Мне тоже понравилось. Но возник важный для меня лично вопрос: Что для ЛГ первично: объективная реальность («Мир никогда не станет прежним, Ему бы только уцелеть. Ему бы вырваться из плена И необъявленной войны.», которая вызывает, скажем так, негативные эмоции? Или у ЛГ обычная осенняя хандра (сезонная депрессия) и она, чтобы легализироваться для самой себя свое настроение, находит причину в «не объявленной войне»? Это два качественно разных душевных состояний. По тексту я склоняюсь к первому варианту. Ибо ЛГ предполагает успокоиться к январю, но ведь «необъявленная война (провал мира в тартарары) не закончится ни только к январю, она может быть вообще не закончится в обозримом будущем. Получается так, что ЛГ погрустит-погрустить, да перестанет, да еще извлечет из своей грусти пользу — напишет повесть… Спрашиваю об этом потому, что моя личностная позиция тут предельно ясна. Утверждение, что „мир никогда не будет прежним“ — верное, но половинчатое, ибо возникает тут же насущный вопрос: а каким он будет? И опять же это мое личное убеждение, ответить на этот вопрос может только Поэт. Если, конечно, посчитает нужным озадачиться этим. Если указанная проблема для него важнее его сугубо личностных переживаний. Если он воспринимает свое творчество как работу по изменению мира, который уже по любому никогда не будет прежним. Но каким-то он должен таки стать?.. И кто несли не поэт, должен сказать это, выразив образами своё видение мира, который должен прийти взамен нынешнему?..
Я воспринял рассказ как черновую зарисовку (эскиз) В таком качестве он прекрасен. Но это на мой взгляд, не литература, а скорее — рекламный текст, или, что еще хуже — бесплотная греза. Чтобы этот эскиз превратить в настоящую прозу, а у него безусловно есть такая потенция, его нужно оживить. Оживить в буквальном смысле. Сделать живым: нужны реальные живые переживания героини и молодого врача. Те же ходульные выражения, которые использовались, полагаю, как временные подпорки — для текста такого замаха — не годятся. Тут вообще не должно быть ни одного избитого выражения и оборота. Все должно идти от СЕРДЦА, а не от УМА. Только тогда можно поверить в счастливый исход. Полагаю, если у автора родился такой (без преувеличения) прекрасный замысел, то у него вполне хватит таланта, чтобы придать ему и такую же прекрасную литературную форму.
Текст написан мастерски. Но именно потому что мастерски, особенное впечатление на меня не произвел. Я увидел в нем ремейк известной «Палаты №6» Антона Чехова. Но в женской обертке. А потому текст этот показался мне литературной вторичностью, если не третичностью, или даже пятеричностью. А вот автором я заинтересовался. Очень талантливый автор. И, опять же, как мне показалось, судьба его в нынешнее время — под стать судьбе героини, а может быть даже еще трагичнее, потому как в нем я увидел профессора, вынужденного преподавать в начальных классах. При непосредственном общении с ним, если конечно он соизволит пообщаться, я бы спросил у него: а вообще ЗАЧЕМ он это написал? И когда написал? Если сейчас – один расклад; если 40 лет назад – другой. И ЧТО он хотел этим текстом сказать? И какие вопросы хотел поставить, чтобы читатель мог задуматься над ними? Ответы на эти вопросы мне были бы гораздо интереснее самого текста… Да и сам автор (его личность) мне кажется намного интересней того, что он описал. Но опять же, смотря когда он это написал…
У меня «таинственных» фотографий больше тысячи, из них огромное количество переснятых через зеркальную пленку (через «кривое зеркало»). Можно даже сказать, что я специализируюсь на «таинственности». Ибо таинственность – это обратная сторона многозначительной красоты. Красота — всегда многослойна, а потому и таинственна. Но выбрал я эту фотографию, потому что она как бы указывает на ИСТОК красоты и таинственности. А он, этот исток – буквально под ногами. Нужно только внимательно смотреть по сторонам и себе под ноги. На эту фотографию можно смотреть сколько угодно долго и каждый зритель непременно увидит в ней что-то своё. Это как гадание на кофейной гуще: развивает вИдение и воображение. Но самое главное – в ней отчетливо видна ПЛАСТИКА. Для меня художественное фото начинается именно с пластики. Есть пластика – есть художественность, нет пластики – обычная фиксация, может быть даже чрезвычайно значимого события. Но это уже документальное фото, которое безусловно (подчеркиваю, безусловно) имеет право быть и иметь свою собственную ценность. Но все-таки художественность – это многослойность, когда за чем-то одним скрыто другое, может быть даже воображенное, а за этим, вторым, слоем – третий, четвертый, пятый. Художественное фото – это как хорошее многозначительное стихотворение. Изначальное название фотографии — ИЗМОРОЗЬ. Но поскольку конкурс называется «31 июня или Таинственное лето», то и фотографию можно назвать — «Седьмое небо. Лето на облаке». Типа обычная поэтическая метафора.
