Рита Самойлова, на мой взгляд Ваш вопрос «Рассказ-то о чем? Чего хотели сказать?» звучит грубовато, Вы не находите? Автор рассказал нам историю человека, попавшую в определенную жизненную ситуацию. Рассказ написан вполне профессиональным языком и помимо того, что в нем есть сюжет (это не жанровая зарисовка, не лирический очерк о природе), он безупречно построен в смысле композиции. Здесь есть все, и описание природы, и развитие характеров, отношений. И попытка логического финала (правда, ожидаемого). Не всегда можно сформулировать ответ, о чем рассказ. Вот, к примеру, о чем рассказ «Солнечный удар» Бунина? О том, как замужняя женщина переспала с первым встречным? «Чего хотели сказать?» Да много, чего…
Наталья, в том-то и дело, что о жене сказано вскользь. Примерно так же автор и написал. Но это же художественное произведение, здесь важны детали. Вот прядка волос Тони — это, к примеру, деталь (Антонину мы видим, слышим, чувствуем). А вот про жену — ничего. Повторюсь, мы ее не видим. «Его коробило от запаха ее ночного крема» (к примеру, грубо). Что-то такое, что составило бы контраст с Антониной. Но я не настаиваю, просто советую.
Фрагменты из «Отрубленной головы» Айрис Мердок (о страсти) я приводила для того, чтобы все, кто заглянул на этот мастер-класс, оценили способность женщины-автора заглянуть внутрь мужчины, настолько глубоко его понять, чтобы написать как бы от его лица. А это талант. Когда женщина-автор описывает чувства женщины, это понятно, она многое сама испытала и знает. Но как же трудно женщине-автору надеть на себя кожу мужчины, стать им на какое-то время, чтобы выразить его эмоции и переживания. Мужчина устроен не так уж и просто, как это может показаться нам, женщинам. Мы все очень сложные. И когда по сюжету мужчина попадает в определенную ситуацию, а автор, повторяю, женщина, она должна разобраться в мотивации поступков мужчины, суметь посмотреть на мир его глазами. То же самое относится и к автору-мужчине, когда он пытается описать чувства женщины (здесь, в нашем литературном сообществе есть, кстати говоря, автор, который очень хорошо разбирается в психологии женщин). Мне хотелось сегодня не просто разобрать рассказ нашего уважаемого автора, но и расширить границы нашего обсуждения, поучиться психологизму у мастеров (таких как Айрис Мердок, Маргерит Дюрас, к примеру).
«А картины страсти у зарубежных авторов, порой, так уже залакированы, что авторы изнемогают, что такого новенького ещё вставить». Татьяна, не может быть разделения в описаниях страсти у зарубежных авторов и российских. Здесь главное, на мой взгляд, избежать пошлости, но словами так описать чувства персонажей литературного произведения, чтобы читатель понял, что же произошло (здесь) между главным героем и Тоней. Если бы наш мужчина увидел незнакомую ему женщину на огороде с голыми бедрами и испытал желание, это одно. А здесь — близкий ему человек, так что, возможно, он испытывал к ней если и не любовь, то страсть. Я приводила большие отрывки из малознакомых (возможно) произведений не для того, чтобы намекнуть автору, чтобы и он в описаниях своих чувств писал так густо, подробно и много, нет!!! А в порядке учебы. Раз уж появилась возможность поговорить о любви, страсти, эротизме в литературе, то вот вам, пожалуйста, почитайте, посмотрите, как это сделано! Проанализируйте, проанатомируйте такст, как профессионалы. Не понимаю, откуда такое, презрение к зарубежным авторам? Все авторы — разные! Эротикой пронизаны многие произведения русских классиков, национальность здесь вообще не причем.
Наталья, вот как раз контраста между «его законной женой, и Тоней» и не хватает. Что же касается помощи сыну, то здесь Вы верно подметили — это не исключено. И было бы очень кстати в самом конце вставить его короткую и многообещающую фразу о том, что он будет помогать. Пусть пробормочет, но озвучит.
Я прочла рассказ. Первое впечатление, общее. Он очень какой-то правильный, пристойный, чистый. Прекрасное описание природы и какого-то действия, живые картинки…. Цитаты приводить не стану, потому что почти весь рассказ наполнен ими, и они переливаются и сверкают… К примеру, очень понравился вот этот кусок: «Тишину нарушил звук колоколов, который растекался по округе, ¬– значит, в храме ещё служат, можно зайти, свечки поставить. Но спешить и садиться в машину не хотелось. Рябухин присел на кочку у обочины, не замечая, как покрываются пылью светлые брюки, сорвал какой-то цветочек, закусил стебелёк… Под стихающий колокольный звон его накрыло волной воспоминаний…» Или: «В доме было темно, но сухо, пахло пылью, старым деревом и чем-то давно забытым. Где-то в углу шуршала мышь. Рябухин достал из кармана телефон, включил фонарик и осмотрелся. В коридоре, на большом сундуке, лежали рамки для ульев – это они сохранили запах мёда и воска, показавшийся знакомым…» И так много хорошей, выпуклой и яркой прозы.
