах и выходь, коль готов за ограду.
Идём по росице ладком. Впереди дед Ванюра, мама за ним, а я последняя. Поспеваю скоренько, не отстаю от старших, головой кручу по сторонам, горожанка, кочегарские красоты обозреваю. А вокруг росы студёные, травы сочные, птицы поют, надрываются, радуются нам, будто хозяевам. Так мы огородцы с банькой прошли, спускаемся по угору к речке Карлице. Она ленточкой узенькой атласной в траве вьётся, бежит от нас меж холмов да перелесков, блестит перекатами на солнце.
— Внучатки мои, золотиночки, красота такая, что уж и не забыть её! Красота земли нашей вятской, дома родного и открылась мне в то утро в раз, тихо-тихо, неприметно совсем, а крепче крепкого. И так любо стало мне всё это: и речка Карлица, и угор кочегарский, и тропочка вниз от огородцев, и ветхий мосток через речушку, и поросшие сочными травами берега.
Перешли мы по мостику на шаляпинский берег, а там рощица березовая. Берёзоньки-матушки на ту пору уж в силу вошли, народили нежных листочков. Кланяются нам, привечают, а с дедом Ванюрой так и вовсе — разговаривают. А он их любящим взглядом нежит да каждую по имени величает:
— Здорово, Петровна! Как ты в этом годе? Ни чё ль перезимовала? — и гладит, гладит её по шершавому стволу натруженной крестьянской своей ладонью. Дед Ванюра кузнецом был, в деревне на почёте, трудяга, каких мало.
— А ты, Гришиха, выпрямилась чё ли? Болё уж сильно покорёжило-от тебя в прошлом годе. Любуется дед, а в глазах слёзы, слёзы стоят крупными бусинами.
— Ну, подруженьки, одарите нас веничками. Вот я вам дочку свою да внуку городскую привёл, наши они, любите и Вы их, как меня.
Потом сноровко так навязал березовых веничков, крепких да ароматных, и направились мы к дому.
Той же тропочкой возвращаемся, только теперь в гору путь наш лежит. Идём, не спеша, я землянику в рот собираю да воздухом сладким надышаться вдоволь никак не могу. Тогда где мне было понять, малой, что вся жизнь родичей моих с этим угором связана, всё здесь ножками родными хожено-перехожено: и дружили, и песни пели, и на работу шли — всё по этому угору, меж ёлочек, домашних да пушистых, под которыми к сентябрю рыжиков, хрустящих пузатиков, тьма тьмущая родится.
У ограды, тяжело присев на скамейку, дед положил веники на траву и приветливо погладил свою верную старую Каштанку.
— А как же шкатулка, деда? — переведя дух, заговорила я.
Дед Ванюра хитро так улыбнулся:
— Вот ведь дело-то какое, внука, не всякому та шкатулка открывается.
— Как так?
— Шкатулка эта волшебная, стоит на видном месте, да видит её не каждый. Оттого и не открывают, и секрета не находят.
— Чё же это, деда, чё это?
А дед продолжает с искрящейся улыбкой в глазах:
— Шкатулка махонька и стоит полным полнёшенька здеся давно, сколь я помню, и раньше. Шкатулка та, девонька, — места родные, а полна она любовью нашей, людской значит. Эта самая шкатулочка — оберег надёжный от ворога лютого да от нечисти всякой. Того ворога прогнал я далече отседа, да ты, небось, знаешь, как я с фашистом воевал в германскую. Вот. Я шкатулочку ту самую с собой брал на фронт и носил под шинелькой, в сердце, пока домой, значит, не вернулся. Она меня от смерти и уберегла. Вот те и весь мой сказ. Любовь, девонька, вот главный секрет всего. Запомни дедову шкатулочку, и секрет мой пусть всегда при тебе будет. И тебя спасёт, как меня спас.
Дед Ванюра смахнул слезу с глаз, тяжело поднялся с лавки и пошёл в избу. Мала я была, но слова дедовы запомнила на всю жизнь, и прикипело моё сердце любовью к местам, где по округе деревеньки разбросаны словно горох по полям летним. Слышите, названиями те деревеньки до сих пор перекликаются меж собой: Кочегары да Зяблецы, Слабни да Шаляпы, Перескоки да Заяки. Теперь одно эхо от них и осталось в земле нашей Вятской. Оно, эхо это, зовёт за секретом дедовой шкатулки меня и сейчас. И я возвращаюсь, всякий раз, как вспоминаю чудную деревенскую родину и свои крестьянские крепкие корни.
Ольга Баракаева — Негодяй
Наталья Колмогорова — Лошадка
Леокадия — Васильковое лето.
Проза:
Юлия Талалаева — Антоновка
Галина Скдарёва -Сирень
Надежда Фурзенко — Ландыш серебристый.
Спасибо всем авторам.
Повествование показалось сумбурным, надуманным, история искусственной, не из жизни. Будто за уши притянуты события «с душком». На мой взгляд, перебор с чернотой вышел. Поздняя девственница в одночасье становится такой неразборчивой в отношениях. Почему? Я не нашла ответа в рассказе. Параллельно идёт история с пропажей денег. Как-то всё в кучу свалено. И оговор, и честность, и нравственная чистота, и её потеря. Что ведёт героиню к нервному срыву и даже психическому заболеванию? Какое отношение автора к своей героине в начале, на протяжении всего рассказа? Меняется ли оно к финалу?
Язык произведения чистый, мысль ясная, понятная. Соглашусь с перебором эпитетами в начале рассказа, но со второго абзаца повествование выправляется. Рассказ заставил задуматься о судьбе Сашеньки, о семейных, нравственных ценностях. Актуальная тема. Мысль есть. Впечатление есть. Результат есть. С пожеланием новых работ, Светлана Нагибина.