Спасибо, Владимир. И я тоже, когда увидел Ваши фото-работы, определил — это рука и взгляд Мастера. Хотел познакомиться поближе и подробнее с Вашим творчеством, но ссылка на Ваш сайт для меня почему-то не открывается. Может быть поможете открыть…
Для меня условия конкурса невыполнимы. У меня в архиве где-то может быть 100 000 фото. И выбрать из них три – невозможно. Поэтому не обессудьте: сделаю микро-фото репортаж с одного мероприятия. Это праздник Земли, который проходил в деревне Коняево Владимировской области в 2004 году. Солнечная Катенька Моление солнцу Фольклорной ансамбль
Для меня Пушкин больше, чем Поэт. Для меня он – Пророк: Сам Господь Бог устами Пушкина явил миру СОВЕРШЕННОЕ СЛОВО. Русское Совершенное Слово. В восточной культуре, чтобы достичь совершенства, проникнуться им, читают мантры. Я же (было время) вместо мантр использовал стихи Пушкина: их фонетическое звучание оказалось эффективнее любых мантр, эффективнее любых заклинаний и шаманских песнопений. Пушкин в моей поэтической крови. Привожу свои стихи из цикла «Пушкин и теперь живее всех живых»
+ + +
Солнце… Спицы… Колесница катится по сочным травам. Запах – сладкая отрава. Невозможно не влюбиться! На траве лежим мы, трое: Пушкин, я и моя муза. Мне не стыдно, здесь я лузер. я свой дух на лад настроил. Муза, бледная кокетка, Пушкину стихи читает. Он огрехи отмечает, плечи трогая ей веткой. Он в неё влюблен; я – лишний. Но ведь муза-то – моя. Мы, как шведская семья, познаем вкус спелой вишни, в небо косточки плюём. запах благости вдыхаем. Ничего про жизнь не знаем: мы давно живем втроем: Пушкин, я и муза, Маша. Горний свет слепит глаза. Лупоглазо стрекоза замерла над счастьем нашим.
+ + +
Я видел мост, на нем перила в воде зеркальной отражались. Вода спокойная дарила покой, переходящий в благость. Мошка роилась ореолом и пела тонким детским хором. А над мостом кружился ворон глубокомысленным укором. А на мосте, как греза – Пушкин стоял и мне махал рукою, и радовался, как герою романа будущего; сушки показывал для чая с медом, как друга звал меня на чай…
Но ворон словно невзначай укор с небес тут бросил в воду: и зеркало пошло кругами, и Пушкин в бликах преломился… И вспомнил я, что он мне снился глубокодонными ночами, как свет, как импульс возрожденья. И вот – прекрасное мгновенье: передо мной явился он, чтоб сделать вещим чудный сон.
Укор я понял… Чтоб сон сбылся, мой, ворон тотчас превратился в жар-птицу, на перила сел, потом вдруг в сердце мне влетел, и повелел, чтоб я влюбился: любить – живой воды напиться. А с Пушкиным уже девица стоит, зовет (явь сладко снится), и надо лишь взойти на мост, чтоб распрямиться в полный рост, и быть таким, каким был Пушкин, хрустя подаренной им сушкой…
+ + +
Чума бежит в мой дом со всех сторон, бежит вприпрыжку, ножкой бьет о ножку. Бес на крылечке курит «козью ножку», и дым притягивает полчища ворон. Те каркают: в бреду бедой беду блудит блевотно бесов дым табачный… А в доме – горе: дева горько плачет – её любимый мечется в бреду… Его лечу я духом, как молитву, читаю Пушкина, поскольку в дуновеньи чумы таится сладость упоенья перед угрозой гибели. «Мгновенье прекрасное» я превратил в микстуру… Как дирижер глядится в партитуру, я вглядываюсь в смерть – глаза в глаза. А Пушкин за столом рецепты пишет. Он весь в себе, он ничего не слышит. Хотя в окне за взрывом взрыв – гроза. То бесы яростно в стекло рогами бьются… Но я уверен, что бессмертия залог в беде – бессмертный гармоничный слог, слог Пушкина… Дрожит от грома блюдце, а дева плачет, и не верит мне… Но, чу, больной затих и улыбнулся. Теперь к нему и Пушкин повернулся, и руку в руку взял, и как во сне умчал его на голубом коне в неизъяснимые умом высоты духа. И там яйцо снесла ему жар-птица, потом дала живой воды напиться согбенная, но добрая старуха. И он очнулся! Бесы заскрипели зубами, словно по стеклу железом. И как крестом животворящим, жезлом судьба смерть отогнала, и запели в избушке ангелы… Чума теперь вприпрыжку помчалась прочь от Пушкина, от Света. Сильнее смерти свет стихов Поэта. …И я закрыл зачитанную книжку.
