Выбор

Часть I

Отец Леонид

– Следствию известно, что вы вели контрреволюционную пропаганду среди населения города Молотово против органов Советской власти в связи с закрытием церкви. Ваши показания?

– Категорически отрицаю. Никакой контрреволюционной пропаганды я не вел.

Это был уже второй допрос за сегодняшний день. Отец Леонид с затаенной болью смотрел на следователя. Следователь был человек лет тридцати пяти, небольшого роста, с аккуратными усиками. Из кармана он то и дело выхватывал сигареты и начинал курить. Комната наполнялась дымом. И без того душная, маленькая, теперь она еще больше становилась похожей на преисподнюю.

«Уже четыре месяца допросов, очных ставок, обвинений… Сколько это может продолжаться?.. Боже, помилуй мя грешного, – мысленно произнес отец Леонид. – Укрепи!»

– Ваши показания ложны, – пахнув дымом, продолжал следователь. – Следствие располагает рядом документов, уличающих вас в ведении контрреволюционной пропаганды. Вам предлагается дать правдивые показания.

– Еще раз заявляю, – вздохнул отец Леонид, – что никакой контрреволюционной деятельности я не вел.

– Вашу контрреволюционную деятельность подтверждают ряд свидетелей, в частности, свидетель Ивановский. Вам уже сегодня зачитывали выдержку из его показаний. Что скажете?

– Показания Ивановского мне зачитаны, каковые отрицаю.

– Что ж, – покрутил в пальцах сигарету следователь. – В таком случае приготовьтесь к очной ставке с гражданином Ивановским. Позвать Ивановского!

Молодой человек, сидящий за печатной машинкой, мигом поднялся и вылетел в коридор. Через несколько секунд в «преисподнюю» заглянул Иван Петрович. Он пошаркал на пороге, бегло оглядел комнату, стараясь не встречаться взглядом с отцом Леонидом, и посмотрел на следователя.

– Чего же вы стоите? Проходите!

Иван Петрович сделал три шага вперед.

– Садитесь!

Все так же, не смотря на отца Леонида, Иван Петрович опустился на стул и вздохнул.

– Душно тут у вас… – сказал он, сам не зная зачем, и протер лоб.

На отца Леонида он по-прежнему не смотрел.

– Вы знаете сидящего перед вами гражданина?

– Да, знаю, это Пономарев Леонид, знаком с ним по совместной службе.

– Вы знаете сидящего перед вами гражданина? – направил сигару в сторону отца Леонида следователь.

– Да, знаю, это Иван Петрович Ивановский, служил с ним в одной церкви.

– Что вам известно о контрреволюционной деятельности Пономарева? – пахнул дымом на Ивана Петровича следователь.

– Мне из-з-вестно, – заикнувшись и не поднимая глаз, начал Иван Петрович, – что Леонид Филиппович после закрытий по постановлению ВЦИКа церкви Троицкой, летом 1936 года призывал верующих, чтобы шли на общее собрание для защиты церкви. Со стороны Пономарева тут были явно враждебные выпады против органов советской власти, он подстрекал к подаче жалоб и выступлениям против закрытия церкви. Он говорил верующим, что якобы выписки из протоколов заседания ВЦИК о закрытии церкви фиктивные и что церковь закрыта неправильно. В январе 1937 года он восхвалял капиталистический строй, заявляя, что до революции рабочим и крестьянам жилось лучше в материальном отношении, чем теперь, при советской власти, он уверял, что возврат к старому капиталистическому строю неизбежен, так как, по словам Пономарева, много населения настроены к партии и советской власти враждебно.

Иван Петрович выдохнул и украдкой посмотрел на отца Леонида. Вздрогнул, встретившись с ним взглядом. Он смотрел на него прямо, открыто. Не было в его глазах ни враждебности, ни обвинения, ни обиды, а только лишь жалость. Но жалость жалила сильнее гнева. Иван Петрович опустил глаза.

«Лучше бы он меня ненавидел, – подумал Иван Петрович. – Ох, Боже, и что же я творю… Но ведь не согласись я, меня бы ведь так же, как его, на допрос, а потом на расстрел… У него хоть детей нет, да и жена больная, и так помрет скоро… А у меня пятеро, да и Машенька моя одна с ними не справится… Хорошо тому Бога отстаивать, у кого ни детей, ни хозяйства. Чего ему терять? А я… О Боже, что говорю такое…»

Иван Петрович чуть не перекрестился, но вспомнил, где находится, и сделал вид, что поднял руку, чтобы почесать затылок.

– Что скажете по поводу показаний Ивановского? – тем временем спрашивал следователь у отца Леонида.

– Показания свидетеля Ивановского, что я занимался восхвалением капиталистического строя и подстрекал верующих к выступлениям против закрытия церкви, отрицаю.

– Гражданин Ивановский, что вы можете еще сообщить о преступной деятельности Пономарева?

– Мне известно, – вздохнул Иван Петрович, и вдруг ему показалось, что он не в городской тюрьме, а в болоте, что стены узкой комнатки вот-вот превратятся в трясину, и он окажется на самом дне… – Мне известно, что Пономарев на протяжении ряда лет упоминал осужденных за контрреволюционную деятельность священников …

Говорить было трудно, слова казались слишком тяжелыми… Как камни… Нет, тяжелее камней. Камни летят легко, а слова приходилось выдавливать из себя, словно застывшую свинину из мясорубки.

«Надо бы пирожков настряпать… Приду домой, скажу Машеньке… Пусть настряпает…»

– Гражданин Ивановский!

– А? Да-да… Пономарев на протяжении ряда лет упоминал осужденных священников за контрреволюционную деятельность: Покровского Глеба, Конюхова и других, – медленно продолжал он. И с каждым словом чудилось Ивану Петровичу, что онвсе глубже и глубже погружается в болото, – выставлял их перед верующими как мучеников советской власти.

– Пономарев, вы признаете себя виновным в контрреволюционной пропаганде, производимой вами во время служения в церкви? – достал очередную сигарету следователь.

– Да, признаю, действительно, я священников, осужденных за контрреволюционную деятельность, упоминал как пострадавших от советской власти.

Следователь торжествующе улыбнулся и закашлялся.

– Ивановский, что вы еще можете сообщить о Пономареве?

Иван Петрович вздохнул. Мысли путались. Он и забыл, что еще должен сказать… А ведь заучивал… Как стишок в третьем классе… «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… и днем, и ночью…» Боже! О чем это он?!

– Ивановский, – требовательно посмотрел на Ивана Петровича следователь.

– В 1936 году, в сентябре месяце, в кладовой и в алтаре мною была обнаружена литература контрреволюционного монархического содержания под названием «О безбожии и антихристе», «Крестьянство и социализм» и другие. Все эти книги принадлежат священнику Пономареву, так как на книгах имеется штамп фамилии Пономарева.

– Что скажете, Пономарев?

– Показания Ивановского отрицаю, штампа никакого никогда не имел, книги эти не мои, и о том, что эти книги хранятся в церкви и каким образом оказались в церкви, не знаю.

Следователь усмехнулся, перевел взгляд на Ивана Петровича.

– Спасибо, Иван…

– Петрович.

– Спасибо, Иван Петрович, за содействие следствию. Вы свободны.

Иван Петрович снова чуть не перекрестился, но опять сделал вид, что решил почесать затылок.

– До свиданья, – кивнул он и бросился вон из кабинета.

Отец Леонид проводил его печальным взглядом.

– Ну что, Пономарев, – пахнул дымом следователь. – Песенка-то ваша спета. В камеру его!

В кабинет заскочили два паренька в новенькой форме. Отец Леонид безропотно приготовился идти в камеру.

Тюремщики с размаху ударили его в живот. Священник согнулся пополам. Его грубо схватили за плечо, выкрутили руки, вытолкали в коридор.

Стало обидно. Что он сделал этим людям? За что они с ним так? Чтобы отогнать обиду, отец Леонид стал читать Иисусову молитву. Стало легче. Когда тюремщики грубо затолкнули священника в камеру и ушли, напоследок еще раз  ударив, отец Леонид перекрестил дверь, закрывшуюся за ними.

«Прости их, Боже, молодые совсем, не ведают, что творят…»

– Че стоишь? – грубо окликнул кто-то. – Приткнись, свет загораживаешь.

Отец Леонид оглянулся. И действительно, из маленького, зарешеченного, под самым потолком окошка струился солнечный свет и падал прямо на него.

– Простите, – вымолвил отец Леонид, посторонившись.

Арестант, тридцатилетний мужичок с избитым лицом и заплывшим глазом, махнул рукой и стал вглядываться в пылинки, плывущие по солнечному лучу. Струйка солнечного света – самое дорогое, что теперь у него было.

В камере было много арестантов. Кто-то сидел, опустив лицо, кто-то молился, кто-то лежал на нарах. На вряд ли спали… Уснуть в двух шагах от вечного сна невозможно… Хотя почему от вечного сна?.. От вечной жизни… Ну да все равно невозможно…

Отец Леонид забрался в угол, опустился на пол возле чьей-то койки, перекрестился.

Откуда-то сверху донесся храп.

Все-таки возможно…

Вдруг вспомнилось детство. Как он маленьким мальчишкой засыпал под колыбельную матери или под жития святых. Жития святых он любил больше, чем колыбельные. Слушал их, постепенно погружаясь в сон, и словно бы видел, как великомученика Пантелеймона бросали в кипящее олово, а он оставался невредим, как сбрасывали в море с камнем на шее, а он продолжал жить; как мученика Леонида Коринфского за веру в Христа утопили в море; как святые мученицы Вера, Надежда и Любовь терпели пытки, и огонь не причинял им вреда. Виделись ему и монастыри, воздвигаемые русскими подвижниками, чудилось, как Серафим Саровский с руки кормил медведя, как безропотно позволил покалечить себя разбойникам и простил их, как тысячу дней стоял на камне в беспрестанной молитве…

Да, что и говорить, детство у него было счастливым, да что там детство, вся жизнь счастливой была…

Вспомнил отец Леонид своего брата Володю, как росли они, как с малых лет помогали отцу на службе… Вот папа выходит из алтаря, читая молитву, благословляет прихожан, ведет службу…

Да, хорошо было в детстве. Жили они в избушечке небольшой, но крепенькой. На краю деревни стояла. Проснется утром, в окна солнечные лучи заглядывают, доброго дня желают. Распахнет окно – воздух свежий-свежий, будто сок березовый… Жадно-жадно большим глотками его вдыхаешь, и все никак не напьешься им. Он часами мог у открытого окна стоять, порою даже просыпался специально в четыре и до шести все дышал и к птицам прислушивался. С утра они по-особенному поют. Тихо так, нежно… Словно зарю зазывают. А однажды прямо на опушке, в метрах трех от окна, раз – и заяц. Смешной такой, серый ушастик. Сидит, ушки навострил, прислушивается к чему-то… Увидел его, ушки прижал, прыг – и нет его… Эх ты, ушастик!..

А березки как утром чудно шелестят… Тоже по-особенному, не так, как днем или вечером… Перешептываются, сказки друг другу сказывают, лесными новостями делятся и Бога прославляют… Это ж надо такую красоту создать! И чтобы утро ото дня отличалось и от вечера… И чтобы солнышко животных и людей лучиками встречало...

Растроганный вставал на молитву… Подолгу молиться не мог – на улицу хотелось выбежать, да и с кухни такой запах пирогов доносился, что нет сил на духовном сосредоточиться. Володя, тот крепился, молился, бывало, нос зажимал, чтобы запах пирогов его не соблазнял, но все равно сдавался порою. Бежали с ним на кухню, а там мама уже самовар поставила, пирожки из печки достает… Пирожки капустные, чаще, или щавелевые, а по весне так из пестиков, тоже вкусные очень… Иногда и морковные пекла, и с луком и яйцом, коли поста не было, а по праздникам – один пекла, большой рыбный… Вкуснотища… Он с Володькой на раз-два все съедал, но мама всегда один пирог припрятывала, бедным потом отдавала… Добрая была, отзывчивая, всем всегда помогала, как и папа, но и строгая при этом. Как ему влетело, когда он с Петькой, соседским мальчишкой, лошадкой деревянной не поделился. Мама тогда целый день на него обижалась, говорила, что не желает иметь сына-жадину. Перепугался – жуть! Пошел потом, отдал Петьке и лошадки, и медвежонка в придачу, лишь бы жадиной не быть. С тех пор не жадничал, ну разве что земляничного варенья старался побольше ложкой захватить…

А как они любили с Володькой в лес бегать за грибами, ягодами, а иногда и просто так, лесной красотой полюбоваться! Заходишь в лес, и словно в сказку попадаешь. Каждое деревце будто живое, здоровается с тобой, руки-ветви протягивает. Белочка поздороваться из дупла выбежит, дятел пару раз по стволу стукнет, ежик под ногами прошуршит. Чудеса! Запах дивный-дивный, особенно, когда дождь пройдет. Древесный, влажный, мягкий-мягкий… А как грибок под березкой найдешь, так сколько радости! Они с Володькой даже пари заключали, кто больше грибов найдет. Проигравший должен был идти на речку маме помогать белье полоскать или посуду мыть.