Однако, жизнь героя в Москве, его жизнь с женой написана общими, без вкраплений каких-то ярких запоминающихся деталей, мазками. Все как-то прилизанно, написано общими фразами («жена «чистила пёрышки» в санатории, по стоимости услуг сравнимым с дорогим отелем»). Ни тени отвращения или усталости от жены. Или наоборот, ни слова о том, какая она, к примеру, интересная, привлекательная… Жены — просто нет. Хотя бы пару деталей, слов о ней, и мы поймем, чего ему не хватало в его реальной московской жизни. (Вспомнила роман Айрис Мердок, кажется, «Отрубленная голова» (может, я путаю), но там мужчина, вспоминая женщину, называет ее губы «резиновыми», проходится словом по ее тесному нижнему белью или что-то в этом роде, то есть, допускает элементы натурализма, и мы понимаем, что эта женщина ему надоела, что ли, и все это ради контраста с другой женщиной…) — — — — — — — — — — — — — — Или вот еще от Мердок: «Облаченная в белый, больничного вида банный халат, она сидела на табуретке перед низким сверкающим туалетным столиком. Когда я вошел, она пристально разглядывала себя в зеркале и, кивнув мне без тени улыбки, снова повернулась к зеркалу. Она напудрила белой пудрой лицо и накрасила губы. Вид у нее был нелепый, точно у престарелой гейши. Ничего мне не ответив, она внезапно схватила баночку с жирным кольдкремом и стала наносить его толстым слоем на лицо. Крем смешался с помадой и сделался розовым. Присцилла стала размазывать эту розовую массу по всему лицу, по-прежнему жадно разглядывая себя в зеркале». Это взгляд мужчины на женщину, и он как бы много чего говорящий. Вот хотелось бы, чтобы наш герой, вспоминая о своей жене, которой он в конечном итоге изменит, переспав с деревенской своей любовью, показал нам, читателям ее, чтобы мы попытались его понять. (Хотя понять мужчину, который переспал с другой женщиной, нам, женщинам, трудно. Но это уже другая тема). — — — — — — — — — — Или вот, о женщине (тоже Айрис Мердок «Отрубленная голова»).
«Рейчел была умная женщина, жена знаменитого человека, такая женщина инстинктивно держится как простое отражение своего мужа, она как бы направляет на него все лучи. Ее зыбкость не возбуждала и простого любопытства. От такой женщины даже честолюбия не приходится ждать, тогда как нас с Арнольдом, каждого на свой лад, буквально терзало и, пожалуй, направляло в жизни неуемное честолюбие. Рейчел можно было назвать (в том смысле, в каком никогда не скажешь этого о мужчине) «молодчагой» и «славным малым». На нее можно было положиться, это уж бесспорно. С виду это была (тогда) крупная приятная женщина, довольная жизнью, хорошая и умная жена всеми признанного шармера. У нее было широкое, белое, слегка веснушчатое лицо и жестко торчащие рыжие волосы. Ростом, пожалуй, она была немного великовата для женщины и вообще физически как-то превосходила мужа. В последние годы она стала заметно прибавлять в весе, человек посторонний мог бы сказать – разжирела».