+ + +
Я бегал, как дворовый мальчик. Но вместо Жучки – пес Каштан. Язык шершавый по щекам моим елозил, а я пальчик в собачью пасть совал, смеясь. И скрежетал зубами князь тьмы оттого, что был я счастлив, что пес Каштан меня увел туда, где дух игрою цвел, и сотворил Сам Бог там ясли, как филиал былого рая. И я, с Каштаном, псом, играя, жил в Богом созданном раю. И до сих пор я благость пью из детства, что любви источник… Мой Пушкин сердцем ведал точно: коль детство Словом проросло во взрослый мир, быть вдохновенью владычицей стихии слов… Игра – как жизнью упоенье! И счастлив тот, кто от рожденья играть в яслях у Бога мог, и в пушкинском стихотворенье изысканный зреть Бога Слог.
+ + +
Бес с воза слез, за ухом почесал, копытами, как шут, отбил чечетку, заплакал, пукнул, попросил на водку дать три рубля, упал на пьедестал, и лежа (точь-в-точь женщина с веслом), он попу оголил а-ля Содом, и назидательную речь, смердя, промолвил: «Женись сейчас же на царице молний: похабней ведьмы нет, а сладкий стон её сиреною утянет в вечный сон. Её раз двести замуж выдавали, а девственность, как воз, и ныне там, лишь похоть, словно смог, по городам висит: ей, ведьме, узы нипочем – знай, мастурбирует шершавым кирпичом, сок сладострастья изливая на скрижали…
Иль, помнишь, домового хоронили, плясали, выли, жрали снег колючий… Как лошади, испуганные тучи, неслись, учуяв смрад нечистой силы. И – невидимкою луна… В степи – кибитка. В ней Пушкин лоб впечатал свой в окошко: ему, как и тебе сейчас, ажн тошно. А нам вот — весело! В хмелю мы от напитка бесовского: ведь в пляске исступленья — изысканная сладость наслажденья: сбивать, дурачась, путников с пути, особенно пророков и поэтов. И лучше вьюги бесам не найти, чем вьюга русская на целом белом свете…»
Проснулся. Леденит пот, и спина, как примогильный камень, омертвела. Судьба моя, ты бесов зреть хотела?.. — В ответ стих Пушкина, как продолженье сна, мне в сердце влился юрким самотеком: Вечор, ты помнишь, вьюга в небе злилась; да и мерещилось лукавым ненароком — Отцу и Сыну будто впал в немилость… А вспомнил стих и вскинул взгляд в окно – там Пушкин знаки подает, повеса, чтобы извлечь меня из тлена снов, и в жизнь вернуть: «живым янтарным блеском изба озарена, веселым треском трещит натопленная печь…» И вдохновенье кобылкой захотелось мне запрячь, чтоб навестить чудесные мгновенья, где снег искрится – хоть от счастья плачь. Стих Пушкина — есть жизнью упоенье! …Кобылка бурая в снегах несется вскачь.
+ + +
Мы под невидимой пятой коронавируса алкаем: хотя б еще глоточек рая, незримо посланный судьбой. Ведь жизнь прекрасна как всегда – ей невозможно надышаться. И коль всё в жизни может статься – гори, сияй моя звезда. Пусть рая чудное мгновенье, пусть привкус ада на губах – какой божественный замах, какое дивное волненье: пред бездной крылья распахнув, перелететь в восторге бездну… И Пушкин взбадривает нежно: стих вещий пробует на слух, жизнь гармоничную творя… И я который раз подряд на скрипке слов судьбой играя, перелетаю через ад. С недоумением глядят те, кто гармонию не знает… А Пушкин, мой словесный бог, мне жить достойно вновь помог.