А когда в июле на поляну ягодную наткнешься! Ягод – целое зарево. Наберешь корзин пять, не меньше. Вечером домой возвращаешься. Пьешь с молоком свежую ягодку. На следующий день мама варенье варит, часть ягод опять-таки отдает тем, кто сам не в силах уже в лес сходить.

А когда сенокос начинался… Ох! Всей деревней выходили в поле. Рядом с папкой всегда косили, Володька – по правую руку, а он – по левую. Косят, песни поют, под песню-то быстрее да и легче косить. Жарко, пот ручьями льет, вся рубаха сырая. Под деревца, где тенек, поглядываешь, отдохнуть хочется, вздремнуть, но нельзя, трудиться надо. Что бедные коровушки, козочки да овечки зимой есть будут? Коли кто помрет из них от голода, так ведь это именно он и будет виноват, раз ленился на сенокосе. И пусть у папы с мамой всего одна корова, другим-то ведь тоже помочь надо…

Зато спится как после такого дня! Наработавшись, только «Отче наш» произнести сил хватает, рухнешь на кровать и спишь лучше, чем младенец. А часов в пять уже снова подъем – отец за плечо трясет: «На сенокос пора». Кое-как ноги от кровати отрываешь, да и руки болят от косы, но все равно идешь, как иначе?!

После окончания сенокоса всегда благодарственный молебен служат. Он с особенной радостью отцу службу вести помогает: во-первых, работа тяжелая позади, во-вторых, сена теперь на всю деревенскую животинку хватит, в-третьих, август впереди! Пост Успенский. Самый вкусный пост! Они с Володькой его иначе, как лакомкой и не называли. Ягод к этому времени запасли море, грибы, как на дрожжах, растут, да и овощи уже поспевают. Репу лопаешь, грибовницу, горошницу ешь, ягодками лакомишься, яблочками… Блаженная пора!

Впрочем, расслабляться долго не приходиться. Урожай пора собирать. Это дело радостное. Выкапывают с Володькой, бывало, картошку и угадывают, сколько картошек в клубне будет. У кого больше всех попаданий – тот опять-таки маме помогает или стирать, или мыть, или обед готовить.

А осенью еще и свадеб много! Венчание – что за чудо! Они с Володькой вечно спорили, кто будет отцу на венчальной службе помогать, даже стали на скорость грядки убирать. Кто больше грядок за три часа уберет, тот и помощником отцу будет. Ох, как же быстро они тогда с урожаем справились! Мама только руками развела, как в огород вышла – большая часть огорода пустая, а овощи на солнышке сушатся.

А как мама начнет запасы на зиму готовить: огурцы, помидоры мариновать, грибы солить… По дому такой запах витает – пальчики оближешь! Опять на молитве сосредоточиться не можешь! «Ну ничего, – думаешь, – скоро зима, там отмолишься…»

Зима всегда неожиданно настает. Все вокруг желтое, красное, а потом – вдруг раз, встал утром, выглянул в окно, а там – белым бело… И опять про молитву забываешь – на улицу несешься. По первому снежку-то как пробежаться охота! Бежишь, и Бога благодаришь, что такую красоту сотворил. Это же надо – снег придумать! А то было бы на земле одно сплошное лето – тоска!

А церковь зимой какая красивая! Невеста и есть! Она у них в Ныробе хотя и небольшая деревянная была, но уютная, теплая. Да и народу всегда много было. Сколько себя помнит, столько и церковку эту. Стоит, бывало, еще маленький-маленький, смотрит. Вокруг иконы – словно живые, свечи, а поют как красиво! Он сначала думал, что это ангелы поют, потом отец объяснил, что это клирос.

Отец во время службы – это уже какой-то другой человек, особенный. Особое благоговенье перед ним чувствуешь. Священник, преемник Божий. И какая это честь была – помогать ему во время службы. Он до потолка прыгал, когда отец сказал, что он уже большой и может помогать службу вести, как Володя.

А что священником будет, он как-то сразу понял. Больше у него и не было никакой мечты. Разве может быть что-то желаннее сана священника?..

Володя порой размышлял о монашестве, говорил, что вот там-то настоящий подвиг. Но он, в отличие от Володи, о монашестве не думал, видать, слаб был для такого предназначения, не мог от всего мира отречься… Да и подвиг, он везде подвиг, и у крестьянина, и у плотника, и у кожевника, и у бортника, и у всех-всех… А материнский подвиг каков?.. И словами не передать…

Зимой отец после службы начинал мастерить. Летом не успевал, работы и без того было много. А зимой время удавалось выкроить. Плотником он был искусным, кому сани починить, кому тарелки из дерева вырезать или ложки, кому игрушки – все к нему шли. Они с Володькой ему помогали. Володька-то молодец, все у него складно выходило, а вот у него поначалу плохо получалось, но со временем навострился. Ему отец все больше по мелочи задания поручал – стул починить, лопату или окучник, ну а потом, как подрос, так сам стал и корыта делать, и тарелочки вырезать, и, если надо кому, сарай или дом мог подправить. К бабе Дусе ходил, старенькая она была, а дети ее разъехались и позабыли о ней совсем, так вот он ей то пол починит, то крышу, то сарай подновит, то забор исправит, то пряников от мамы принесет. Баба Дуся пряники очень уж любила.

В декабре все в деревне торжественное было: и люди, и природа. Лес, поля, река – все словно замерло в ожидании, приоделось в серебро к грядущему празднику. Люди смирнее стали, тише, улыбчивее. Рождество у всех любимый праздник. Все семьями на всенощную приходили, до самого утра стояли. У кого дети маленькие, так те уходили, их спать укладывали, а сами снова возвращались. Даже места порой в церкви не хватало.

А седьмого какие только яства на столе не появлялись! И откуда что бралось? Годы-то порой неурожайные были – климат в Ныробке капризный, но в Рождество все равно находилось, чем полакомится. Капусту квашенную доставали, грибы соленые, паренки делали. Ох, уже эти паренки! До чего вкусны! Из свеклы, брюквы, морковки, редьки, репы! В чугунке парятся, затем на противне подвяливаются – и такая вкусность получается! Мама ими всех в церкви угощала – маленькие подарочки. А пельмени капустные! Всей семьей их лепили целый день! Сама лепка – уже праздник. Пока пельмешки делаешь, и наговоришься, и насмеешься вдоволь.

К марту от зимы устаешь, а она еще и не думает заканчиваться. В Ныробе минусу тридцати в марте никто не удивляется, все только вздыхают да апреля ждут. Всем Пасхи хочется. Пост уже в тягость… То рыбки, то молочка, то блинов со сметанкой захочется… Но терпишь, не позволяешь себе пост нарушить. Отец-то строго следит. «Как лакомств захочется, молитесь, – говорит, – молитва любой еды слаще».

Они с Володькой и молились. Володьке лучше молитва давалась, а он-то сначала нехотя начинал, но потом разгоралось сердце, и не то что молочко с рыбкой забывал, а весь белый свет.

А как весна наступала, так и душа вместе с природой расцветала…

Ручейкам всем сердцем радуешься, кораблики с мальчишками пускаешь, отец-то их за зиму намастерит!

А бывало, присядешь и за травинкой наблюдаешь, как она к солнцу тянется. День длиннее, ночь короче, утром вставать легче уже. Ну а там и посев не за горами. И так это радостно новое семя сажать! Еще недавно, кажется, картошку выкапывали, а теперь уже новую садить пора. Чем не чудо! Ведь нет ничего – земля пустая, малепусенькие семечки туда кидаешь, а потом раз – и картошка тебе, и маркошка, и репа… Дивишься природе и невольно начинаешь Бога прославлять, как это он все так премудро устроил!

Особенно последняя весна, перед тем, как из дома уезжать, чтобы в духовном училище учиться, запомнилась. Он весь тот год перед отъездом каждую черточку родной земли впитывал, часами то лесом, то рекой, то церковью родной, то домом любовался. Не хотел уезжать. Но нужно было учиться. Мечта стать священником сильнее привязанности к дому оказалась.

И вот день отъезда. Родители в тележку их с Володькой усаживают. Отец благословляет. На глазах матери – слезы. Володька молодцом держится, он уже год в семинарии проучился, на второй курс перешел. «Не робей», – говорит. А как не робеть? Впервые в жизни от отца с матерью уезжаешь. И тоскливо, и грустно, и тяжело на душе. Думается невольно: «Может, и не учиться… Жить здесь, на земле работать…» Но посмотришь на небо и вспомнишь: «Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня». Обнимешь отца с матерью, закроешь глаза и поедешь.

«Ну что ж ты в самом деле, как в последний путь собрался? – смеется Володька. – Семинария не в ином мире чай находится, всего-то лишь в Соликамске»…

…Дверь с лязгом отворилась. В камеру швырнули еще одного человека. Он упал. Отец Леонид вскочил и подбежал к нему.

– Крепись, – тронул он за плечо сокамерника и замер, когда он приподнял голову. – Анатолий! И тебя…

Отец Анатолий вздохнул, закашлялся и приподнялся, опершись на руку.

– Встать можешь?

– Попробую.

Отец Анатолий попытался подняться. Встать на ноги удалось только со второго раза. Его шатало. Поднялся он только благодаря поддержке отца Леонида.

Отец Леонид помог отцу Анатолию добраться до стены. Лечь некуда – все нары заняты.

– Сейчас попрошу кого-нибудь.

– Не надо, – остановил его отец Анатолий.

– Да ты и сидеть не можешь!

– Все равно уж…

– Кто-нибудь, пожалуйста, уступите место человеку, хоть на чуть-чуть! – обратился к сокамерникам отец Леонид.

Никто не шевельнулся.

– Последнюю ночь чай жить осталось, последние часы хочется не на голом полу провести, – проворчал мужчина на верхних нарах.

– Пусть ляжет, – вздохнул другой, освобождая нижнее место. – Ничего хорошего я в жизни не сделал, может, хоть за час до смерти…

Он не договорил. Махнул рукой и отвернулся, чтобы скрыть невольные слезы.

– Спасибо, – поблагодарил отец Леонид и помог отцу Анатолию лечь.

Отец Анатолий закрыл глаза. Сил не было даже пошевелиться.

– Юлю жалко, – тихо проговорил он.

– И Пашу…

– Одни…

– С Богом. Бог не оставит.

Отец Анатолий вздохнул. Отец Леонид опустился на пол и тоже закрыл глаза. Вспомнилась Паша. Еще совсем юная, та Паша, которую он впервые увидел в Спасо-Преображенском соборе.

В голубеньком платочке, из-под которого опускается на плечи темно-русая коса, в пальтишке, она стоит у иконы Богородицы, не сводя с нее серых глаз. Он подходит к ней после службы. Знакомится. Павла. Ее имя кажется самым прекрасным из всех имен. Оказывается, она живет недалеко, в трех кварталах от собора.

Теперь он каждую службу выискивает ее глазами среди прихожан. «Что это я, – говорит он сам себе, – совсем совесть потерял. Служба идет, я на клиросе пою, а глазами ее ищу…»

А через два года они с Павлой обвенчались. Только подумать, теперь навсегда они Божьей волей соединены– и такая ответственность, и такая радость!..

…Дверь лязгнула. В камеру втолкнули еще одного заключенного. По затылку у него сочилась кровь. Отец Леонид оторвал от своей рубахи лоскуток ткани, перекрестил и обмотал им, как бинтом, голову пострадавшего.

– Вы же учитель? Я вас в школе пару раз видел.

– Учитель, – кивнул отец Леонид и почувствовал в душе такое же благоговение, как если бы его назвали священником.

– Вот до чего дошли! На учителей руку подняли! Видать, антихрист точно скоро придет… — проворчал он и, помолчав, мрачно добавил. – Если уже не пришел…

Перед мысленным взором вновь замелькали воспоминания.

Вот ему впервые предлагают стать учителем в школе грамоты в селе Дмитриевское. Он и подумать не мог, что работать с детьми так интересно! Маленькие, еще совсем несмышленые, но любознательные, они задавали множество вопросов и стремились узнать как можно больше. И даже те, кто любил лениться, с интересом слушали закон Божий, хотя и не выполняли порученные задания. Еще никогда он не чувствовал себя таким счастливым, радость переполняла душу и ему порой казалось, что он может даже летать.

Когда его перевели служить диаконом в церковь Вознесения Господня села Устиново, он и там стал работать церковноучителем. В селе ему понравилось. Все здесь напоминало родной Ныроб. Как дьякону и учителю ему выделили маленький домик на краю села с небольшой печуркой, комнаткой и кухонькой. Паше поначалу было трудно освоиться в селе. Жила она всю жизнь в городе и здесь чувствовала себя чужой. Он тогда даже невольно почувствовал вину, что стал ее мужем. Священники, да и диаконы – люди подневольные, куда направят служить, туда и поедешь. Бывает, освоится священник на месте, хозяйство заведет, а тут раз – и в другой уезд отправляют. И жена его бедная за ним вынуждена ехать.