Согласитесь, не очень-то герой жалует Рейчел. Но мы читаем и видим ее. Я привожу примеры описаний женщин для того, чтобы сказать, что все не так просто в человеческих отношениях и что психологический рассказ о мужчине, попавшем в свое прошлое и захлебнувшемся им, должен быть как-то глубже, что ли…
— — — — — — — — — — — — — — — Многое в этом рассказе основано на контрасте. И этот контраст московской жизни и деревенской выписан довольно-таки общими фразами: «В последнее время всё на бегу, казённое, из ресторанов, с доставкой на дом. А там еда какая-то ненастоящая, что ли. Кажется иногда, что всё одинаковое, с привкусом пластмассы». Или вот: «Рябухин ощутил такой покой и блаженство, что мысль о возвращении в город – эти раскалённые бетонные джунгли с плавящимся под колёсами асфальтом, в пустую душную квартиру – показалась абсурдной и невыносимой». На мой взгляд, люди обеспеченные вполне могут позволить себе комфорт и прохладу в московской квартире и вообще с ужасом вспоминать грубоватую деревенскую жизнь, это уж кому что нравится… Мне показалось, что здесь рассказ подпорчен штампами (пусть простит меня автор). Говоря тут о контрасте, я не почувствовала контраста между женой и Антониной. А мне, как читателю, этого не хватило. Мне не показали жирный кусок прошлой жизни героя. — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Теперь подбираемся к самому интересному для читателя. Страсть. Желание. Мне показалось, что желание, которое вспыхнуло у нашего героя, не имеет ничего общего со страстью. Это просто животное желание. Как наесться досыта чужой сметаны. Поэтому привожу пример (прости меня за увлечение Айрис Мердок) того, как мужчина может описывать свои глубинные чувства, которые он принимает за любовь и страсть. На мой взгляд, именно в этом отрывке — описано болезненное чувство. Пишу все это и привожу примеры исключительно для того, чтобы показать, что и у мужчин это чувство вспыхивает в результате каких-то сложных чувств (не всегда, разумеется). — — — — — — — — — — — — — — О страсти (Айрис Мердок «Отрубленная голова») «Когда я, сам того не подозревая, полюбил Гонорию Кляйн? В то мгновение, когда швырнул ее на пол в подвале? Или когда она у меня на глазах разрубила надвое салфетки мечом самураев? Или еще раньше, в тот странный миг, когда я увидел, как она, запыленная с дороги, в тяжелых полуботинках, противостояла блистательным владыкам, поработившим меня? А может быть, предвестие этой любви появилось, когда я заметил извилистый шов на ее чулке в мерцающем оранжевом свете фонарей на Гайд-парк-корнер? Трудно сказать, и еще труднее из-за необычного характера этой любви. Когда я стал размышлять, как она необычна и причудлива, меня поразило и показалось совершенно замечательным, что я все-таки твердо знал: это любовь. Получилось так, что неприязнь переросла в любовь, минуя все промежуточные стадии. Я нисколько не пересмотрел свои взгляды на Гонорию, не обнаружил в ней каких-либо новых качеств и не стал менее строго и резко судить об известных мне чертах ее натуры. Значит, я полюбил ее за то, что раньше вызывало у меня искреннюю неприязнь. С другой стороны, понимая, какова она на самом деле, я был уверен в своей нынешней любви. По правде сказать, это была чудовищная любовь. Прежде я ничего подобного не испытывал. Она обитала в таких глубинах, где гнездятся только чудовища. Любовь, лишенная нежности и юмора, любовь, в которой практически отсутствовало личностное начало. Странным казалось и то, как мало эта страсть, охватившая все мое существо, затрагивала плоть в самом прямом смысле слова. Она должна была ее затронуть, и моя кровь поминутно твердила мне об этом, но настолько смутно, что у меня сохранялась иллюзия, будто я ни разу не прикасался к Гонории. Я сбил ее с ног и повалил на пол, но никогда не держал Гонорию за руку, и от одной мысли, что мог бы держать ее за руку, мне становилось нехорошо. Она была совершенно не похожа на мою старую любовь к Антонии, такую теплую и словно излучающую золотистое сияние человеческого достоинства и благородства. Не похожа и на мою любовь к Джорджи, нежную, чувственную и веселую. И, однако, до чего хрупкими выглядели все мои былые увлечения в сравнении с этой страстью! Сила, влекущая меня к Гонории, прежде была мне абсолютно неведома, и ее образ воскресил в моей памяти страшную фигуру любви, созданную Данте. Позднее я осознал: как это ни странно, но в то время я не понимал, что в те первые мгновения мое состояние было нереально. Куда бы ни завела меня эта страсть, в данный момент она была неотъемлемой частью моего существа. Я не смог бы ее уничтожить или отделаться от нее, найдя ей поверхностное объяснение. Если она нелепа, значит, мне органически присуща нелепость, и объяснения здесь бесполезны. Я не представлял, что стану делать, увидев Гонорию. Вполне возможно, просто без слов упаду к ее ногам. Все это не важно. Я совершал поступки, которые должен был совершить, потому что такова моя сущность». — — — — — — — — Я