Маленькая ремарка. Похоже, что мало кто из дискутирующих видел воочию сброшенную змеей кожу. Змея во время линьки заползает в кусты, и, царапаясь о них, сбрасывает шкурку. Та остается в кустах: тонкая, сухая и шебаршит на ветру. Очень похожа на эфемерную душу. По мне сравнение душевной человеческой линьки со змеиной — очень точное и многозначительное. Человек изменился в себе, а его прежняя душа еще остается быть вне его — чуть слышно шебаршит, издавая мистические шорохи, которые только способно уловить чуткое ухо поэта.
А у Виктории, как я понял, речь идет не о реальных змеях, а о «змеях» метафорических, которые сложились в человеческом представлении. («потому как холодны и злы») Эти «змеи» не сбрасывают кожу. Они, как были змеями (эфами, очковыми кобрами) так и остаются ими. За редчайшим исключением. А Гумилев пишет о реальных змеях и реальных людях. И их объединяет ЛИНЬКА, как таинственный, и повторюсь, мистический процесс самообновления…
Нет, Мария, Вы меня не обидели. Наоборот, благодаря Вашим разъяснениям, я понял, какую художественную задачу Вы поставили себе. Все, что Вы разъяснили в комментариях — мне самому очень близко. И я считаю, что такая тема нуждается в поэтическом осмыслении, несмотря на её чрезвычайную сложность. И от меня Вам искреннее спасибо, что Вы решились на это. Но вот какие мои личные рекомендации. Я считаю, что это стихотворение Вам нужно оставить как есть. А продолжать писать в таком ключе, то есть написать цикл стихотворений. И те детали, в фокусом, скажем (и у Вас в объяснении действительно интересный феномен и интересная, по крайней мере незаурядная поэтическая интерпретация) — нужно описать подробно. Ну и самое главное — все-таки помните о читателе: нужно стараться писать так, чтобы было ему ПОНЯТНО. А для этого максимально точно подбирать слова. Желаю Вам удачи, и если таки Вы решитесь замахнуться на цикл — я лично с удовольствием буду его читать…
Но тогда у меня к Вам следующий вопрос: а почему Вы начали свое стихотворение с настоящего времени «Я, словно парус на волнах, блаженно Плыву вперёд, в неведомую даль»? Ведь можно было бы это написать в прошедшем времени. Типа (навскидку): И на волнах судьбы я плыл блаженно, стремясь вперед в неведомую даль, как в мираже блуждал я по вселенной..." Ну и дальше типа, блуждал, набил шишек, но веры не потерял…
Ведь в Вашем варианте читатель (по крайней мере, я) воспринимает «блаженство» как свершившийся факт и воспринимает последующие строчки, оглядываясь на него. А тем боле у Вас «блаженство» — не точно подобранное слово, в Вашем контексте было бы уместнее употребить — «воодушевленное безоглядство»… Резюме: мне думается, что если бы Вы написали это стихотворение в прозе (стихотворение в прозе), мысль была бы выражена четче и была интересней для воспринимающего. А когда стали рифмовать и подгонять под размер — то только запутали (по крайней мере меня). И весь эффект от философии пропал. А оно же ведь философское стихотворение… ну или я чего-то все-таки не понимаю… Если так, простите великодушно…
Прочитал несколько раз, а цельной картины не сложилось. Надеюсь, автор прояснит свою главную мысль и картина для меня сложится. Что мне непонятно? Автор заявил, что его ЛГ плывет блаженно в неведомую даль. Блаженство, насколько я знаком с духовными практиками — высшее состояние духа — Просветление, Нирвана. Конечная цель всех духовных исканий. Автор заявляет. что он достиг её. Что безусловно — похвально и достойно восхищения. Но почему тогда он говорит, что плутает, и тем более ждет реванша? Реванша у чего? — у Блаженства, у Просветления? Да и плутать, насколько я понимаю, можно до Просветления, до достижения состояния блаженства… И почему он чуть ниже говорит «Моя звезда найдётся непременно»? Так, само состояние блаженства, состояние нирваны — и возникает только тогда, когда «звезда уже нашлась».
Из технических огрехов бросились в глаза два. «Не затеряюсь в фокусе зеркал» Оптический фокус — это точка. В точке затеряться невозможно, в точке можно только быть или не быть… Хотя сам образ сильный, я бы подал его в такой редакции: Не затеряться бы среди зеркал..." Ну и потом последняя строчка — по мысли она сильна, но выполнена неуклюже. Хотя должна быть ударной.
