Ну тогда упрощу вопрос: а Вы для себя самой (спорно, понятное дело) определили, что такое НИЧТО и кто такой НИКТО, коли пишите об этом? И сразу же в вслед этому вопросу: а откуда взялась (первичная) любовь? Она же ведь не НИЧТО, а — НЕЧТО. Или вам не интересно над этим всем задумываться, И вы вполне можете обходиться одними чувствами? Вам так кажется (чувствуется) и этого вполне достаточно для поэтического переживания? Я это к тому, что у каждого поэта — своё мироздание, и соответственно, свое миропонимание. Просто одним интересно его еще и осмыслять, а другим — не нужно осмысление: они живут в своем мироздании непосредственно, как дети. Мне вот и хочется понять, к какому типу относите себя Вы? Чтобы более глубоко Вас понимать и чувствовать… Простите за дотошность, и может быть скучное занудство…
А вот если серьезно: Вы знаете, что НИЧТО (а НИКТО, это тот, кто пребывает в НИЧТО) — есть помимо всего прочего и Начало всех Начал, в котором в потенции пребывает всё: и СВЕТ, и Любовь, и Сила Величайшая, пробивающая, как говорится одной левой — асфальт и каменные глыбы? Или же Вам ощущение себя в НИЧТО пришло интуитивно? И Вы только-только начали обживать НИЧТО?
Так, Мара — ведь ни только смерть: Она — хозяйка возрождений, она — заведует рожденьем: чтобы воскреснуть — умереть сначала нужно. Бесконечна смертей и жизней череда: без кипятка не будет льда, а между ними — нити вечность, в миру которая судьбой зовется. Матушка Россия испепелит мороку силой сердечной, ангельской, родной…
Ну, коли так — мала брошюра: том с целый дом поэтам нужен! Мы в жизни для того и дружим, чтобы по чести и де-юро Отчизне праведно служить: размах нам нужен, чтобы кровью писать и мир растить любовью. и Божьи Даром дорожить.
Мара? — Верно, Мара — мать России нашей. Мы для Мары сеем и для Мары пашем. По ученью Мары избегаем свары. В каждой бабе Мару видим мы с почтеньем: вечность в песнопеньях, преклоняясь, дарим.
«А там, где (поэт) не хочет говорить прямо» — это и есть кокетство. Но безусловно поэтическое кокетство. на которое поэт вполне имеет право… Просто мне именно это и нужно было выяснить… По иному говоря — это мистификация. Но и это нормально в поэтическом мире. Более того поэтические мистификации могут быть гениальными. А тем более в эпоху постмодерна — это уже даже и как бы само собой разумеющееся…
В одном не согласен: одно дело понимать (не понимать), почему другому человеку больно, И совсем другое дело знать, что человек притворяется, и что на самом деле истекает не кровью, а клюквенным соком. Но опять же если он притворяется талантливо (постмодернистская игра в игру) — то и слава Богу. Какая разница: реальная или игровая отображена в стихотворных строчках боль. По мне имитационная даже предпочтительней…
По духу и ритму — великолепно! Завораживает. А во смыслу — опять не могу въехать… И опять возникает подозрение в кокетстве. Если вы не знаете, как говорят с Творцом, то спросите у тех, кто говорит с Ним. И откуда вы знаете, что в мире, которого нет (пусть даже для вас нет) — тихо? Конечно же, мир может вас не пускать в себя, а вы при этом видеть, что в нем тихо. Но ежели Вы (ваш лиричный герой) замурован в самом себе, как в коконе, и от того, не может даже говорить с Творцом, и мира для вашего лирического героя нет никакого, то тогда об этом следовало бы хоть как-то намекнуть. То есть кожей (позвоночником) я чую, что вашему герою БОЛЬНО, может быть даже смертельно больно, а отчего больно — в толк взять никак не могу.
Пусть же вурдалаки ныне правят бал, пусть хоть расстреляют Слово наповал. В нашу жизнь Поэта Бог судьбой послал, а судьба Поэта, что девятый вал, И Поэт пред Богом лишь держит свой ответ: на него управы, кроме Бога нет.
