Зорька

С полей поднимался лёгкий туман, и таял в лучах утреннего солнца. Стояли последние тёплые дни августа. Электричка, следующая из столицы в область, была переполнена. Многие спешили насладиться последними летними выходными на природе. Народ теснился не только в вагоне, но и в тамбуре. Здесь ехали грибники с корзинами, молодёжь с рюкзаками и гитарой, женщина с вертлявой собакой, влюблённая парочка, прислонившаяся к стене тамбура. Казалось, что как только откроются двери вагона, на первой же остановке, то кто-нибудь обязательно выпадет из дверей. Но, почти на каждой остановке находились желающие натиском протиснуться и раствориться в этом тесном, душном и потном пространстве. «Хорошо, что скоро надо выходить», — подумала, стоящая в тамбуре, женщина со скулящей время от времени собакой,- «бедолаге собаке все лапы оттоптали, и хвост, взвизгивает бедняжка. Может, на этой, небольшой остановке, никого не будет из желающих войти?» Электричка затормозила, открылись двери и в проёме появился силуэт сухонькой старушки с тележкой. Она стояла, вопросительно заглядывая в тамбур, и переминалась с ноги на ногу, прицеливаясь, куда можно встать. Один из молодых людей подал старушке руку, а другой подтянул в тамбур тележку, казалось, что все втянули животы, чтобы вошла новая пассажирка.
— Что ты, старая, лезешь? Не видишь, и так шевельнуться невозможно! – зло, сквозь зубы, процедила девчонка, стоящая с парнем в обнимку.
Старуха, пробуравив девчонку когда – то голубыми, а сейчас выцветшими от времени серыми глазами, шмыгнув своим скособоченным носом, с иронией заметила:
— Завтра сама такая будешь!
Девчонка, скривив рот, вопросительно посмотрела на новую попутчицу, обронив:
— С ума спятила.
— Да, да, скоро — продолжала старуха.
— Пробежит, промелькнёт, жизнь, как одно мгновенье, и забудешь, что молодая когда – то была.
А в голове у неё закружились, замелькали дни и годы, прожитой нелёгкой жизни.