Зато у Вас есть самое главное качество (как потенция большого художника) — УБЕЖДЕННОСТЬ. Нужно только научиться укладывать её в литературные формы. А для этого — работать, работать, работать…
Здравствуйте! Где это я говорил, что литература должна быть оторвана от реальной жизни? Я утверждаю, что литература осуществляется по своим собственным внутренним законам, а реальная жизнь — по своим. Ну, как к примеру, явь отличается от сновидения. Относиться к тому и другому одинаково, не видеть между ними различий — мягко говоря, не культурно.
Писать можно о чем угодно! Но тут весь вопрос — КАК писать. Далеко ходить не буду: в Ваших, написанных выше, комментариях под вашим текстом — больше жизни (а следовательно больше и литературы) чем в самом тексте. В комментариях есть самое главное, чем ценна литература — ЖИВОЙ НЕРВ. Чувствуется: Вы пишете то, что задевает Вас за живое, и с жаром отстаиваете Ваши убеждения. Более того, Вы уже абсолютно по литературному приписываете Вашим оппонентам ТО, что у них и в помине не было в мыслях, и делаете так, чтобы оспорить это не существующее «ТО». То есть Ваши комментарии — по литературному живые, чего и близко нет в Вашем основном тексте. Вы берете коллизию (извините за сленг) от балды. И предлагаете читателю с этим «от балды» бездумно согласиться только потому, что тема по вашему — актуальна. Впрочем, Ваше право убеждать читателя в чем угодно ( и в этом тоже): ну тогда и нужно его убеждать, хотя бы так, как Вы это делаете в комментариях.
Так, Бога ради, говорите! Кто же Вас заставляет молчать. Говорите на митингах, говорите во всю мощь Вашего гражданского голоса (а она, эта мощь, у Вас есть). Пишите письма, гневные, праведные, во все инстанции, в том числе в гаагский суд и ООН. То есть, говорите — в реальной жизни. Там, где ценится пафос и напор. Но бога ради, поймите, литература — не митинг: у литературы качественная иная внутренняя организация. И когда человек путает литературу с жизнью (неважно в какую сторону) — ничего хорошего из этого получиться не может.
А если Вы подумали, что я каким-то образом попытался Вас унизить — ради бога извините. Как личность я Вас уважаю. Мне импонируют люди с гражданским напором, неравнодушные к несправедливостям. Я вообще люблю живых людей (а Вы — безусловно — человек живой). У меня претензии не к Вам, как к личности, у меня претензии к конкретному вашему литературному тексту. Если бы Вам хватило мастерства хотя бы десятую долю Вашей личности вместить в слова — тогда бы и расклад был другой. Как личность Вы человек богатый и одаренный, но в вашей литературе — это богатство, на мой взгляд, не проявилось… Но мастерство — дело наживное.
А по мне Вы ведете нечестную дискуссию, подменяя понятия. Галич был талантливым литератором: и его Слово било не в бровь, а в глаз. Если бы и ваше Слово было бы таким, то я кроме восхищения ничего бы Вам не сказал. А Ваше Слово (в данном случае, и это мое личное мнение) — таково, что лучше было бы промолчать. Литературно промолчать. Чтобы не дискредитировать важную и необходимую (подчеркиваю это — необходимую) правозащитную деятельность.
Резюмирую очевидное для мало-мальского литератора: говорить (или, по крайней мере, стремиться говорить) нужно только талантливо, а если не получается талантливо, то лучше — МОЛЧАТЬ. Талант невозможно заменить Смыслом, даже самым значимым и насущным. В любом ином случае — будет плачевный итог — дискредитация самого смысла.
А по мне это вообще не литература. Поскольку мысль, на которой держится сюжет — избита и замызгана до невозможности. Её даже не вторичность, а десятиречность — ничего кроме раздражения вызвать не может, то есть ведет к обратному эффекту. Есть вещи (в том числе и защита невинно осужденных), которые преступно замыливать (забалтывать). И нужно скорбно молчать — если ничего свежего (талантливого) на ум не приходит. А вот реально правозащитной деятельностью заниматься необходимо. Но об этом деле лучше из-за скромности лишний раз промолчать, чтобы опять же не превращать это безусловно благое дело в заурядную пропаганду.
Лично я в этом прозаическом тексте увидел именно некачественно сделанную агитку.
Спрашиваю об этом потому, что моя личностная позиция тут предельно ясна. Утверждение, что „мир никогда не будет прежним“ — верное, но половинчатое, ибо возникает тут же насущный вопрос: а каким он будет? И опять же это мое личное убеждение, ответить на этот вопрос может только Поэт. Если, конечно, посчитает нужным озадачиться этим. Если указанная проблема для него важнее его сугубо личностных переживаний. Если он воспринимает свое творчество как работу по изменению мира, который уже по любому никогда не будет прежним. Но каким-то он должен таки стать?.. И кто несли не поэт, должен сказать это, выразив образами своё видение мира, который должен прийти взамен нынешнему?..