Благо, Паша в Устиново быстро с Божьей помощью освоилась. Жители и его, и ее полюбили. В гости часто приходили, гостинцы приносили, да и Паша всех всегда чем-нибудь угостить старалась. Особенно все ее капусту любили квашенную с сахаром. Она у нее какая-то особенная получалось. Так хорошо в Устиново прижились, что уезжали со слезами. И он плакал, и жена плакала, и жители плакали, просили не оставлять, и навещать, как будет возможность.

«Да, Пашенька, неудачно ты замуж вышла, только в одном месте прижилась, за мужем вынуждена в другой край ехать», – сказал он ей в день отъезда.

Паша замахала руками и сказала, что за ним она хоть куда поедет, хоть в Сибирь, хоть на северный полюс. Сказала, как в воду глядела. В Сибирь они уехали, когда красная армия в Пермь пришла.

В Сибири хорошо жилось, словно и нет никакой революции. Паша у сестер монастыря рукодельничать научилась. Только чувство было такое, словно они от своей судьбы сбежали и в таежных лесах затаились. Совесть так и ныла, как бы они ее ни успокаивали. Четыре года совесть заглушали, а потом не выдержали, вернулись в родную Крестовоздвиженскую.

Сердце кольнуло. Что будет теперь с церковью? Сломают? Сделают какой-нибудь цех? Только представить, там, где сейчас алтарь, будет стоять какая-нибудь машина швейная. А с иконами что сделают?..

Оказаться бы сейчас рядом с Крестовоздвиженской, заслонить ее собой и бороться за каждую икону до последнего вздоха.

Какая она у них все-таки красавица. Деревянная, с одним куполком, с резными синенькими наличниками, на холме высоком. Подойдешь, бывало, к краю – глянешь – а перед тобой такая красота: и Кама раскинулась, и леса, и домишки внизу прячутся.

Породнился он с церковкой, когда еще диаконом служил. Бывало, закроет глаза, и представится ему, как он здесь не дьяконом, а священником служит. Мечта эта исполнилась вскоре. Ох, и как же он волновался, когда экзамен на сан священника сдавал. Каждую ночь ему сны страшные снились, как он экзамен проваливает. Но ничего, сдал, Слава Богу! Сдать – сдал, но рукоположил его владыка Феофан только спустя два года. 15 октября 1917 года. А через десять дней – революция.

Отец Леонид горько улыбнулся.

Закроют, закроют церковку… А как они любили ее с Пашей! Паша украшала ее цветами из бересты, древесной стружки, бархата, батиста, шелка… Украшала, даже когда уже болела… Все равно о красоте церкви пеклась… Сама угасала, а церковь украшала.

А прихожане как Пашу любили! Всех она принимала, всех угощала, всем, чем могла, помогала. «Наша матушка, всем матушкам матушка», – так и говорили.

Как Паша без него? Кто ухаживать за ней будет? Детей нет. Хорошо, что Зоинька есть. Зоинька ее не оставит… Только вот опасно ей теперь к ней приходить…

А дом? Боже, как хорошо они все-таки жили! Просто и скромно! Кухонька да комнатка, в комнатке кровать, стол да швейная машина. Паша всегда любила шить.

А как он Пашу на велосипеде кататься учил! Сколько радости было! Она ужасно боялась. «Что это, – говорит, – я такими глупостями заниматься буду?» А видно по ней, что хочется ей на велосипеде прокатиться. Поехала-таки. И страшно ей, и весело!

Боже! Как жить-то хорошо… Спасибо, Господи! Жизнь счастливая была!

Сейчас бы на воле оказаться…Домой бы прийти. Пашу обнять. Службу в нашей церквушеньке провести… И в лесочке бы побродить. Сейчас грибов, наверно, много. Да и без грибов хорошо. Просто бы дышать и на листву, и на солнце смотреть… Жить… Просто бы жить…

Отец Леонид оглянулся. В камере были люди разных возрастов. Кто уже старик, кому за сорок, а кому и тридцати нет, совсем юнцы.

Им-то как тяжко… В расцвете лет уходить… Он-то ладно, жизнь прожил, а эти… Вот кто поистине мученики. А он тут еще расчувствовался, чуть не ревет, недоволен чем-то… Да радоваться надо, что Бог жизнь долгую позволил прожить…

– Помню… Иоанн Кронштадский… когда у нас был… еще в четвертом… уже предупреждал: «Будьте готовы за Бога постоять», – тихо произнес отец Анатолий.

– Святой человек был… – произнес отец Леонид. – Будь он на нашем месте, не раскис бы так, как я.

– Ты еще молодцом… держишься, – слабо улыбнулся отец Анатолий.

– Вы же священники, так? – подошел к отцу Леониду, прежде угрюмо сидевший в дальнем углу арестант. – Я запах ладана от вас обоих почуял.

– Священники. Только вот ладаном от нас никак не пахнет, да и в простой одежде мы, не в священническом одеянии…

– Ну не знаю, но совершенно четко запах ладана уловил, да я и сейчас чувствую, пахнет. Исповедуйте меня, а? Я ни разу в жизни на исповеди не был, разве что ребёнком. А тут… Вдруг убьют скоро… А там… Вдруг и в самом деле Бог есть...

– Есть, не сомневайтесь.

– Так зачем же Он тогда такое попускает? Что с нами так… – свесился парень сверху.

– Иисус Христос тоже страдал...

– Ну так Он за человечество страдал! А мы за что?

– За души свои…

– Была бы она еще, душа-то, – вздохнул парень и завалился обратно.

– Ну так исповедуете?

– Исповедую, – вздохнул и перекрестился отец Леонид. – Бог и здесь услышит. Как звать-то тебя?

– Михаилом. Много я чего наделал… Даже не знаю, с чего и начать...

– С начала начинай, – улыбнулся отец Леонид.

Михаил рассказывал долго. Когда он закончил, за маленьким оконцем уже померк день. В камере стало совсем темно.

– Прощаются грехи рабу Божьему Михаилу, – перекрестил мужчину отец Леонид.

– Ох, спасибо, и вправду, на душе полегчало. Теперь хоть умирать не так страшно.

Михаил медленно ступая, щупая тьму вытянутыми руками, вернулся в свой угол.

– Такой тьмы я еще никогда не видел, – прошептал отец Леонид.

Вдруг дверь лязгнула.

– Шмонин, Понамарев, Звягинцев… — фамилии вылетали одна за другой. – На выход, живо!

Все поняли: это конец.

Их выводили одного за другим, каждому завязывали за спиной руки, вели по длинному коридору, вытолкнув на улицу, заставляли залезть в крытый грузовик.

Последними в машину залезли трое мужчин в форме, с винтовками в руках. Один лет пятидесяти, второй – тридцати, а последний совсем юнец.

Машина тронулась. Отец Леонид перекрестился. Отец Анатолий начал бормотать молитву. С одним из приговоренных началась истерика. Другой вдруг тоже завыл и стал проситься к маме.

– Вернуть бы все, вернуть бы все, – стал причитать мужчина лет пятидесяти, раскачиваясь взад и вперед. – О! Как я жизнь не ценил?! Дурак… Дурачина… Сейчас бы каждый уголок земли зацеловал.

– Молчать! – гаркнул милицейский постарше и пригрозил винтовкой.

– Разрыдались тут, — проворчал второй, обводя всех равнодушным взглядом.

Младший подавленно молчал. Он старался вовсе не смотреть на приговоренных и несколько раз оставлял винтовку и закрывал уши, чтобы не слышать их стоны.

Ехали долго. Вначале дорога была ровной, потом стало сильно потряхивать.

– Близок конец, – сказал один из приговоренных.

– Не конец, начало, – тихо проговорил отец Анатолий.

Молодой парень лет двадцати вдруг осклабился и рванулся к молодому милицейскому. Ему как-то удалось освободить из пут руки.

Старший вмиг ударил его винтовкой по голове. Парень повалился, но снова вскочил на ноги.

– Замри, а то...

– А то что? Убьешь? – захохотал парень. – Так какая разница сейчас или через час?

– Не положено!

Парень взревел и бросился на старшего. Средний выстрелил. Так, чтобы не убить.

– Сволочь! – взревел арестант, падая и хватаясь за окровавленное плечо.

– Мучайся сейчас, раз такой прыткий!

– Недолго осталось, близко уж, – пробормотал младший, не глядя ни на кого.

– Володька, что ты такой бледный! Словно тебя расстреливать везут, – гоготнул старший.

Володя опустил голову еще ниже.

– Привыкай, малец. Атаманом будешь! Жалко тебе их что ли? Так ведь это не люди.

– Мы, Максим Иваныч, что ли, люди после этого? – поднял голову он.

– Ой, Володька, глупый ты еще…

Володя тяжело вздохнул и снова опустил голову.

– Ничего, это поначалу боязно, а потом привыкнешь. Придешь утречком, водочки заглотнешь, и спать, — похлопал его по плечу Максим.

Вскоре машина остановилась. Приговоренным велели вылезать.

Вокруг был лес. Деревья сливались с ночью и казались сплошной стеной.

– Воздух-то какой! – вдохнул отец Леонид. – Как в Ныробке!

– А звезды какие! – всмотрелся в небо отец Анатолий.

– А ведь сегодня праздник Успения Божьей Матери…

– Чего встали?! Вперед идите!

Пошли. Справа и слева конвоиры. Позади всех шагал командир. На другой машине приехал и еще четырех в форме с собой привез.

– Стадо ягнят… – сказал кто-то из приговоренных.

– Ведут на заклание, – подхватил другой.

Привели. Выставили перед выкопанной канавой.

– Господи! – прошептал отец Леонид. – Прими наши души грешные. И этих несчастных прости, не ведают, что творят.

Командир выстроил солдат. С чувством довольства на лице прошагал между должными быть расстрелянными и должными расстрелять.

– Эх, Смирнов, ты чего белющий такой?

Тот самый молодой солдат, что ехал в машине с арестантами, Володя, поднял испуганный взгляд на командира.

– Боишься, что ль? А ну-ка, ребят, шаг назад. Уступим новичку. Пусть первый стреляет.

Смирнов дрогнул. Остальные солдаты сделали шаг назад.

– Стреляй, Володька! – подбодрил кто-то из них.

Володя дрожал. Винтовка тряслась в руке.

– Ну же! – Три… два… один… стреляй!

Выстрела не последовало. Володя дрожал, оглядывая напротив стоящих людей. Он видел глаза то одного, то другого. Глаза такие же, как у него, полные ужаса, боли и… жажды жизни.

– Если не выстрелишь, по ту сторону встанешь, – грозно произнес командир.

– Стреляй, Володька! – крикнул Максим.

Володя снова поднял винтовку.

– Три… – начал отсчет командир. – Два… О…

– Нет! Не могу! Не буду! – воскликнул Володя и отбросил винтовку от себя, словно гадюку.

– Дурак! – воскликнул Максим.

– Встать по ту сторону! – приказал помрачневший командир.

Володя на подкашивающихся ногах направился к приговоренным.

– Еще раз спрашиваю, будешь стрелять? – спросил командир.

Володя отрицательно замотал головой.

– Ребята, винтовки поднять!

Шесть винтовок нацелились.

– Иван Васильич, – кинулся к командиру Максим. – Пощадите вы мальчонку! Глупый еще, молоко на губах не обсохло.

– Смирнов, последний раз предлагаю… Откажешься, и через секунду – ты труп.

– От-к-к-азываюсь, – произнес Володя, дрожащий как осиновый лист.

– Э-эх! – с досадой воскликнул Максим.

– Стреляйте! Три…Два…Один…

Максим выстрелил первым. Целился в Володю, прямо в сердце, чтобы не мучился. Попал. Володя рухнул.

– Господи, благослови! – успел вымолвить отец Леонид, прежде чем пуля настигла его. Первая затронула плечо, вторая – сердце.

Все произошло быстро. Через пять минут солдаты уже закапывали тела убитых.

– Эх, Володька-Володька, – зарывая канаву, вздохнул Максим, и впервые за двадцать лет прослезился. – Покойся с миром! – прошептал он и украдкой перекрестил тело молодого солдата.

Часть II

Остров смерти

После десятой рюмки в голове стало совсем мутно. Мутно было и снаружи. Максим смотрел на мир, словно через запотевшие очки. Клубы трактирного тумана, призрачные силуэты, чьи-то расплывчатые лица.

Протер кулаками глаза – ничего не изменилось.

В нос бил резкий запах спирта и пива. Дурманящий сигаретный дым изгонял последние трезвые мысли. Пахло потом, чем-то или кем-то грязным. Может быть, даже им самим.