Чу, я ни в боксе, ни в сноровке не мастак, Мне — лучше в покер: говорю я: ПАС. И отойду в сторонку, выпью квас, надену фартук, встану за верстак. Мне лучше созидать, пусть безделушки, чем яйца разбивать у бедной клушки… И буду наблюдать со стороны прекрасных женщин, потных и прелестных и помнить о мгновениях чудесных, когда без боя обходились мы…
Поэт — он потому поэт, что двести, иль триста тысяч раз о рифы разбивался. И чудом в жизнь настырно возвращался: поскольку он носитель дивной вести, которую и слушать не хотят: в ушах гремит лишь шторм стихов цунами, где рифмы изголяются над нами и кол вогнать нам в сердце норовят. Но то напрасно, ведь поэт — бессмертный: он возрождается вслед каждой новой песне…
Брошюру Буриме? — Так это греет душу, когда душа к душе, когда глаза в глаза, когда без рифмы выдохнуть нельзя, и сердца жар надсадно горло сушит. Но это миг! Прекрасный чудный миг: не внял ему — и все сгорело в пепел. И потому растянутый нелепо миг в вечность тотчас от досады сник…
Завидую, Вы — видно Воздух гороскопный, а я — Земля: мне докучают орки. Я прыгаю от сопки и до сопки: До Марса мне, как до Сатурна топать, хоть тысячу пар обуви сменю, вас, марсиан, я в жисть не догоню.
Абсурд абсурдом в нас взрастил абсурд. Поэт давно в абсурде моет ноги. Не будьте ж Вы с поэтом очень строги — он там, во глубине сибирских руд перебирает жизни долгой четки: и в памяти — то кот, то пес, то птичник гусыню исцеляет от чесотки… И ничего давно уже не лично. И только дико мучает вопрос, тот, до которого еще он не дорос. А следовательно вновь в абсурд, как в бездну, лететь вниз головою, как в надежду, но невпопад его впадает рифма — поэт разбился о граниты рифа…
Я «Капитал» прочел от корки и до корки, как детектив, не в силах оторваться… И начал в жизнь свободную влюбляться: там, где к ногтю прижаты злые орки. А тот, кто Марка не сумел осилить. так и остался быть под властью орок… Мне мир свободы потому и дорог, что оркам супротив растут в нем крылья.
Нет, жизнь трагичней, чем гитары звон. Поэт всегда — гонимый и побитый: его — и скалкой и бандитской битой — во всех грехах повинен только он. Он никогда не спал с чужой женой, хотя слывет среди друзей повесой. И знает, что когда-нибудь повесит себя за голос свой прокуренный, родной… Ну, а пока — гусарь! Вино — рекой. И у кота понос от передозов Как хороши, как свежи были розы — но куражом боль сердца успокой.
Мой верный пес, как верная жена, подносит кубок на большом подносе, Хоть сам с усам, меня оставить с носом не трудно, коли выпью я до дна. До дна забудусь вдрызг. Потом гитару я обуздаю, как коня, навзрыдно. И пусть меня в дыму словес не видно, я — есмь гусар! я буду плакать даром…
Срама — нет, он на морозе отвалился, отдал душу; и замершая мимоза, как заботливая клуша его пыл отогревает… Может выйдет, может нет из корнетушки поэт- чудеса пока бывают…
Не за плюсы — смеха ради! Говорил Поэт, что радий каждой строчки лижет пятки. Нет и нет, не скупердяи, мы смеемся без оглядки, чтоб наутро быть распятым на кресте своих стихов. Но ведь лишь поэт, ребята, жизнь за стих отдать готов…
Ага! Пусть кошки ластятся игриво, мы завернемся в плащ из конской гривы. Дам расфуфыренных погоним мы взашей. Мой верный пес: еще вина налей! Всё выпьем и помчимся зверя гнать сквозь пыль и дым… Какая благодать!
Она — хозяйка возрождений,
она — заведует рожденьем:
чтобы воскреснуть — умереть
сначала нужно. Бесконечна
смертей и жизней череда:
без кипятка не будет льда,
а между ними — нити вечность,
в миру которая судьбой
зовется. Матушка Россия
испепелит мороку силой
сердечной, ангельской, родной…
том с целый дом поэтам нужен!
Мы в жизни для того и дружим,
чтобы по чести и де-юро
Отчизне праведно служить:
размах нам нужен, чтобы кровью
писать и мир растить любовью.
и Божьи Даром дорожить.
мать России нашей.
Мы для Мары сеем и для Мары пашем.
По ученью Мары избегаем свары.
В каждой бабе Мару
видим мы с почтеньем:
вечность в песнопеньях,
преклоняясь, дарим.
В одном не согласен: одно дело понимать (не понимать), почему другому человеку больно, И совсем другое дело знать, что человек притворяется, и что на самом деле истекает не кровью, а клюквенным соком. Но опять же если он притворяется талантливо (постмодернистская игра в игру) — то и слава Богу. Какая разница: реальная или игровая отображена в стихотворных строчках боль. По мне имитационная даже предпочтительней…
И опять возникает подозрение в кокетстве.