Полагаю, если у автора родился такой (без преувеличения) прекрасный замысел, то у него вполне хватит таланта, чтобы придать ему и такую же прекрасную литературную форму.
При непосредственном общении с ним, если конечно он соизволит пообщаться, я бы спросил у него: а вообще ЗАЧЕМ он это написал? И когда написал? Если сейчас – один расклад; если 40 лет назад – другой. И ЧТО он хотел этим текстом сказать? И какие вопросы хотел поставить, чтобы читатель мог задуматься над ними? Ответы на эти вопросы мне были бы гораздо интереснее самого текста… Да и сам автор (его личность) мне кажется намного интересней того, что он описал. Но опять же, смотря когда он это написал…
Изначальное название фотографии — ИЗМОРОЗЬ.
Но поскольку конкурс называется «31 июня или Таинственное лето», то и фотографию можно назвать — «Седьмое небо. Лето на облаке». Типа обычная поэтическая метафора.
Я не могу понять умом
откуда в сердце синь и стынь.
Россия, ты мой Отчий Дом,
а я твой вечный блудный сын.
Солнечная Катенька
Моление солнцу
Фольклорной ансамбль
+ + +
Солнце… Спицы… Колесница
катится по сочным травам.
Запах – сладкая отрава.
Невозможно не влюбиться!
На траве лежим мы, трое:
Пушкин, я и моя муза.
Мне не стыдно, здесь я лузер.
я свой дух на лад настроил.
Муза, бледная кокетка,
Пушкину стихи читает.
Он огрехи отмечает,
плечи трогая ей веткой.
Он в неё влюблен; я – лишний.
Но ведь муза-то – моя.
Мы, как шведская семья,
познаем вкус спелой вишни,
в небо косточки плюём.
запах благости вдыхаем.
Ничего про жизнь не знаем:
мы давно живем втроем:
Пушкин, я и муза, Маша.
Горний свет слепит глаза.
Лупоглазо стрекоза
замерла над счастьем нашим.
+ + +
Я видел мост, на нем перила
в воде зеркальной отражались.
Вода спокойная дарила
покой, переходящий в благость.
Мошка роилась ореолом
и пела тонким детским хором.
А над мостом кружился ворон
глубокомысленным укором.
А на мосте, как греза – Пушкин
стоял и мне махал рукою,
и радовался, как герою
романа будущего; сушки
показывал для чая с медом,
как друга звал меня на чай…
Но ворон словно невзначай
укор с небес тут бросил в воду:
и зеркало пошло кругами,
и Пушкин в бликах преломился…
И вспомнил я, что он мне снился
глубокодонными ночами,
как свет, как импульс возрожденья.
И вот – прекрасное мгновенье:
передо мной явился он,
чтоб сделать вещим чудный сон.
Укор я понял… Чтоб сон сбылся,
мой, ворон тотчас превратился
в жар-птицу, на перила сел,
потом вдруг в сердце мне влетел,
и повелел, чтоб я влюбился:
любить – живой воды напиться.
А с Пушкиным уже девица
стоит, зовет (явь сладко снится),
и надо лишь взойти на мост,
чтоб распрямиться в полный рост,
и быть таким, каким был Пушкин,
хрустя подаренной им сушкой…
+ + +
Чума бежит в мой дом со всех сторон,
бежит вприпрыжку, ножкой бьет о ножку.
Бес на крылечке курит «козью ножку»,
и дым притягивает полчища ворон.
Те каркают: в бреду бедой беду
блудит блевотно бесов дым табачный…
А в доме – горе: дева горько плачет –
её любимый мечется в бреду…
Его лечу я духом, как молитву,
читаю Пушкина, поскольку в дуновеньи
чумы таится сладость упоенья
перед угрозой гибели. «Мгновенье
прекрасное» я превратил в микстуру…
Как дирижер глядится в партитуру,
я вглядываюсь в смерть – глаза в глаза.
А Пушкин за столом рецепты пишет.
Он весь в себе, он ничего не слышит.
Хотя в окне за взрывом взрыв – гроза.
То бесы яростно в стекло рогами бьются…
Но я уверен, что бессмертия залог
в беде – бессмертный гармоничный слог,
слог Пушкина… Дрожит от грома блюдце,
а дева плачет, и не верит мне…
Но, чу, больной затих и улыбнулся.