Хотелось спать. Но крики спать не давали. И чего они все кричат?

Кто-то в стороне заорал. Удар. Взвизг. Шлепок.

В какой-то миг ему показалось, что он в аду. Но потом он вспомнил, что атеист, в ад не верит, и успокоился. Голова опустилась на стол. Темнота. Долина. Мутный свет как сквозь бутылку. Вулкан. Брызжет чья-то кровь. Землетрясение.

— Максим Иваныч, вставайте, я вас до дома доведу. Меня жена ваша прислала. Максим Иваныч!

Кто-то приставучий трясет его за плечо. Вот из-за кого землетрясение. Ну, сейчас он ему покажет!

Подъем. Замах кулака. Промах. Падение. Больно. Что-то теплое и красное. Лава.

— Максим Иваныч!

Мелкая фигурка наверху. Скачет, взмахивает руками. Цыпленок. Щуплый. Нет, землетрясение было явно не из-за него.

— Максим Иваныч!

Что ему надо?

— Вставайте, Максим Иваныч! Вставайте! Вас жена потеряла!

Жена. Что-то знакомое. Зинка. Или Нинка. Какая разница?! Нет, вроде Зинка. Хотя лучше бы Нинка. А впрочем…

Подъем. Постепенный. Одно колено. Второе. Так. Уже лучше. Качает. Шторм на корабле. Слишком большие волны. Серые. Можно захлебнуться. Нечем дышать.

— Вставайте, Максим Иваныч! – протягивает руки цыпленок.

Он отмахивается. Щуплые ручки не помогут. А вдруг… А вдруг цыпленок штурвал займет?

— Отойди!

Цыпленок отскочил.

Ишь чего задумал! Штурвал у него отнять! Ну уж нет! Управлять кораблем только он будет! Нога. Рука. Стол. Опора. Вторая нога. Тонет. Но нет! Он не сдастся! Не позволит себя потопить. Ему бы сейчас юнгу. Да. Верного юнгу.

— Володя-я-я! Воло-о-одя-я-я-я!

— Тише, тише. Пойдемте, — семенит цыпленок.

— Уйди. Уйди, предатель! Где Володька? Ты?! Ты Володьку убил?!

Цыпленок испуганно пятится.

Значит, точно он. Ну, сейчас он ему задаст!

Нога. Рука. Вторая. Стул. Стол. Шаг. Второй шаг. Ух, как качает. Волны-то! Серые. Едкие. Быстрее. Убийца уходит. Это он Володьку. Он!

Улица. Свежая волна. Темно. Но лучше. Здесь лучше.

— Максим Иваныч!

— Убью-ю-ю!

Шаг. Замах. Цыпленок побежал. Оглянулся.

— Максим Иваныч, помилуйте!

— Нет тебе милости, убийца! Убью-ю-ю!

— Да какой же я убийца! Я как-то раз куру убить пытался. Так две недели потом в постели лежал! Больше ввек за нож не брался…

— Убью-ю-ю!

Шаг. Шаг. Шаг. Шаг-шаг-шаг. Плюх. Вода. Грязь. Болото. Цыпленок далеко. Уплывает. Больше не оглядывается.

— Во-о допился, — послышалось рядом. – В лужу мордой.

Морда. Тоже что-то знакомое. Собака. Дома. Покормить надо. Если не он, то никто. Встать. Надо. Доплыть. Тяжко…

Темнота…

Сильные волны…

Укачало.

Гадко.

Вся морда в слизи. Ну болото! Пора выбираться.

Локоть. Локоть. Колено. Колено. Локоть. Колено. Локоть. Колено.

Выполз.

Дробь в спину. Дождливая дробь. Еще один способ убийства. Сыро. Еще сырее. Тонет. Локоть. Колено. Локоть. Нет, тяжело. Не встать. Лучше тонуть. Темно…

— Мужик, вставай. Чего разлегся?

Светло. Больно.

— Ммм…

— Да, бывает… Я как-то раз так же нахрюкался. Потом ох жена меня пилила…

Жена. Что-то знакомое. Зинка? Нинка? Нет, Зинка.

— Давай встать помогу.

Кто-то крепкий, невысокий. Опора. Надо встать. Надо. Колено. Колено. Рука. Еще попытка. Колено. Рука. Нога стоит. Вторая… тоже… Ух, качает. Сильная нынче буря.

— Юнга где?

— Юнга? Дома ждет.

— Ты боцман?

— Боцман, боцман. Пойдем, капитан, где живешь-то?!

Он неопределенно махнул рукой.

— Да это Максим Зинкин, два квартала прямо, а там налево, второй дом, — сказал справа женский голос. – Ох, как его развезло… Видать, новую партию ночью приговорил. Тяжела доля…

Ночью. Ночь была. Ночь прошла. Были люди. Нет людей. Была земля. Нет земли. Володька…

Максим поморщился. Захотелось выпить.

— Пойдем. Пойдем, — подталкивал его кто-то.

Он послушно пошел, опираясь на чью-то руку.

Очень холодно. По коже лед.

— Ты всю ночь поди под дождем пролежал, бедняга. Как бы ни разболелся. Ну ничего, до дома дойдешь – отогреешься.

Шаг. Шаг. Много шагов. Чьи-то смутные лица. Голова болит. Невозможно. Дом. Наконец-то. Кот. Васька. Толстый. Довольный.

— Бог ты мой! — всплеснула руками Зина, подбежав к мужу.

— Принимай, хозяйка, — помог Максиму опуститься на кровать мужчина.

— Ох! Извазюкался-то как! Хуже свиньи!

— Не серчай на муженька. Всякое бывает, — вздохнул незнакомец и, попрощавшись, ушел.

— Что ж ты так?! — с укором посмотрела на мужа Зина.

— Юнгу убили, — хмуро пробормотал он дрожа.

— Да ты околел, синий аж весь. В баню бы тебя, да ведь не дойдешь! Так, раздевайся и спать! Сашка, затопи отцу баню!

— Я на работу, ма, опоздаю, — вышел из кухни Саша и в мгновенье ока выскочил из дома.

— Вырастили на свою голову. Баню отцу затопить не может, — проворчала Зина, стягивая с мужа грязные, насквозь мокрые рубаху и штаны.

— Давай я затоплю, — подал голос с порога кухни Володя, светло-русый мальчик лет семи.

— Затопи, Володик, затопи. Внучок – одна у нас с тобой радость, — помогая мужу дойти до кровати, сказала Зина.

— Юнга!

— Юнга- юнга...

— Юнга… И тоже Володя… Тоже, значит, убьют.

— Типун тебе на язык! Что говоришь такое! Спи!

Максим что-то промычал, отвернулся к стенке и захрапел. Большая-большая река. Наверное, море. Он за штурвалом, на корабле, в тельняшке и милицейской фуражке. Впереди на большущем облаке стоят люди. Радостные. Володька. Живой. Лыбится. Что лыбится? Дурак. Рукой машет. А облако все дальше и дальше отплывает. На корабле не догнать.

«Стой!.. Да остановись же!»

Не останавливается. Плывет. Надо догнать. Обязательно надо догнать. Какой медленный корабль. Старая развалюха. Что же делать?

Он снял милицейскую фуражку, присмотрелся к ней. Почему-то она вызвала отвращение. Почему-то казалось, что это из-за нее корабль плывет так медленно. Плюнул на нее и отбросил, тельняшку, штаны стянул – и за борт прыгнул. Вплавь быстрее. Он Володьку догонит. Обязательно догонит.

Брр… Холодно-то как. Очень холодно. Слишком.

— Вставай, муженек, баня истопилась.

Вот дура баба! Какая к черту баня?! Ему Володьку догнать надо.

— Максим! Вставай!

Он неохотно открыл глаза.

— Вставай! Баня готова.

Максим вздохнул, поднялся, свесил ноги с кровати. Дышать было сложно. В голове звенело. Знобило. Очень. Очень холодно. В тепло. В бане тепло.

Максим натянул штаны. Поднялся. Покачнулся. Зина кинулась ему на помощь.

— Уйди! – рявкнул он и, пошатываясь, направился к двери.

Вышел из дома. Дошел до бани. Жену не пустил. Надоела. Долго сидел на лавке. Грелся. Озноб не отпускал. Облился. Намылился. Облился. Обтерся. Добрался до дома. Холодно. Все равно ужасно холодно.

— На-ка вот, рассола хлебни, — поднесла ему кружку жена.

Выпил. Стало легче. Но озноб не оставлял.

— Поешь, — пододвинула Зина тарелку с щами.

Съел три ложки. Вздохнул.

— Худо мне, Зинка, ох, худо!

— Еще бы худо не было! Так нахрюкаться!

— Да мне не там плохо, мне здесь, – стукнул по груди Максим, – плохо. Пакостно.

Зина коснулась лба мужа.

— Да у тебя никак жар!

— У меня холод, — тяжело вздохнул Максим, и, недоев супа, улегся.

— На-ка чайку горячего выпей, — поднесла ему стакан Зина. – И одеялом сейчас тебя накрою. Жар спадет – легче будет.

— Легче уже никому не будет, — вздохнул Максим, но кружку взял и чай выпил. – Холодно.

Зина накрыла мужа одеялом и попросила внука принести второе. Володя принес. Помог накрыть деда.

— Он заболел? Да?

Зина кивнула.

— Но ведь поправится?!

— Поправится, — хмуро кивнула Зина, и, помолчав, добивала. – Надеюсь.

Сердце ее тревожно сжалось. В душу закралось плохое предчувствие.

— Всю ночь поди под дождем провалялся…

Максим проспал до глубокой ночи. Проснулся в два часа.

— Зин, плохо мне. Холодно.

Зина вскипятила молока, напоила мужа, с ложки накормила медом.

Максим уснул. Проснулся уже утром. Жар спал, но к полудню поднялся снова.

— Володька, сбегай-ка за доктором.

— Еще чего! Так пройдет! – проворчал Максим. – Сиди дома!

К обеду в гости заглянул Илья Петрович. Вначале в дверях показалась его маленькая голова, потом щупленькое тело.

— Зинаида Николаевна, Максим Иваныч вернулся?

— Вернули, — хмуро отозвалась та.

— Вы уж меня простите, что я вчера его к вам не привел. Он меня убить хотел, честное слово, несколько раз замахивался. А кто его вернул?

— А Бог его знает! Человек какой-то добрый.

— Как он? – кивнул на комнату Илья Петрович. – Худо поди? Я вот ему бутылочку принес опохмелиться, пивка перелил в трактире.

— Да какое там опохмелиться! Кони бы не отбросил. Жар у него!

— Ааа… — протянул Илья Петрович. – Он поди всю ночь так и лежал в луже. А ведь дождь шел.

— Что ж ты его из этой лужи не вытащил?

— Так я же гов-в-ворю, Зинаида Николаевна. Он меня убить хотел.

Зина махнула рукой на соседа и вернулась в комнату к мужу. Илья Петрович несколько минут потоптался на пороге и ушел.

К вечеру Максиму стало хуже. Володя сбегал за фельдшером. Фельдшер, человек лет сорока, бледный, худой, с выражением бесконечной тоски на лице, десятый год носивший серую рубаху и коричневые на шнурке штаны, зашел в комнату и с порога оглядел больного.

— Давно жар?

— Со вчерашнего дня.

— Что пили?

— Водку пил, что ж еще!

Афанасий Никитич долгим взглядом посмотрел на Зинаиду Николаевну.

— От жара что пили?

— А… От жара, — смутилась хозяйка. – Так чай пили, молоко с медом.

— Понятно, — кивнул фельдшер и принялся шарить в кармане. – Вот выпейте одну, — протянул он им бумажку, в которую были завернуты три таблетки, – когда жар снова поднимется, еще выпьете. Чай травяной пейте.

— Может, в аптеку съездить?

— Да так пройдет, не тратьте деньги, — махнул рукой Афанасий Никитич и отправился к выходу.

— А вы к деду, к груди, не будете круглую штуку прикладывать? Я на прошлой неделе видел в окно, где дедин начальник живет, как вы к его груди вот такой кругляшок прикладывали, и на ушах у вас что-то было, — поинтересовался Володя.

— Времени не хватит каждого прослушать, — проворчал фельдшер и, не оглядываясь, вышел.

— Конечно, куда ему простых людей прослушивать, — процедила Зина. – Он только о начальниках печется. Попробуй-ка Ивана Васильича не прослушать, так быстрехонько в земельке окажешься.

Максим вздрогнул.

— На-ка выпей! – протянула ему Зина таблетку и стакан воды.

Через час заглянул Илья Петрович. Пожался на пороге комнаты. Спросил, как самочувствие. Посочувствовал.

— Тяжело вам, Максим Иваныч, но ничего. Полегчает. Полегчает.

— Уйди, Илья, ох, уйди!

— Ухожу. Ухожу, — попятился назад Илья Петрович. Споткнулся о порог, чуть не упал, оправился и поспешил скрыться.