Если вы не знаете, как говорят с Творцом, то спросите у тех, кто говорит с Ним.
И откуда вы знаете, что в мире, которого нет (пусть даже для вас нет) — тихо?
Конечно же, мир может вас не пускать в себя, а вы при этом видеть, что в нем тихо.
Но ежели Вы (ваш лиричный герой) замурован в самом себе, как в коконе, и от того, не может даже говорить с Творцом, и мира для вашего лирического героя нет никакого, то тогда об этом следовало бы хоть как-то намекнуть. То есть кожей (позвоночником) я чую, что вашему герою БОЛЬНО, может быть даже смертельно больно, а отчего больно — в толк взять никак не могу.
пусть хоть расстреляют Слово наповал.
В нашу жизнь Поэта Бог судьбой послал,
а судьба Поэта, что девятый вал,
И Поэт пред Богом лишь держит свой ответ:
на него управы, кроме Бога нет.
Мне — лучше в покер: говорю я: ПАС.
И отойду в сторонку, выпью квас,
надену фартук, встану за верстак.
Мне лучше созидать, пусть безделушки,
чем яйца разбивать у бедной клушки…
И буду наблюдать со стороны
прекрасных женщин, потных и прелестных
и помнить о мгновениях чудесных,
когда без боя обходились мы…
иль триста тысяч раз о рифы разбивался.
И чудом в жизнь настырно возвращался:
поскольку он носитель дивной вести,
которую и слушать не хотят:
в ушах гремит лишь шторм стихов цунами,
где рифмы изголяются над нами
и кол вогнать нам в сердце норовят.
Но то напрасно, ведь поэт — бессмертный:
он возрождается вслед каждой новой песне…
когда душа к душе, когда глаза в глаза,
когда без рифмы выдохнуть нельзя,
и сердца жар надсадно горло сушит.
Но это миг! Прекрасный чудный миг:
не внял ему — и все сгорело в пепел.
И потому растянутый нелепо
миг в вечность тотчас от досады сник…
а я — Земля: мне докучают орки.
Я прыгаю от сопки и до сопки:
До Марса мне, как до Сатурна топать,
хоть тысячу пар обуви сменю,
вас, марсиан, я в жисть не догоню.
Поэт давно в абсурде моет ноги.
Не будьте ж Вы с поэтом очень строги —
он там, во глубине сибирских руд
перебирает жизни долгой четки:
и в памяти — то кот, то пес, то птичник
гусыню исцеляет от чесотки…
И ничего давно уже не лично.
И только дико мучает вопрос,
тот, до которого еще он не дорос.
А следовательно вновь в абсурд, как в бездну,
лететь вниз головою, как в надежду,
но невпопад его впадает рифма —
поэт разбился о граниты рифа…
как детектив, не в силах оторваться…
И начал в жизнь свободную влюбляться:
там, где к ногтю прижаты злые орки.
А тот, кто Марка не сумел осилить.
так и остался быть под властью орок…
Мне мир свободы потому и дорог,
что оркам супротив растут в нем крылья.
Поэт всегда — гонимый и побитый:
его — и скалкой и бандитской битой —
во всех грехах повинен только он.
Он никогда не спал с чужой женой,
хотя слывет среди друзей повесой.
И знает, что когда-нибудь повесит
себя за голос свой прокуренный, родной…
Ну, а пока — гусарь! Вино — рекой.
И у кота понос от передозов
Как хороши, как свежи были розы —
но куражом боль сердца успокой.
подносит кубок на большом подносе,
Хоть сам с усам, меня оставить с носом
не трудно, коли выпью я до дна.
До дна забудусь вдрызг. Потом гитару
я обуздаю, как коня, навзрыдно.
И пусть меня в дыму словес не видно,
я — есмь гусар! я буду плакать даром…
отвалился, отдал душу;
и замершая мимоза,
как заботливая клуша
его пыл отогревает…
Может выйдет, может нет
из корнетушки поэт-
чудеса пока бывают…
Говорил Поэт, что радий
каждой строчки лижет пятки.
Нет и нет, не скупердяи,
мы смеемся без оглядки,
чтоб наутро быть распятым
на кресте своих стихов.
Но ведь лишь поэт, ребята,
жизнь за стих отдать готов…
мы завернемся в плащ из конской гривы.
Дам расфуфыренных погоним мы взашей.
Мой верный пес: еще вина налей!
Всё выпьем и помчимся зверя гнать
сквозь пыль и дым… Какая благодать!