Теперь к нему и Пушкин повернулся,
и руку в руку взял, и как во сне
умчал его на голубом коне
в неизъяснимые умом высоты духа.
И там яйцо снесла ему жар-птица,
потом дала живой воды напиться
согбенная, но добрая старуха.
И он очнулся! Бесы заскрипели
зубами, словно по стеклу железом.
И как крестом животворящим, жезлом
судьба смерть отогнала, и запели
в избушке ангелы… Чума теперь вприпрыжку
помчалась прочь от Пушкина, от Света.
Сильнее смерти свет стихов Поэта.
…И я закрыл зачитанную книжку.
+ + +
Я бегал, как дворовый мальчик.
Но вместо Жучки – пес Каштан.
Язык шершавый по щекам
моим елозил, а я пальчик
в собачью пасть совал, смеясь.
И скрежетал зубами князь
тьмы оттого, что был я счастлив,
что пес Каштан меня увел
туда, где дух игрою цвел,
и сотворил Сам Бог там ясли,
как филиал былого рая.
И я, с Каштаном, псом, играя,
жил в Богом созданном раю.
И до сих пор я благость пью
из детства, что любви источник…
Мой Пушкин сердцем ведал точно:
коль детство Словом проросло
во взрослый мир, быть вдохновенью
владычицей стихии слов…
Игра – как жизнью упоенье!
И счастлив тот, кто от рожденья
играть в яслях у Бога мог,
и в пушкинском стихотворенье
изысканный зреть Бога Слог.
+ + +
Бес с воза слез, за ухом почесал,
копытами, как шут, отбил чечетку,
заплакал, пукнул, попросил на водку
дать три рубля, упал на пьедестал,
и лежа (точь-в-точь женщина с веслом),
он попу оголил а-ля Содом,
и назидательную речь, смердя, промолвил:
«Женись сейчас же на царице молний:
похабней ведьмы нет, а сладкий стон
её сиреною утянет в вечный сон.
Её раз двести замуж выдавали,
а девственность, как воз, и ныне там,
лишь похоть, словно смог, по городам
висит: ей, ведьме, узы нипочем –
знай, мастурбирует шершавым кирпичом,
сок сладострастья изливая на скрижали…
Иль, помнишь, домового хоронили,
плясали, выли, жрали снег колючий…
Как лошади, испуганные тучи,
неслись, учуяв смрад нечистой силы.
И – невидимкою луна… В степи – кибитка.
В ней Пушкин лоб впечатал свой в окошко:
ему, как и тебе сейчас, ажн тошно.
А нам вот — весело! В хмелю мы от напитка
бесовского: ведь в пляске исступленья — изысканная сладость наслажденья:
сбивать, дурачась, путников с пути,
особенно пророков и поэтов.
И лучше вьюги бесам не найти,
чем вьюга русская на целом белом свете…»
Проснулся. Леденит пот, и спина,
как примогильный камень, омертвела.
Судьба моя, ты бесов зреть хотела?..
— В ответ стих Пушкина, как продолженье сна,
мне в сердце влился юрким самотеком:
Вечор, ты помнишь, вьюга в небе злилась;
да и мерещилось лукавым ненароком — Отцу и Сыну будто впал в немилость…
А вспомнил стих и вскинул взгляд в окно –
там Пушкин знаки подает, повеса,
чтобы извлечь меня из тлена снов,
и в жизнь вернуть: «живым янтарным блеском
изба озарена, веселым треском
трещит натопленная печь…» И вдохновенье
кобылкой захотелось мне запрячь,
чтоб навестить чудесные мгновенья,
где снег искрится – хоть от счастья плачь.
Стих Пушкина — есть жизнью упоенье!
…Кобылка бурая в снегах несется вскачь.
+ + +
Мы под невидимой пятой
коронавируса алкаем:
хотя б еще глоточек рая,
незримо посланный судьбой.
Ведь жизнь прекрасна как всегда –
ей невозможно надышаться.
И коль всё в жизни может статься –
гори, сияй моя звезда.
Пусть рая чудное мгновенье,
пусть привкус ада на губах –
какой божественный замах,
какое дивное волненье:
пред бездной крылья распахнув,
перелететь в восторге бездну…
И Пушкин взбадривает нежно:
стих вещий пробует на слух,
жизнь гармоничную творя…
И я который раз подряд
на скрипке слов судьбой играя,
перелетаю через ад.