— Вот ведь человек, пятый десяток уже, а все подлизывается. И ведь плевать он хотел на мое здоровье! Думает, если поближе к милиции держаться, так все хорошо у него будет. А мы что? Рабы, а не люди. Если Ивану Васильичу что заподозрится, или донос принесут, или сверху приказ спустят, так он, не глядя, любого угробит и плевать ему, знаком ты ему или нет, даже если ты с ним под стол вместе ходил, все равно угробит!

Максим закашлялся.

— Тише-тише, услышит еще кто… — дотронулась до плеча мужа Зина.

— А пусть слышат! Мне теперь нечего терять… Все один конец!

— Максим! – осуждающе посмотрела на него жена.

— Хотя нет, Зина, ты права. Мне-то все равно, но вас-то они сгниют, и тебя, и Сашку с Аленкой, и Володьку и даже Илью Петровича сгниют, соседа врага народа!

Максим снова закашлялся. Зина и Володя подавленно молчали.

— А каковы эти враги народа? Вы их видали? – Максим рассмеялся и вновь закашлялся. – Щуплые, бледные, замученные, избитые, не знаешь, в чем душа держится. Попы эти несчастные! За что их спрашивается? Какие из них враги?! А интеллигенты эти чертовы?! Да они ни на что кроме чтения книг не способны, руки дрожат, ноги подкашиваются, без очков не видят. Травят их как собак! А солдатика давеча, Володьку, ни за что ни про что расстреляли! Он впервой на расстреле был, стрелять отказался. А его туда же, к врагам народа! И вас туда же запишут! Просто так, за компанию! А…

В дверь громко постучали. Зина испуганно ойкнула, подпрыгнув на месте.

— Илья Петрович, что ли, вернулся? — дрогнувшим голосом выговорила она.

— Нет. Стучат больно уверенно. Илья только скрестись может. Не иначе как Иван Васильич.

— Боже мой! Не уж то слышал! – закрыла лицо руками Зина.

— Да ни черта он не слышал! Не паникуй, баба. Открывай! А если и слышал, так брежу я, больной же!

Зина поспешила открыть дверь. На пороге и впрямь стоял Иван Васильевич. В форме.

— Здравствуйте, Иван Васильевич, — заискивающе улыбнулась Зина. – Чем обязаны?

— Да вот проведать товарища зашел, — ответил он, растягивая слова, и, не разуваясь, прошел в дом. Половицы испуганно заскрипели под кирзовыми сапогами. Сапоги были в грязи, как и выглаженные брюки.

Иван Васильевич зашел в комнату. Максим лежал на кровати, закрыв глаза.

— Ну как вы, товарищ?! Слыхал, больны.

«Вот сволочь, — подумала Зина. – Может, спит человек, а он больного будит».

— Болен, Иван Васильевич, ох, болен. Второй день жар не отпускает.

— Что ж вы так расхворались? – со скрытой насмешкой, все так же растягивая слова, поинтересовался он.

«И чего он так говорит? Нараспев… Словно жилы вытягивает», — вздохнула Зина, сверля спину начальника ЧК.

— Выпил шибко. Ночь на улице лежал. Под дождем. Простыл.

— Ту ночь после работы?

Максим кивнул.

— Бывает, Максим Иваныч, бывает, — пристально смотря в глаза, проговорил Иван Васильевич. – К тому же возраст, нервы уже не те… Ну бывайте, поправляйтесь. Мы вас ждем.

Зина проводила Ивана Васильевича до порога.

— Лечите мужа, Зинаида Николаевна. Больно он у вас мягкий стал.

Дверь за начальником ЧК захлопнулась. Зина судорожно вздохнула.

— Дьяволы, — процедил Максим.

— Кто дьяволы, дедушка? – спросил Володя, сидевший на краешке кровати.

— Люди, — махнул рукой Максим и закрыл глаза.

— Как ты? – вернулась в комнату Зина.

— На том свете будет лучше, — пробурчал Максим.

— Да что ты в самом деле! Типун тебе на язык.

Максим замолчал. Спустя минут десять спросил:

— Сашка-то с работы вернулся?

— Да уж два часа как вернулся.

— А Аленка?

— И Аленка.

— А чего не заходят?

— А нужен ты им больно! Ни ты, ни я не нужны…

— Нужны! Нужны! – воскликнул Володя. – Мне нужны! И папе с мамой нужны!

Максим Иваныч с улыбкой потрепал внука по голове.

— Один ты у меня, верный юнга.

— А юнга – это кто?

— Юнга… Это помощник, друг, храбрый, верный, чистый…

Максим Иваныч закашлялся.

— Здорово! Значит, я всегда буду юнгой!

— Будь, малыш, будь, только никому не говори, что ты юнга, а то…

Максим Иваныч вздрогнул и закрыл глаза.

— Знавал я одного юнгу… Несчастливая у них судьба…

Максим Иваныч уснул. Проснулся ночью с болью в груди. Закашлялся. Закутался в одеяло.

Зина принесла ему воды, потом молока с медом.

— Вот таблетку выпей.

— Подожди! Так пройдет. Нечего их понапрасну…

— Да разве ж понапрасну! Ты горишь весь!

— Ну и пусть! Сгорю быстрее, — махнул рукой Максим и отвернулся к стенке.

— Здрасьте приехали, — всплеснула руками Зина. – Ты что ль помирать собрался? Хорош муженек, ничего не скажешь. Я значит на покой, а вы тут как хотите валандайтесь. Ну уж нет, ты мне еще дрова не наколол, баню не подновил, жить еще и жить!

Утром Зина проснулась от стука топора. Выглянула в окно – ахнула. Максим дрова колит. Бледный сам, а щеки пунцовые. Дрожит весь, а топором со всей силой по чурочке ударяет. Да с такой яростью. Откуда только силы взялись?

— Старый, да ты сбрендил совсем! – закричала в форточку Зина. – Брось сейчас же! И на кровать! Живо!

Максим с неистовством продолжал колоть дрова.

— Да что ж это такое! – всплеснула руками Зина и помчалась к мужу. Подбежав, в нерешительности остановилась. Как бы он ее случаем не зарубил. А то как оглашенный, в самом деле.

Максим, раскрасневшись, колол чурку за чуркой, не замечая ничего вокруг.

«Никак в бреду», — испуганно подумала Зина. На свой страх она кинулась к мужу и повисла на его руке.

— Уйди, дура! Просьбу твою выполняю!

— Так ведь я говорила, когда здоровым будешь, тогда и наколешь, а не сейчас…

— А я сейчас, может быть, больше чем когда-либо здоров!

— Да что ты говоришь такое! Никак бредишь! Ляг! Ляг в постель! Не доводи до греха!

Максим усмехнулся. Отбросил топор. Умылся холодной водой из ведра. Напился.

— Да куда ты холодную-то воду!

Максим отмахнулся. Направился к дому. Оступился. Чуть не упал. Выпрямился. Дошел до кровати. Рухнул.

Больше уже не вставал.

Приехала Аня. Максим дочери обрадовался.

— Расскажи что-нить, — попросил он.

— А что рассказывать? Петя ходить учится, вчера три шага сам сделал. Свету в школу записали. Ей уж не терпится осени. Ждет не дождется… Димку моего на работе похвалили. Повысили! Теперь уже не простой работяга…

— Ну хорошо-хорошо… Еще что-нить расскажи…

Аня с час посидела, поговорила. Потом собралась уезжать.

— Посиди еще…

— Не могу, соседку попросила с Петькой посидеть, только на три часа уговорила. Пока доеду…

— Ну иди-иди… Пусть не забывают деда…

— Выздоравливай! – махнула рукой Аня и выскользнула за дверь.

К обеду жар усилился. Володя вновь помчался за доктором. Афанасий Никитич был дома и готовился обедать. Перед ним уже стояла огромная тарелка борща и ломоть белого хлеба.

— Афанасий Никитич, дедушке совсем плохо, таблетки ваши закончились!

Афанасий Никитич тяжело вздохнул.

— Всем сейчас плохо. Некогда мне теперича.

— Но жар у него не спадает!

— В аптеку съездите. Сейчас напишу…

Фельдшер поднялся из-за стола, медленно дошел до другой комнаты, скрылся, через пять минут вернулся с бумажкой.

— Здесь то, что нужно купить.

— Спасибо, Афанасий Никитич! Вы зайдите к нам! Посмотрите дедушку!

— Так уж и быть, зайду вечерком.

— Спасибо! – выпалил Володя и побежал домой.

В город за лекарствами Зина решила снарядить Алену.

— Так деньги-то все у Сашки. Его надо ждать, ну или у Максима Иваныча спрашивайте. Где он их хранит?

— Запаса не имеет, точно знаю. А все, что было, в ту ночь пропил, или вытащил кто у пьяного…

— Тогда Сашу ждем.

Саша вернулся с работы вечером. Ехать в город было уже поздно. Решено было в аптеку Алену отправить с утра. До ночи ждали фельдшера. Но он так и не пришел.

С утра Алена, как и договаривались, уехала в город. Быстро нашла аптеку.

Аптекарь, полноватый, сутулый человек, и посетитель, низенький и плоский, разом уставились на нее. Видимо, они что-то обсуждали, но замолчали, как только она вошла.

— Мне вот это нужно, — протянула рецепт Алена.

Аптекарь молча взял рецепт, выдал таблетки, микстуру, назвал цену. Алена ойкнула.

— Ох, дорого как!

— Микстура дорогая.

Алена с досадой посмотрела на бутылочку с коричневатой жидкостью.

— Брать будете?

Алена отрицательно мотнула головой и купила только таблетки.

Как только она скрылась за дверью, разговор между аптекарем и посетителем возобновился.

— Я тебе дело говорю! Берешь бутылек, — взял посетитель микстуру, — половину переливаешь в другой, добавляешь водички, продаешь. За один бутылек — в кассу, за вторую — в карман.

— Да ведь заметят подмену.

— Федь, я тебя умоляю, кого они там заметят? Ты ее видел? Куда ей что-то заподозрить? А если бы ты еще цену сбросил, за воду-то ведь, не жалко, купила бы сейчас твою микстуру и до конца жизни благодарна была.

— А если знатный?

— Так ты знатного не распознаешь, что ль? — расхохотался Вася. — Знатному, ясно дело, настоящую продашь.

— Вась, а если человек помрет?

— Ну что ж, — пожал плечами Вася, — чему быть, тому не миновать. Значит, туда ему и дорога.

Аптекарь потупился в пол.

— Сыну с дочкой одежонку обновишь, да женушку порадуешь… Чего молчишь? Согласен?

Федя тяжело кивнул.

— Таблетки вот, — вернулась домой Алена. – А микстуру не смогла купить. Дорого.

— Надо бы занять у кого… У Ани, может, попросить.

— Аня же вчера была, говорила, что на мели. Димку хоть и повысили, а ничего еще не заплатили.

— У Ильи Петровича попрошу, — решила Зина и поспешила к соседу. Через десять минут вернулась.

-Сказал, что нет денег, что старшему обувку надо покупать. И слева соседи тоже отказали. Надо еще к Морозовым сбегать.

— Да может и без микстуры пройдет?

— Ох, дай-то Бог… Доктор бы хоть пришел.

Афанасий Никитича ждали весь день. Он так и не пришел. Зина, ругаясь, сама отправилась за фельдшером.

Через полчаса вернулась вместе с Афанасием Никитичем. Фельдшер был крайне раздраженный и всем своим видом осуждал Зину за то, что его побеспокоила, и Максима за то, что заболел.

— Что ж вы все никак не вылечиваетесь? – раздраженно поинтересовался он у Максима.

Максим ничего не ответил. Только вздохнул. Говорить сил не было.

Афанасий Никитич заставил больного подняться и стал его прослушивать.

— А Ивана Васильевича вы по-другому слушали, — заметил Володя, глядя, как фельдшер хаотично, не больше, чем на секунду, прикладывает «кругляшек» к груди деда.

— Ты меня еще учить будишь, сорванец?! – оскорбился фельдшер, в последний раз тыкнул «кругляшком» в Максима, быстро собрался, сунул Зине две таблетки и ушел, ничего не сказав.

— Так как лечить-то? – крикнула ему вдогонку Зина.

— Как все люди лечат, — отмахнулся Афанасий Никитич и скрылся за соседним домом.

— Микстуру-то нужно покупать?!

— Как хотите!

Зина всплеснула руками и вернулась к мужу.

— Может, знахарку позвать? – предложила Алена.

— Еще чего! – выдохнул Максим.

Ночью он начал бредить.

— Бах! Нету. Бах! Нету. Бах-бах-бах! – вскрикивал он, а потом вдруг рассмеялся. – Так вон оно как… Так это я давно догадывался… Иван Васильич-то с чертями знается. Вон они за его спиной так и пляшут, так и пляшут, винтовки протягивают.

