Небо выше пятого этажа

   А смена сегодня началась из рук вон плохо. Серега из пятой учудил – взял и помер, прям на операционном столе. А ведь еще в понедельник мне глазки строил, я ему сигареты тайком таскала, за жизнь в курилке болтали. Душевный парень был. А сегодня утром вышел Михалыч из операционной и руки в карманах. А он всегда так делает, если кто помер на операции, уж я-то знаю, я наблюдательная. Тихонечко реву потом, всякий раз, как они протягивают ноги, привыкаешь же, они у меня все как дети родные.

    А еще этого новенького красавчика поместили в девятую одноместную. Совсем молодой и избалованный, с такими хлопот не оберешься – то стесняются, то сопли разводят, то воображают. А меня на всех таких маменькиных сынков не хватит, у меня работы выше крыши. Еще и Мегера старшая так и норовит все время прикопаться на ровном месте. Конечно, она-то уже помятая, скукоженная вся, как прошлогодний лист, завидно ей наверное, что я вся ладная, молодая и бойкая .

Делаю вид, что не замечаю, как он пялится на меня. Хорошенький, ничего так, особенно когда краснеет, а он краснеет всякий раз как я к нему захожу.

– Давай, — говорю, — штаны снимай, поворачивайся.

Так он знаете, что? Покраснел! Лежит не шелохнется.

– Эй, у меня времени нет с тобой возиться. Меня другие больные ждут. Давай, пошевеливайся. Что думаешь я там нового увижу?

Вообще обиделся. Насупился, пунцовый весь, простыню до самого подбородка натянул. Не, ну нервов не хватает. Ей богу. Сорвала простынку с него, нет времени церемониться. Успела заметить, что, а он ничего так, взрослый уже парень, правда худой слишком. Да мне все равно.

Приходят к нему родители. А как же, у таких мажорных мальчиков всегда есть родители. Не то что у меня – спились, да и померли. Живи сама как знаешь. Так и живу двадцать лет – ничья дочь, ничья сестра, ничья жена.

Папаша его смотрит на меня тайком, маньяк видно еще тот. А мамаша – та ураган, сразу меня типа взглядом не место поставила. Выдохните, мамаша, даром мне ваш избалованный мальчишка не нужен. Вы бы воспитывали его получше – а то и слова с него не вытянешь, ни здрасьте, ни до свидания. Аж обидно.

Смотрю в окно, а там одна грязь осенняя, болото серое. И стены у нас тоже серые с разводами и люди с серыми лицами. И жизнь моя — серая. Сейчас докурю и утоплю бычок – я точно так же каждый день своей жизни в унитаз сливаю.

Когда Мегера зашла вся сияющая, я сразу поняла – добра не жди, какую то гадость задумала. И точно! Говорит: “Ты, дорогуша, двое суток подряд отработаешь, Мария чем то отравилась, не выйдет на смену. И не смей курить, тебе не за это платят”.

Так бы и дала по ее гнусной роже.

Захожу в девятую. Смотрю, маменькин сынок читает. Типа умный очень. Я-то по правде не читаю этих книжек. Тоска одна.

Подкатываю капельницу. Снова антибиотик вливаем. Уже вторую неделю. Что-то с почками у него вроде. Бледный такой лежит, но глаза красивые темно карие, почти черные, ласковые. Смотрит на мои ноги, как обычно, извращенец малолетний. Ну я еще изогнусь немного, чтоб подразнить беднягу.

– Что читаем?

– Мураками .

– Что по-китайски, что-ли?

Улыбается.

– И как, интересно?

– Ага, жизнь видишь чётче.

Чудной какой.

– Зачем ее видеть чётче всю эту грязь ?

– А ты знаешь, как сказал Толстой: «Плохое только внутри нас, то есть там, откуда его можно вынуть».

 – Это как вынуть, скажи, пожалуйста? У нас сегодня, например, в общаге канализация забилась, вонь на всю стоит. Откуда мне прикажешь это вынуть? Твой Толстой, может, придет прочистит? – ловко делаю укол, чтоб не умничал.

Засмеялся, даже ойкнуть забыл. А мне вот не смешно. Терпеть не могу эти разговоры о высоком, когда жизнь без конца носом в землю тычет.

– Смотри! – в окно показывает. — Первый снег!

И правда. Рано для первого снега – первое ноября.

– Люблю снег! Все бы отдал, чтобы выйти на улицу!

– А я бы все отдала, чтобы вот как ты недельку поваляться в кроватке, а не на работу переть по снегу.

Отчаливаю. Последнее время стала чаще о нем думать, С чего бы это?

А снег валил и валил, словно кто вытрушивал рваное пуховое одеяло. Когда я следующий раз пришла, парень из девятой, стоял у открытого окна и смотрел на детвору из школы напротив. Они устроили шумную возню на снегу.

– Ты что совсем очумел! Жить надоело? – отталкиваю его и захлопываю окно.

– Некоторые не живут, и даже об этом не догадываются.

Ох, и надоел он мне со своей мутной философией. Смотрю почему-то на его губы.

– Это как?

– А вот так – у закрытого окна всю жизнь.

А губы у него красивые.

– О чем ты мечтаешь?

Это уже понятней звучит для моих мозгов.

– Мечтаю пойти учиться на врача. Хочу стать педиатром и детей лечить.

А про то, что мечтаю, чтоб он меня поцеловал, молчу.

– А я хочу долой из четырех стен.

Берет меня за руку. Как током шибануло, но руку не забираю. Приятно, так бы и сидела всю жизнь.

Все, на следующей смене точно поцелуемся!

А вечером, когда старшая ушла и дали отбой, я прихожу к нему. Протягиваю куртку и шапку.

— Одевай. И быстро, пока не передумала.

Ни слова не спрашивает. Одевается мигом. Ключи я взяла еще днем.

Мы поднялись на крышу по черной лестнице. Пять этажей рука в руке. Шел снег. Город под ногами горел миллиардами огней. Сколько мы были там? Минуту или десять? Не скажу. Я только помню, что и его и моя мечта сбылись. Он обнимал меня и я видела как тают снежинки на длинных ресницах и думала, как я раньше не замечала какой красивый снег. И даже в снегопад на небе бывают звезды.

А через день прихожу — пустая койка.

— А где парень из девятой? – подлетаю к дежурной.

— Так его на операцию срочно забрали. Обострение.

Смотрю – в коридоре мамаша с папашей сидят, такие перепуганные. Лиц на них нет. Мамаша смотрит как то странно, в глазах слезы, папаша голову не поднимает,

Пошла я по своим больным. А душа не на месте. Думаю о нем. Побежала спросила у Людки, она ничего не знает. Говорит уже полтора часа из операционной не выходит. Засунула я гордость подальше, пошла к Мегере. А она ехидно так улыбнулась, сволочь, и говорит: “ Ты бы лучше своими обязанностями занималась, а не больным в койку лазила”.

У меня даже к ней злости не было, только думала что ж так долго. Что ж так долго-то?

А после двенадцати вышел наш Михалыч из операционной… постоял, посмотрел издалека таким взглядом ласковым, словно время оттягивал… а потом медленно пошел к нам… с руками в карманах....

Я бежала прочь. Прочь, прочь! Горькие слезы душили меня, но глаза оставались сухи. Сердце сжималось, словно стальною рукою, Мегера что-то орала мне вслед, но я слышала только голос в ушах и он  шептал: “Некоторые и вовсе не живут… “

Спасибо тебе, родной, что ты был… Я поняла, я буду стараться...