С недоумением глядят
те, кто гармонию не знает…
А Пушкин, мой словесный бог,
мне жить достойно вновь помог.
А у Виктории, как я понял, речь идет не о реальных змеях, а о «змеях» метафорических, которые сложились в человеческом представлении. («потому как холодны и злы») Эти «змеи» не сбрасывают кожу. Они, как были змеями (эфами, очковыми кобрами) так и остаются ими. За редчайшим исключением. А Гумилев пишет о реальных змеях и реальных людях. И их объединяет ЛИНЬКА, как таинственный, и повторюсь, мистический процесс самообновления…
Но вот какие мои личные рекомендации. Я считаю, что это стихотворение Вам нужно оставить как есть. А продолжать писать в таком ключе, то есть написать цикл стихотворений. И те детали, в фокусом, скажем (и у Вас в объяснении действительно интересный феномен и интересная, по крайней мере незаурядная поэтическая интерпретация) — нужно описать подробно. Ну и самое главное — все-таки помните о читателе: нужно стараться писать так, чтобы было ему ПОНЯТНО. А для этого максимально точно подбирать слова.
Желаю Вам удачи, и если таки Вы решитесь замахнуться на цикл — я лично с удовольствием буду его читать…
Ведь в Вашем варианте читатель (по крайней мере, я) воспринимает «блаженство» как свершившийся факт и воспринимает последующие строчки, оглядываясь на него. А тем боле у Вас «блаженство» — не точно подобранное слово, в Вашем контексте было бы уместнее употребить — «воодушевленное безоглядство»…
Резюме: мне думается, что если бы Вы написали это стихотворение в прозе (стихотворение в прозе), мысль была бы выражена четче и была интересней для воспринимающего. А когда стали рифмовать и подгонять под размер — то только запутали (по крайней мере меня). И весь эффект от философии пропал. А оно же ведь философское стихотворение… ну или я чего-то все-таки не понимаю… Если так, простите великодушно…
Из технических огрехов бросились в глаза два. «Не затеряюсь в фокусе зеркал» Оптический фокус — это точка. В точке затеряться невозможно, в точке можно только быть или не быть… Хотя сам образ сильный, я бы подал его в такой редакции: Не затеряться бы среди зеркал..."
Ну и потом последняя строчка — по мысли она сильна, но выполнена неуклюже. Хотя должна быть ударной.
Вне конкурса. СВЕТ ИСХОДЯЩИЙ. Новый Иерусалим 2005 г.
Писать можно о чем угодно! Но тут весь вопрос — КАК писать. Далеко ходить не буду: в Ваших, написанных выше, комментариях под вашим текстом — больше жизни (а следовательно больше и литературы) чем в самом тексте. В комментариях есть самое главное, чем ценна литература — ЖИВОЙ НЕРВ. Чувствуется: Вы пишете то, что задевает Вас за живое, и с жаром отстаиваете Ваши убеждения. Более того, Вы уже абсолютно по литературному приписываете Вашим оппонентам ТО, что у них и в помине не было в мыслях, и делаете так, чтобы оспорить это не существующее «ТО». То есть Ваши комментарии — по литературному живые, чего и близко нет в Вашем основном тексте. Вы берете коллизию (извините за сленг) от балды. И предлагаете читателю с этим «от балды» бездумно согласиться только потому, что тема по вашему — актуальна. Впрочем, Ваше право убеждать читателя в чем угодно ( и в этом тоже): ну тогда и нужно его убеждать, хотя бы так, как Вы это делаете в комментариях.
А если Вы подумали, что я каким-то образом попытался Вас унизить — ради бога извините. Как личность я Вас уважаю. Мне импонируют люди с гражданским напором, неравнодушные к несправедливостям. Я вообще люблю живых людей (а Вы — безусловно — человек живой). У меня претензии не к Вам, как к личности, у меня претензии к конкретному вашему литературному тексту. Если бы Вам хватило мастерства хотя бы десятую долю Вашей личности вместить в слова — тогда бы и расклад был другой. Как личность Вы человек богатый и одаренный, но в вашей литературе — это богатство, на мой взгляд, не проявилось… Но мастерство — дело наживное.
Резюмирую очевидное для мало-мальского литератора: говорить (или, по крайней мере, стремиться говорить) нужно только талантливо, а если не получается талантливо, то лучше — МОЛЧАТЬ. Талант невозможно заменить Смыслом, даже самым значимым и насущным. В любом ином случае — будет плачевный итог — дискредитация самого смысла.
Лично я в этом прозаическом тексте увидел именно некачественно сделанную агитку.