Зина перекрестилась. Забралась на стул, открыла ключом подвесной ящик, достала с верхней полки икону Богородицы, завернутую в полотенце. Положила ее рядом с Максимом, над подушкой.

— Богородица, помоги мужу моему горемычному, хоть и редко я о тебе вспоминала, помоги, — прошептала Зина.

Максим утих. Спал до утра. Утром снова начал бредить. Заглянул Илья Петрович.

— Ох, бедняга-бедняга, — покачал головой он. – И ты, Володя, все у деда сидишь. Погулял бы хоть. Мои вон сегодня на остров собрались. Если хошь, возьмут тебя.

— Остров! – вскрикнул Максим. – Нет! Мертвяки… Мертвяки… Туда – живой, обратно – мертвый. Лодка. Черти. Бах! И все… Смерть там. Мертвяки… Много-много-много…

— Чего это он так об острове? – посмотрел на Зину Илья Петрович.

— Взорвать! – вдруг закричал Максим. – Стереть! Уничтожить!

— Тише-тише, — погладила его по плечу Зина и посмотрела на соседа, — бредит он, не видишь, что ли?

— Бред, он, Зинаида Николаевна, не с пустого место, чай, берется…

— Посмотрела бы я на тебя, что бы ты болтал, если в таком состоянии был… Доктора лучше найди хорошего, если помочь хочешь, чем больному досаждать!

— Ну ладно, поищу, — опустил голову Илья Петрович и выскользнул из дома.

— Слава Богу, — выдохнула Зина. – А то торчит здесь! Бред, он, не с пустого места, видите ли… С такой-то сволочной работой, еще и похлеще бредить будешь…

Максим что-то пробормотал и провалился в глубокий сон.

Волны… Ветер… Цепкий и холодный. «Шрапнель» скользит слишком быстро. Винтовка особенно тяжела. Рядом пятнадцать приговоренных. Призрачные, как тени. С мертвенным испугом в глазах. Три женщины, двенадцать мужчин. Кого-то из них он знал. Видел на улицах города. С одним вместе на ярмарке выпивали.

Максим отвернулся, стал на волны смотреть. Лишь бы не видеть этих глаз.

Ох, адская работенка… Но что делать? Надо семью кормить. Если бы его с прежней работы не выгнали, он бы сюда пошел разве? Да ни за что в жизни! Под дулом пистолета бы не пошел!.. Хотя нет… под дулом бы пошел… Ладно хоть он сам не стреляет. Вроде как и неповинен ни в чем.

— На якорь встаем. Лодку на воду, — отдал команду Андрей.

Сбросили якорь. Вместе с Лешей спустили лодку. Усадили в нее двух приговоренных.

— Слушайте, братцы, что-то тяжко мне сегодня… Не могу грести… Выпил шибко… — произнес Гаврила.

Гавриле и впрямь было дурно. Пока ехали в лодке, его дважды стошнило. Да и сейчас он сидел весь зеленый, словно водяной.

— Пусть вон Максим за меня съездит, а я тут с Лешкой покараулю.

Что-то страшное зашевелилось в душе. Ноги разом налились тяжестью. Нет, не может…

— Да не придумывай, Гаврила, все с тобой нормально.

Голос-то как дрожит…

— Да ты никак испугался? – ухмыльнулся Гаврила.

— Нет, вовсе нет… Просто… Просто привык я уже их тут караулить, у тебя опыта нет…

— Опыта? – нараспев произнес Гаврила, прищурившись.

Стало жутко.

— Иди, Макс, не доводи до греха.

По ледяному тону Гаврилы стало ясно: спорить больше нельзя.

— Иди-иди, — подхватил Андрей. – А то Ивану Васильичу расскажем, он, сам знаешь, за трусость не щадит. Быстрехонько в числе этих окажешься, — кивнул он на приговоренных.

Сердце екнуло и куда-то провалилось. Глаза арестованных смотрели на него. Он вдруг понял, что близок к смерти. Очень близок. Одно слово – и он присоединится к этим призракам.

Вздохнул. Тяжело поднял ногу. Перескочил в лодку. Чуть не упал. Лучше бы упал. Взял весла. Следом заскочил Андрей. Двое арестантов сидели, не шевелясь. Смотрели то на волны, то на остров впереди.

О чем думают эти несчастные в последнюю минуту? Наверное, вспоминают, как хороша жизнь. Как здорово было сидеть за печкой, есть похлебку и переругиваться с женой. Как здорово было ходить на земле, пусть и в худых обувках, здороваться с соседом, ходить на рынок, возиться в огороде, а перед сном жевать паренки.

И как кровожадны сейчас эти холодные, поглощенные ночью, волны… А как весело, беззаботно плескались они, когда ты с удочкой на берегу, когда небо ясное и жизнь будто вечная…

Ему придется забрать у них жизнь. Кто дал ему такое право? Лишить пятнадцать человек… Пятнадцать! Жизни… Но если отказаться, жизнь заберут у него. Пусть не сегодня. Но завтра или послезавтра обязательно. А он не готов… Не может… Просто не может расстаться с ней. Вот так, сейчас, когда дома его ждут трое ребятишек и Зина.

Этих призраков тоже кто-то ждет…

Ветер ожесточился. Колется. Лодка слишком быстро движется к острову. Надо грести медленнее. Вот так… Вот так…

— Эй, заснул что ли? – гоготнул Андрей.

Он вздрогнул. Пришлось грести быстрее.

Вот и остров. Страшный. Во тьме. Скольких здесь уже… Лучше не считать.

Еще не поздно сказать: «Нет». Но он слишком сильно любит жизнь. А эти… Эти тоже любят, но их уже не спасти. Если не он их, так Андрей прибьет, а потом Андрей и его, завтра или послезавтра.

Андрей грубо вытолкнул арестантов из лодки. Отвел чуть дальше от берега.

— Правый мой, левый твой, — сказал Андрей и запустил пулю в правого.

Тот не успел вскрикнуть. Посмотрел как будто удивленно, вздохнул и рухнул.

Стало дурно. Подступила тошнота. Не уж то и он так…

— Ну, Макс, долго стоять будешь?

— Не могу я, не могу…

Голос дрожит. Руки тоже.

Будь прокляты они все.

— Ну… — подталкивает Андрей. – Пойми, или ты сейчас, или завтра тебя.

Поднял винтовку. Напротив совсем молодой парень. И за что его?

— Ну же… О Зинке своей вспомни. На кого бабу оставишь? А детей?

Не глядя выстрелил.

Слишком громко.

«Тух…»

Что-то упало.

— Вот и складно. Молодчина, Макс, — хлопнул его по плечу Андрей и уселся в лодку. – Ну? Чего стоишь? Тринадцать осталось.

Тринадцать.

Он сел в лодку.

Дальше – все как в бреду.

Потом водка. Много водки. Зину избил, сам не зная за что. На следующий день чуть не повесился. Пашка спас. Подошел вовремя.

— Папа, ты мне кораблик обещал или солдатика.

Кораблик сделать не смог. Перед глазами стояли черные волны и черный остров. Солдатика – тоже. Вырезал лошадку. Сын обрадовался.

На душе стало чуть легче.

И все равно…

Как в бреду… Вся жизнь как в бреду, как в горячке…

— Максим, выпей, пожалуйста! Максим!

Максим приоткрыл глаза.

Зина. Стакан.

— Баба Катя отвар сделала на травах. Выпей-ка.

Баба Катя… Кто это? А… Знахарка.

— Дура ты, баба, — сказал Максим, но стакан выпил.

На несколько часов полегчало, но потом жар охватил с новой силой.

Зина расплакалась и ушла. Рядом остался Володя.

— Володька, свой путь выбирай. По совести живи. Правда, чревато оно по совести. А впрочем, наплюнь на всех, Володька. За тебя твой путь никто не пройдет. Я, если бы свой путь выбрал, счастливее, может, был. Тебя бы, сорванца, конечно, не увидел… Но… Да чего уж сейчас…

А коли эти, Володька, на тебя… Ну да плевать на этих! Я тобой гордиться буду! А я буду! Почему-то чудиться, что буду… Всегда буду… Должно быть что-то, кроме этих… Что-то настоящее быть должно. Один Володька смог, и ты сможешь. Ну иди-иди… Юнгой будь… Путь найди...

Максим закрыл глаза. Володя с минуту постоял около дела, вышел из комнаты, уселся на стул, стал смотреть, как бабушка зашивает дедушкину рубаху.

«Путь, — наблюдая за иголкой в руках у бабушки, задумался Володя. — Каким он должен быть?»

Он на миг закрыл глаза, и ему представилась широкая дорога, вся в солнечном свете. Сочная зелень, красивые цветы слева и справа. А впереди силуэт, он словно в солнце или наоборот солнце в нем. Но чтобы дойти до такого солнца, нужно и самому походить на него, быть хотя бы маленьким-маленьким солнышком. А как быть солнышком?..

— Наверное, — стал вслух размышлять Володя. — Нужно, как сказал дедушка, быть юнгой. А как быть юнгой? Быть храбрым, верным и чистым. Чистота у меня уже есть. Каждую неделю в баню хожу, со стола маме помогаю убирать, посуду иногда мою, тетя так маме и сказала: «Он у тебя чистюля». Храбрость тоже есть. Я кота вчера от собаки спас, за Ваньку вступился, правда, тумак от Петьки получил, ну да ничего. Храбрый я, бабушка?

— Храбрый, — кивнула Зина.

— А вот верный… Наверно, нет. Кому? Чему? Бабушка, кому быть верным?

— Взрослым станешь — сам решишь кому, поймешь…

— А если не пойму?

— Ну и хорошо, коли не поймешь. Целее будешь, — проворчала Зина и уткнулась в шитье.

Через минуту шитье кинула. Собралась на улицу.

— Бабушка, ты куда?

— Куда глаза глядят, — буркнула она. – Не могу здесь…

Вышла на крыльцо. Оступилась. Чуть не упала. Пошла по улице, сама не зная куда. А никак помрет? Что тогда? Да ничего… Был и не будет… Одним человеком меньше… Как она?.. Да ничего, как-нибудь справится… Да ведь и не долго ей… Лет-то уже шестой десяток пошел. Внучат воспитает. На родичей-то надежды мало. Самих еще воспитывать и воспитывать. И Пашку с Катькой, и Аньку с Димкой, и Сашку с Аленкой. Паша с Катей, жаль, далеко забрались, в Соликамск уехали… Даже отца не навестят… А если он…

По щекам потекли слезы. Зина, утирая их платком, ускорила шаг. Через час огляделась. Где это она? Ага, к Кротовке вышла.

В Кротовке все суетились. Народ столпился у церкви. С десяток солдат. С ними Иван Васильич. Тьфу-ты… Пропасть… Глаза бы его не видели… С ним еще один мужик. Тоже, видно, важный.

— Может, сносить-то не надо, а? – прозвучал из толпы чей-то робкий и жалобный голос.

— Коли не сносить, так под что-то полезное приспособить, — как всегда на распев произнес Иван Васильевич.

— Может, под цех какой? – предложил его собеседник.

— Может, и под цех… А может, под ясли? Вон люди недавно мне жаловались, просили.

— А что? Ясли так ясли. Мне нравится.

— Ну вот и решено…Наконец здесь что-то полезное будет.

Оба довольно улыбнулись.

— Выноси оттуда все, — дал солдатам приказ Иван Васильевич. Те ринулись в церковь.

— Господи помилуй, — прозвучало справа.

Зина оглянулась. Рядом стояла женщина, чуть ее постарше. В простом темном платье, в сером платке, с красными от слез глазами. Губы что-то беззвучно шептали и вздрагивали.

Из церкви стали выносить иконы и складывать в грузовик.

— Сколько хлама, сколько хлама, — покачал головой Иван Васильевич. – А вот это уже не хлам… Оправа золотая… Пригодится. Федька, вырежи-ка. Оправу в грузовик, картинку в костер. Так… Тут бронза. Тоже неплохо. Во что-нибудь полезное переплавим.

— А это куда? – вынес солдат из церкви охапку шелковых и берестяных цветов.

— Сжигать. Что ж еще? Вон в кучу кидай. Ну хочешь домой возьми, избу украсишь.

Другие солдаты гоготнули.

— Мне отдайте! Я возьму! – выступила из толпы какая-то старушка.

— Еще чего! Нечего вам, бабушка, хлам хранить. Сжечь и точка!

Иван Васильевич чиркнул спичкой. Цветы вмиг сгорели, иконы остались нетронутыми.

— Бензином их!

Один из солдат облил иконы бензином.

Иван Васильевич чиркнул спичкой, поджег. Огонь погас.

— Что за чертовщина. Еще бензина лей, не жалей. Вот так.

Снова чиркнул спичкой. Огонь побежал по иконам.

В толпе судорожно вздохнули.

— Вот и горят. А вы всю жизнь им кланялись… Спасибо скажите, что мы вас от мракобесия спасаем.