Ей вспомнились тяжёлые годы военного и послевоенного детства. Как оккупировали село немцы, как спасали брата, переодев его в девчоночью одежду, потому что всех мальчиков в селе убивали. Как бегали по двору новые постояльцы за последней уцелевшей курицей. Как кричал, махая прикладом немец, на такую же старуху, как и она теперь:
— Матка, дай яйки!
А они, трое детей с матерью, дрожали в сарае, и в животе неприятно урчало от страха, ещё хуже, чем с голодухи.
Потом была победа, радость, ликование. Неописуемое счастье, когда отец пришёл с войны. За отцом подтянулся и дед, но не с войны. Из заключения. Был осуждён, как кулак. За то, что имел свои сады, мельницу, амбары, пасеку. Всё добро отошло колхозу, а дед, отбыв солидный срок, вернулся в родной дом в тяжёлой, большой, тёмной телогрейке, в которой потерялся и был неузнаваем. И опять тяжёлый изнурительный труд в колхозе. А непосильные налоги на всё, что они имели в своём хозяйстве, ложились тяжёлым бременем на всех членов семьи от мала до велика. Они, детишки, бегали в школу в соседнее село, а после уроков, да и на большой перемене, помогали родителям по хозяйству. Пололи бураки, перебирали картошку, доили корову, убирали за поросятами. Колхозу необходимо было сдавать мясо, молоко, яйца, а сами опять жили с затянутыми поясами. Ей, Мусе, самой младшей в семье, тогда в послевоенном сорок шестом шёл восьмой годок. Но она, как и все старшие дети, помогала родителям по хозяйству. Малышка смотрела за коровой. Она выгоняла Зорьку в стадо, а потом забирала обратно. Иногда, так же как и другие детишки помогала пастуху гонять деревенское стадо на выпас.
Вспомнился февраль месяц. Морозцы сменялись метелями и оттепелями, но до настоящего тепла ещё было далеко. Зорька недавно отелилась. Маленького неокрепшего телёночка забрали в хату, отгородив место у печки. Мусе надо было доить вовремя Зорьку и давать молоко телёночку. Доила она её до школы, потом бегала на большой перемене и следила за ней после уроков, что бы, молоко не застаивалось в вымени, и оно не распирало. Когда молоко подходило, то Зорька начинала мычать протяжно и жалобно, прося освободить её от приходящего молока. Муся ждала выходного, что бы можно было отдохнуть хотя бы от школы, ведь за подрастающим телёночком, как и за младенцем необходим был тщательный уход и кормление. В тот выходной к ним пришли гости из соседнего села, тётка со своей подругой. В комнате было жарко натоплено, пахло томлёными щами и распаренной в чугунке кашей. Взрослые собирали на стол, а дети, сидя на сундуках, мастерили куклу из соломы и лоскутков. Подходило время кормления телёночка, но была какая-то странная тишина. Эта несвойственная для этого времени дня тишина настораживала и вызывала какое-то нехорошее для всех предчувствие. Надев валенки и накинув латаное пальтишко, доставшееся ей по–наследству от старших детей, Муся поспешила в хлев к Зорьке. Первое, что бросилось в глаза, это раскрытая дверь в хлеву.
— Зорька, Зорька, где ты? Отзовись! — призывно позвала она корову, припав к дверному косяку.
Но ответом была тишина и заунывно гудящий колючий ветер, вольготно гуляющий в пустом хлеву. Корова как будто испарилась, ведь возле хлева было утоптано всё валенками и никаких коровьих следов!
На помощь к Мусе вышла тётка Пелагея и пошли они по селу искать корову. Но поиски не дали никаких результатов. Пришлось отправиться дальше, за околицу. Шли по просёлочной дороге, миновав поле, овраги, перелесок. Между тем ветер усиливался, и начиналась метель. А они всё шли и шли, сложив ладони рук у рта, как бы трубочкой и призывно звали: «Зорька! Зорька!». Руки начали коченеть, они продрогли, но корова не отзывалась. У Муси потерялась верхняя пуговица от пальто, и снег, подгоняемый ветром, неприятно холодил шею, и пробирался за пазуху. Тётка сняла с себя шарф, и, наклонившись над ней, стала закутывать шею, подняв воротник. Но у самой расстегнулся верхний крючок на кожухе и больно зацепился за Мусин нос, попав внутрь ноздри. Она пронзительно взвизгнула, а тётка не поняв, что произошло, резко распрямилась, отшатнувшись от неё, и увидела алую струю крови, набегавшей из рваной ноздри племянницы. Зачерпнув пригоршней снега, стала прикладывать к её носу. Колючий снег жёгся и щипал. Ноздря потом заросла, но кончик носа, с тех пор, стал крючковатым и немного скособоченным. Мело, смеркалось, неприятно болел нос, а они всё звали и звали, крича в ладоши по направлению ветра. И вдруг, потеряв всякую надежду найти кормилицу, сквозь завывание февральского ветра услышали жалобное мычание коровы. Не веря своим ушам, думая, что им показалось, они, наконец, смогли различить сквозь белую пелену летящего снега, силуэт, медленно приближающийся к ним Зорьки. Корова медленно и неуклюже ступала, переваливаясь с бока на бок. Переполнявшее вымя молоко, распирало её, а к задним копытам были примотаны валенки, которые, то же затрудняли её передвижение и путали все следы. Поравнявшись со своей пропажей, они увидели её крупные, затуманенные глаза с заиндевевшими ресницами, и покатившейся из них слезой. Пелагея с Мусей бросились с двух сторон обнимать её за шею, гладили бока и успокаивали:
— Зорька, Зорюшка, потерпи родная, теперь мы вместе.
А она, тыкаясь в них своим кожаным носом, лизнула Мусину рану своим шершавым и тёплым языком.
Освободив корову от непривычной и мешавшей ей обуви, повели её к дому, теряясь в догадках, кто же мог увести корову. Жили они тогда открыто, почти все одинаково, двери не запирали на засов. Были все свои, и чужака в селе было не трудно не заметить.
Так и не поняли они, кто сотворил с ними эту злую шутку. Только Зорькины затуманенные слезами глаза, не забылись ей до самой старости, да и скособоченный нос, напоминал такую давнюю, но и такую близкую историю.

Август 2013 г., Лобня