Зина невольно усмехнулась. Если здесь и есть бес, так только один, с коробком спичек в руках.

Когда все сгорело, Иван Васильевич довольно потер руки.

— Молодцы, солдатики, купол потом сбросим.

— Сейчас это добро увезти надо, — подхватил стоявший рядом с ним мужчина.

Иван Васильевич вместе со своим важным собеседником уселся в машину. Солдаты залезли в грузовик, нагруженный церковной утварью, и поехали следом.

— Уехали черти, — с облегчением вздохнул кто-то. – Чего натворили! Ох!

— Все правильно сделали! Нечего нам во тьме пребывать!

— Дурак ты, Ивашка, ох, дурак!

— Сам дурак! – огрызнулся парень.

Через полчаса все разошлись. Осталась лишь женщина, та самая, которая стояла рядом. Она не плакала. Просто смотрела на церковь. Но во взгляде ее было что-то такое глубокое, что-то такое печальное, что у Зины мурашки пошли по коже.

— Да не убивайтесь вы так! Всего лишь церковь! У меня вот муж, наверно, помрет скоро…

Женщина перевела взгляд на Зину.

— Что с ним?

— Простыл. Пьяный был, под дождем всю ночь пролежал. Жар уже который день… Бредить начал…

— А доктор?

— А что доктор? Доктор своими делами занят…

— У меня есть лекарства. Пойдемте, я вам дам.

— Да они вам самим нужны, наверное…

— Почто они мне сейчас?.. Как вас зовут?

— Зинаида.

— А я Павла. Можно просто, Паша.

Зина кивнула и направилась следом за Пашей. Дом ее был совсем близко, в ста метрах от разрушенной церкви. Небольшой, всего в два окошечка, но аккуратный, с уютным садиком. Вокруг сирень. Каждый кустик ухожен. В доме чисто, прибрано. В комнатке только кровать, стол и швейная машинка. В углу иконы. К полочке цветы прикреплены, два из бересты и три шелковых.

Вот значит, чьи цветы сожгли сегодня.

Паша усадила Зину за стол на кухне, поставила самовар, принесла картошку, хлеб, из погреба достала квашеную капусту.

— Угощайтесь.

— Да я…

— Угощайтесь-угощайтесь! Худые вы совсем. Поди за время, что муж болеет, и не ели ничего.

Зина хотела было сказать, что Паша и сама едва на ногах держится, осунувшаяся, бледная, то и дело, упадет, но промолчала. Взяла картошку. Съела ложку капусты.

— Вкусная у вас капуста.

— Ешьте-ешьте, я вам еще положу. Давно у вас муж болеет?

— С неделю. Кашель страшный.

— Я сейчас таблетки посмотрю.

Паша поднялась, ушла за печку, вскоре вернулась с таблетками, с деревянной коробочкой и маленькой стеклянной бутылочкой. Бутылочка была наполовину заполнена коричневатой жидкостью.

— Это таблетки, чтобы жар спал, вот здесь, — указала она на коробочку, — прополис, а это микстура.

— Так ведь дорогая она… Мне заплатить нечем.

— Что вы! Так берите. Берите-берите. С простудой нельзя шутить. Осложнения могут быть.

— Спасибо.

— И картошечку ешьте с капустой. Сейчас самовар закипит. Чай попьете. У меня мед есть и варенье земляничное.

Паша налила гостье чай, положила в деревянные розеточки варенье и мед. Сама присела на табурет. Наклонилась к стенке.

— Вы сами-то как будто болеете, — присмотрелась к Паше Зина.

— Да нормально все, — отмахнулась Паша и улыбнулась.

«Улыбка-то слабая», — подметила Зина, но промолчала.

На стене приметила фотографию в рамочке. На фоне дома и пышных зеленых кустов стоял мужчина в светлой рубашке.

— Это ваш муж?

— Муж, — кивнула Паша.

— А детки есть?

Паша отрицательно качнула головой.

— Жаль. Плохо без деток, — вздохнула Зина.

В сенях скрипнула дверь.

— Матушка Паша, чего это ты дверь не закрываешь? Сейчас закрывать надо, — послышался женский голос.

На кухню зашла женщина лет тридцати. Заметив Зину, она в тревоге замерла.

— Здравствуй, Зоичка, знакомься, это Зиноида.

Зоя кивнула в знак приветствия, по-прежнему с настороженностью глядя на Зину.

— Я, пожалуй, пойду, — поднялась Зина.

— Да вы еще даже варенья не попробовали! Нет уж, сидите, Пока чай не допьете, никуда не уйдёте, — улыбнулась Паша. — И ты, Зоинька, садись чай пить.

Паша хотела было встать, но Зоя не позволила ей.

— Сиди-сиди, я сама налью.

Зина еще с минут пять посидела в гостях и поспешила домой. Паша проводила ее до порога.

— Спасибо вам.

— Да не за что, заходите в гости.

Зина кивнула и ушла. Паша вернулась в дом.

— Ох, матушка, удивляюсь я тебе, — проворчала Зоя, убирая со стола. – И варенье-то ведь достала. Последнюю банку. И в погреб-то за ним слазила. А ведь тебе покой нужен!

— Зоя…

— А что Зоя?! Я о твоем здоровье пекусь! С раком дела плохи… Вам же больно!

— Все хорошо, Зоинька, не так больно, как другим.

— Ой, матушка, совсем вы себя не жалеете…

Зина, переступив порог дома, сразу кинулась к мужу с микстурой.

— На-ка, выпей!

— Откуда это? Дорогая поди.

— Бесплатно досталась! Женщина из Кротовки отдала.

— Какая еще женщина?

— Добрая!

— Где ты ее нашла-то?

— Да церковь закрывали в Кротовке. Там в толпе и она стояла. В гости меня позвала. Она рядом с церковью, в ста метрах живет. Пашей звать.

— Дура ты, баба, о, дура! – вскрикнул Максим. – Это же жена попа! Я мужа ее застрелил, а ты микстуру от нее взяла!

— Да может это какая-нибудь другая Паша?

— В Кротовке рядом с церковью только одна Паша живет.

Зина вздохнула.

— Она и не знает поди, что муж мертв…

— Могла бы и догадаться.

— Мне она ничего о нем не сказала… Ну ты микстурку-то выпей, — протянула ложечку с микстурой Зина.

— Тьфу на тебя! – оттолкнул руку жены Максим.

— Да что же ты! Выпей! Она же от чистого сердца микстуру дала!

— Микстуру дала, — передразнил Максим. – А я ее мужа убил, и тоже от чистого сердца! Уйди! Видеть не могу ни тебя, ни микстуру!

— Ну хоть бы ложечку выпил!

— Где она?! Эта микстура?! – приподнялся Максим.

Увидев на комоде микстуру, он схватил ее и швырнул о печку. Скляночка разбилась, оставив на белой печке коричневое пятно.

Зина ахнула и ушла.

Максим тяжело дышал, не сводя взгляда с пятна на печке.

Ночью снова начал бредить. Зина дала ему таблетку. Не сказала, что от Паши. Максиму полегчало.

Утром в дверь постучали.

«Доктор», — обрадовался Володя и помчался открывать.

Но нет. На пороге появился мужчина лет пятидесяти в милицейском обмундировании, несколько пьяный.

«Только его здесь не хватало», — мрачно подумала Зина.

— Здравствуй, Андрей, проходи.

— Максим-то как?

— Худо. Не ходи ты к нему сейчас.

— Да уж зайду, раз пришел, — вздохнул Андрей и зашел в комнату, где лежал Максим.

Максим смерил его тяжелым взглядом.

— Ну как ты?

— Как видишь, — вымолвил Максим и закашлялся.

— Не дело это, не дело… Поправляться надо, служба ждет.

Максим поморщился.

— Не дождется.

— Что ж ты расклеился как баба! Подумаешь, простыл…

— Так он уж шестой день лежит. Жар держится. Кашель все хуже. Дай взаймы на микстуру.

Максим побагровел. Андрей вздохнул.

— Неделя – это пустяки. И так пройдет… Ну ладно, на вот… — вытянул он из кармана смятую купюру и протянул Зине.

— Спасибо. Как сможем, отдадим.

— Да что там! Свои люди – сочтемся!

Максим закашлялся.

— Ну давай, Макс, возвращайся! Мы тебя ждем!

Зина проводила Андрея и вернулась в комнату.

— Дай-ка, — кивнув на купюру в руке жены, попросил Максим.

— Зачем тебе? Ну на, держи.

Максим взял купюру и вмиг разорвал.

— Да ты что?! – вскочила Зина. – Сбрендил что ли! Отдай!

Но Максим рвал и рвал купюру.

— Сожги! – велел он, протягивая жене мелкие клочки.

Зина залилась слезами.

— На что лечить-то тебя сейчас?!

— Да я лучше умру, чем от этого цареубийцы помощь приму! Тоже мне, нашел своего человека!

— Нет, значит, как по кабакам с ним таскаться и пить за его счет, так это пожалуйста. А как на микстуру деньги принять, так все! Гордый, видишь ли, какой!

— По кабакам только с чертом и можно таскаться. А помощь от него принимать – нет, ни за что.

— Горе ты мое! Да сам-то ты чем его лучше!

— Я царя не убивал.

— Ну да ты… — начала было Зина, но замолчала.

— Продолжай уж… — криво усмехнулся Максим и закашлялся. – Других – да. Но не ровня я Андрею, не ровня!..

— А кто такой цареубийца? – спросил Володя.

— Рано тебе об этом знать! – отмахнулась Зина.

— Отчего же рано? Взрослый уже парнишка. В школу пойдет. Должен понимать… А то вырастет… таким же… Цареубийца, Володя, – это тот, кто царя убил.

— А разве дядя Андрей кого-то убил?

— Максим! Молчи ради Бога! – всплеснула руками Зина.

— А кто ему потом обо всем расскажет? Ты, что ли?

— Ну вот подрастет, и расскажешь.

— Ничего я уже не расскажу.

— Тьфу на тебя! Опять помирать собрался!

— И вот, Володька, убили Михаила недалеко совсем. Как в Левшино ехать, склады по дороге есть керосиновые. От складов версту проехали, направо повернули там, где Резвянка, речонка махонькая, проехали еще сколько-то, сколько дорога позволила, и убили.

— Да не царя, а князя, — проворчала Зина.

— Царя, царя, — закашлявшись, настоял Максим. — Николай-то отрекся, Михаилу престол перейти должен был.

— Они его, Володька, Михаила-то, когда убили, так ох как гордились, что они, люди простые, самого императора загубили. Дураки! Нашли чем гордиться!

— Зачем же убили?

— Приказ сверху поступил.

— Ты, Володенька, только никому не говори об этом, и дяде Андрею ни слова!

— Не скажу, что ж я глупый, что ли?.. Только зачем все-таки убили…

— Дураки потому что! И те, кто внизу, и те, кто вверху. Ты, Володька, дураком не будь.

— Не буду. Я врачом буду!

— Правильно. Я сгубил, а ты спасешь. Будь врачом, — одобрил дед и закрыл глаза.

— А ты-то кого сгубил?

— Да никого, шутит дедушка, — поспешно произнесла Зина.

— Себя сгубил, себя…

Всю ночь Максиму мерещились кресты.

Раз-два, взяли! Раз, два, взяли! Чёртовы памятники!

Грязь. Дождь. Ни черта не видно. Сами все как мертвецы. Не отличишь. Кто из них кто. Вот Сашка. Этот живой, пьянущий, бледнющий, даже зеленющий, того и гляди свалится. Шатается, командует курсантами.

А вот очкастый… Нет, такого он не припомнит. Хотя...

Максим взглянул на фотографию на памятнике, который пытался своротить, и по спине пробежал холодок. Он. Точно он. Как живой. Живее мертвых. Тьфу ты, живее живых. Доктор Граль. Румянец на лице. Глаза влажные. Плачет?

— Не за себя, за вас.

Максим отшатнулся. Закрыл глаза. Открыл. Граль пропал. Слава Богу! А это еще что за баба? Баб вроде на дело не брали. А одета-то как! Платье! Зинке бы такое! Откуда она взялась здесь?

Максим бросил взгляд на соседний памятник.

Батюшки! С него она!

Он окинул взглядом кладбище. Ох, сколько же их здесь. Весь цвет города. Все такие живые...

Закрылся рукой. Нестерпимо их видеть.

— Максим! Максим! Проснись! Чего кричишь?!

Максим открыл глаза. Зина.

— А где эти?

— Кто?

— Живые.

Зина всплеснула руками и следующим утром направилась к Мироновым занимать деньги. Мироновы отказали, зато отозвались Пузиковы, через полчаса уговоров, одолжили денег.

Зина отправилась в город. Аптекарь, полноватый, сутулый человек, хмуро вручил ей бутылек с микстурой.

— Какая-то она больно светлая, — заметила Зина, вспомнив микстуру Павлы.

— Микстура как микстура! — рявкнул аптекарь. — Вы доктор, что ль, чтоб судить?!

Зина испуганно замотала головой.

— Берете или нет?!

— Беру-беру, — пролепетала Зина и купила микстуру.

Она еще хотела уточнить, как именно ее нужно принимать, но вид аптекаря был настолько мрачен, что она замялась и поспешила уйти.

Придя домой, сразу заставила выпить мужа микстуру. Максим, узнав, что куплена она на деньги Пузикововых, поворчал, но выпил сначала одну ложку, затем, по настоянию Зины, вторую и третью, чтобы уж наверняка подействовало.

Прошло три дня. Микстуру Максим по нескольку раз в день пил. Но лучше не становилось.

На четвертый день заглянул Илья Петрович, сказал, что договорился с доктором из центральной больницы.

— Пообещал сегодня приехать.

— Ну Слава Богу! Будем ждать.

Ждали. Но доктор приехал на следующий день после обеда.

Зине он понравился. Держался просто, одет тоже был просто, говорил вежливо, смотрел добродушно, без презрения, ни как на муху, а как на человека. Уже в летах, с бородкой, в аккуратных очках с тонкой оправой. Звали Тимофеем Никифоровичем.

— Доброе утро, извините, что вчера не приехал, задержался в больнице. Где заболевший?

Зина провела доктора к Максиму. Он лежал на спине, взглядом сверля потолок.

— Доброе утро, я Тимофей Никифорович, доктор, а вы?

— Максим Иванович, убийца, — не поворачивая головы, пробубнил Максим.

Зина всплеснула руками.

— Бредит он, доктор!

— Ну что ж, Максим Иванович, мы всех лечим: и убийц, и мироносцев. Давно болеете?

— Почти две недели, — ответила за мужа Зина.

— Жар держится?

— Держится, до сих пор держится.

— Это плохо. Чем лечитесь?

— Вот, — вынула из ящика таблетки и микстуру Зина.

— Вы ее разбавляли что ль?

— Кого?

— Микстуру.

— Нет.

— Как же нет? Я же вижу, что разбавляли. Вон она цвета какого!

— Так мне такую в аптеке продали! Вот вам крест! — перекрестилась Зина.

— Ну-ну… Вы креститься-то не спешите. Сами знаете, время нынче какое… А адрес аптеки напишите на листочке. Проверю я, что они там за микстуры продают. Максим Иваныч, позвольте, прослушаю вас.

Максим тяжело поднялся. Чуть не упал.

— Сделайте глубокий вдох, — попросил врач.

Максим хотел вздохнуть, но закашлялся. Прокашлявшись, вздохнул снова.

Около пяти минут доктор прослушивал Максима и становился все мрачнее.

— Вот что, милый мой, — обратился к Максиму Тимофей Никифорович, — одевайтесь и со мной в больницу.

— Еще чего! Никуда не поеду! — завалился на диван Максим.

— Надо ехать, надо, запустили вас, — произнес он и обернулся к Зине. -Вы к местному доктору обращались?

— А как же! Конечно, обращались.

— Куда только он смотрел… — вздохнул доктор.

— А он у нас только в сторону начальников смотрит, — зло произнесла Зина.

— Максим Иванович, поедемте со мной. Вам уколы нужны.

— Ничего мне не нужно.

— Неужели вам жить не хочется?

— Не хочется, — процедил Максим.

— Максим, миленький, — залилась слезами и встала на колени перед кроватью Зина, — ради меня, ради детей...

— Детям я не нужен. Где они? Дети...

— А я? Ты мне нужен! — воскликнул Володька.

— Ради Володьки хоть вылечись, поезжай с доктором!

— Ради Володьки… — повторил Максим, закашлялся, тяжело поднялся.

Зина с доктором помогли ему одеться, вывели из избы, усадили в машину.

— Поехали! — приказал доктор водителю.

— Постой, — прохрипел Максим.

Он долго и пристально смотрел на свой дом, который сам строил, разглядывал крыльцо, которое сам мастерил, наличники, которые сам вырезал, занавески, которая шила Зина.

Какое все родное…

— Можно, — наконец произнес он.

Повозка тронулась. Зина поехала вместе с мужем. Володя махал рукой деду, сетуя на бабушку, которая не дала ему поехать с ними.

В больнице с большим трудом удалось найти свободную койку. Максима положили прямо в коридоре. Все палаты были заняты. Поставили уколы. Максим уснул.

— Вы бы домой поехали, — посоветовал Зине доктор.

Зина наотрез оказалась. Отыскала стульчик. Села рядом с мужем. Всмотрелась в его измученное лицо. Вздохнула. Вспомнилась молодая жизнь. Максим, который приехал к троюродной тетке погостить. Красивый, высокий, волос русый, глаза голубые, веселые, нос орлиный. Разве мог быть такой не по нраву? Он ее сразу заметил, хотя и ростом была невелика, и коса жиденькая. Все девки в деревне на него заглядывались. Свои-то, местные, надоели, а тут новое лицо, да еще в красной рубахе. Рубаху-то эту ему мамка сшила. Ткань чудом досталась. Барыня подарила, у которой она по хозяйству управлялась.

Ох, весло было гулять! Песни пели, хороводы водили! Папка ругался: «Ух, бездельники!» А мамка защищала: «Пусть гуляют, радуются».

Максим ей этим же летом и предложил женой его стать. Ох, все девки обзавидовались! А она ходит такая важная, гордая, счастливая. Родители благословили.

— Давно пора! — сказал папка.

— Хоть бы за местного вышла, а так уедешь, и не увидишь тебя! — расстроилась мама.

— Да я приезжать буду!

Мама махнула рукой. Права оказалась. Не часто она к ним приезжала, сначала раз в три месяца, потом раз в полгода, затем и вовсе раз в год. Деток растить, по хозяйству управляться, некогда по гостям разъезжать.

С Максимом хорошо жили, что уж Бога гневить. Он ее любил. Побивал, правда, но только когда пьяный. А пил часто, после каждого выезда. Но не осудишь ведь его за это, с такой-то работенкой многие спились, а он держался.

Вся радость, правда, сошла с него, как он на эту работу проклятую устроился. До этого-то был ох, какой удалый, веселый, улыбка с лица не сходила. А потом как подменили. Ни улыбнется. И даже, когда улыбался, видно, не весело ему. На рыбалку идет с мальчишками, они гогочут, лепечут что-то, он вроде как улыбается, а глаза такие тяжелые-тяжелые. И застолье когда. Все счастливые. И он улыбается, но глаза выдают. Эх, если б не работа эта, он бы эту свою радость сохранил… Бедный, ох, бедный! Всех беднее…

— Раз, два, три… Пули… Свист… Ох! Раз, два, три… — Максим вдруг расхохотался. – А пули-то обратные! В тех, кто стреляет, попадают. Убили меня, ох, убили… Двадцать лет назад убили. Первая пуля и убила… Ты, Зина, с призраком живешь.

Зина позвала дежурную медсестру. Та поставила укол. Максим уснул.

Что-то мрачное… Большая туча… Тяжелая… Грозовая… Так и наплывает на него… Так и наплывает… Конец!

Вдруг откуда ни возьмись, вылетело белое облако, белыми лошадьми запряженное. А лошадями Володя правит. Тот самый Володя.

— Володька-а-а-а!

Он машет Володьке рукой. О! Тот увидел. В ответ замахал.

— Володя! Там туча! Задавит!

— Не задавит! – рассмеялся Володька, достал лук и пустил в грозовую тучу стрелу. Та тотчас рассыпалась.

— Где ты, Володька, лук взял?!

— Из дерева сделал.

— Там у вас разве деревья растут?

— А как же! Еще какие!

— Володь, а возьми меня с собой!
Володя виновато пожал плечами.

— Это не моя воля.

— Ну ты там спроси.

— Спрошу.

Он хотел было еще попросить, чтобы Володька для него такой же лук сделал, но не успел.

— Осмотр! — громыхнуло над ухом.

Максим открыл глаза. На душе было досадно. Вот Володька счастливый! Скачет себе там на облаках, а его тут мучают.

Осматривал Максима другой доктор, не вчерашний. Осматривал прямо в коридоре. Слушал, хмурился, мерил температуру, заглядывал в горло, в нос. Максиму доктор ужасно надоел. Раздражали его и люди, семенящие по коридору. Все больше и больше он завидовал Володьке, который беззаботно катается на облаках.

Когда врач ушел, Максим с облегчением вздохнул, лег и закрыл глаза.

— Как ты? — спросила Зина.

— Паршиво, — процедил Максим и больше не произнес ни слова.

Он думал. Думал, выздоровеет или нет? Если выздоровеет, то придется выходить на работу… Нет, лучше не выздоравливать...

Стало смеркаться.

— Домой бы ехала, — сказал он Зине.

— Нет, я с тобой.

Зина выпросила у медсестры еще два стула и покрывало. Покрывало медсестра не дала, только простынь. Зина составила три стула вместе, накрыла простынею, прилегла, задремала.

«Бедная, — вдруг подумалось Максиму. — И угораздило ее жизнь со мной, дураком, связать. Всю жизнь ей испоганил. Напивался как собака, бранил ее, бил по пьяни, да и не по пьяни тоже. А она ведь хорошая. Добрая. Как глаза ее увидел, серые-серые, наивные-наивные, так и решил: женюсь. Ох, и зачем занесло меня тогда в ее край. Счастливой бы она могла быть без меня. С человеком жить! А не с у… Даже и в мыслях не выговаривается… С убийцей… Одно слово, а как жжет. Эх! Я ведь и радость разделить с Зинкой не мог. Всю жизнь как с камнем на шее. Еще и дальше его тащить… Нет уж, хватит, натаскался...

Зину жалко… Ну да ей без меня легче будет.

Володька… Ну да у него папка, мамка, бабка опять-таки, даже две.

А другие видят-то меня раз в месяц. Быстро забудут».

— Максим, спишь?

— Чего тебе?

— Ты выздоравливай, ладно?

Голос Зины, и без того тонкий, совсем прозвучал писком.

Максим кивнул. Жалко ее, в самом деле.

— Жар-то спал?

Максим кивнул и плотнее закутался в одеяло.

К обеду Максим снова начал бредить. Тимофея Никифоровича снова не было. Пришел врач, который осматривал Максима вчера. Хмурился-хмурился. Велел медсестрам поставить еще уколы. Зине сказал:

— Рентген нужен. У нас аппарат сломан. Починят – сделаем.

Через час приехал Володя с Сашей и Аленой. Володя долго сидел, не отходя от деда.

— Ребята вчера вот такенного, — рассказывал он, широко распахнув руки, — карася принесли. Мы с тобой на рыбалку пойдем — такого же поймаем.

— Поймаем, — кивал Максим. — Ты еще и не такого поймаешь!

— Вместе поймаем!

Максим кивнул и слабо улыбнулся. Закашлялся.

— Володька, как бы там ни было, помни одно: юнгой будь!

— Буду, — пообещал Володя.

Когда папа с мамой собрались домой, Володя не хотел уезжать. Просил, чтобы позволили остаться рядом с дедом. Не позволили.

Володя обнял дедушку и поплелся следом за родителями. Зина осталась.

— Спасибо тебе, — сказал жене Максим.

— Да за что спасибо-то?

— За жизнь, за детей, за терпение…

— Да что уж ты! Не выдумывай, отдыхай лучше.

Максим вздохнул и закрыл глаза.

Снова Володька на облаке. Мчится к нему радостный, на снижение идет.

— Можно, Максим Иваныч! Можно! Садитесь.

— Да не уж-то?!

Максим, довольный, взобрался на облако.

Стали взлетать вверх.

— Здорово-то как!

Маленькие домишки, каменные, деревянные, вот Мотовилиха, а вот родная Язовая. Домик его, огород, улочка… А вот Сашка. Шагает куда-то. Торопится. Видно, в Кротовку. Интересно, зачем? А вот и Кротовка уже. Так-так… Вон Иван Васильич стоит. Боже! Махонький какой! Ручонками машет. Кричит что-то. С церкви солдатики купол сбрасывают. А хорошая ведь церковь была…

А Иван Васильич все же кроха крохой. И вот этого махонького он боялся?.. Эх, дурак был…

— Простят меня, как думаешь, Володька?

— Уже простили.

— Да не уж-то?!

Володя кивнул. Максим улыбнулся.

Вместе с Володькой Максим поднимался все выше и выше. Ветер, подобно щенку, радостно ласкался. 

Какие могучие леса по обе стороны Камы… А вот и остров смерти. Такой крошечный и мелкий.

А впереди… Впереди вдруг показалось огромное, залитое солнцем облако. И стояли на нем все те, кого он погубил. Они должны бы злиться на него. Но они улыбаются. Красивые, словно светятся изнутри.

Максим с грустью посмотрел на Володю.

— Жаль, мне к ним нельзя.

— Можно. Теперь можно.