конечно, не мужчина, и мне сложно судить (это я все про желание), но Антонина, ее описание, показалось мне лишенным какой-либо привлекательности, эротизма. Очень много указывает на то, что она полная и розовая: «пышнотелая, полногрудая», «поправила полной рукой косынку», «и её пальцы, полные, но длинные», «вошла, нет, вплыла, гордо неся своё крупное белое тело, едва прикрытое какой-то тряпицей», «полных гладких бёдрах, блестевших, как внутренность жемчужной раковины, было столько естественного, какого-то животного призыва женской плоти, что Рябухин почувствовал, как внутри него рождается желание – и испугался этого.» (Сравнение с внутренностью раковины весьма уместно, мы все увидели эту плоть, но получается, что Тоня так высоко задрала юбку, что обнажились бедра, и вся эта картина показалась мне грубоватой, ведь она знала, что Рябухин ее наверняка увидит в таком виде!). Хотя, может, мужчинам это и надо… Я все это затеяла писать исключительно для того, что считаю этот рассказ перспективным, а потому хочется довести его до совершенства. И для этого мне, как читателю и ценителю хорошей прозы, не хватило здорового эротизма. Меня не убедили никакие контрасты, ни описание волшебной природы и красот деревни, ни сцен в бане — мне не хватило градуса сексуального желания нашего, попавшего в другое измерение, героя. Чего-то в этой женщине автор рассказа нам не рассказал, не показал. Нет в «банных» сценах сексуального электричества. Наши герои даже в бане, без одежды, уже сблизившись, не продемонстрировали нам свои желания и до последнего оставались «пионерами». Возможно, нарастающий между строчками эротизм уничтожила песенка «–Топится, топится В огороде баня, Женится, женится Мой миленок Ваня». Или же остудила пыл фраза скромного автора «В этом банном ритуале их нагота казалась естественной, какой-то первородной и рождала чувство родственной близости, которой чужда похоть». Или вот, совсем не играющая на эротизм фраза: «– А давай в речку, Тоня, как в детстве…» Упоминание о детстве может лишить желания любого мужчину. Или вот этот отрывок: «Рябухин потянулся, зарылся лицом в подушку, от которой пахло Тоней. Пахло не сладкими духами и какими-то химическими отдушками, а естественной плотью и свежестью». Получается, что это от жены Валерия пахло химическими отдушками. А мне кажется, что состоятельная и ухоженная (неизвестная нам) жена нашего героя пахла дорогими духами, а вот деревенская женщина Тоня, встретив свою любовь, вполне могла тайком, достав из комода помутневший от времени флакон, подушиться, но уж точно не хорошим парфюмом, а дешевыми духами как раз с химической отдушкой. В какой-то момент стало ясно, что Валерий — отец ее сына. Вот такое совпадение. И только в самом конце рассказа мы увидели этого Валеру таким, каким он есть на самом деле: безответственным, трусливым, жалким подлецом… Его бегство — отличный и вполне закономерный финал рассказа. За исключением одной фразы: «И ещё не знал, что теперь, закрыв глаза, он всякий раз будет видеть медный завиток над розовым ухом, слышать звонкий смех и чувствовать неповторимый запах её тела». Да не будет он вспоминать этот завиток, наоборот, он постарается забыть эту поездку и то, что произошло с ним в деревне, чтобы не саднило, не портило настроение, чтобы не мешало жить так, как он хочет…
Не знаю, донесла ли я свои мысли, поймет ли автор, что я всеми этими примерами и комментариями хотела сказать. Но мне кажется, что автору надо быть свободнее, раскованнее в изображении чувственности. Автор — он, как художник, в его руках палитра не только красок, звуков и запахов, слов!!! Он может «нарисовать» словами так, что читатель увидит даже капельку пота на виске изнемогающей от любви женщины… Надо только сначала самому «увидеть», а сначала сотворить героев, декорации, целый мир своего литературного произведения, и только потом начинать заполнять его особой энергетикой, самой жизнью. Предлагаю отрывок из одного очень известного романа Маргерит Дюрас «Любовник». Здесь каждая фраза источает любовь, страсть. Вот эта, к примеру: «Он зажег и дал мне сигарету. Потом приблизил свои губы к моим и заговорил со мной тихо-тихо»…
Или вот, вчитайтесь(оттуда же):
«Громкий уличный шум врывается в окно, он сохранился в памяти — так в кинофильме слишком громкий звук заглушает все. Я очень хорошо помню: в комнате темно, мы лежим молча, и нас захлестывает шум большого города, комната плывет в этом гуле, погруженная в городскую суету. В окнах нет стекол, только шторы и жалюзи. На шторах мелькают тени людей, идущих мимо по залитым солнцем тротуарам. Огромные толпы людей. От жалюзи на тенях ровные полосы. Стук деревянных башмаков отдается в мозгу, голоса пронзительные, по-китайски можно только кричать, такими я представляю себе языки пустынь, это невероятно чужой мне язык. День клонится к вечеру, за окном нарастает шум, толпа велика, разноголоса. Ночью городом правят развлечения и удовольствия. Вот сейчас сядет солнце и наступит ночь. Нашу кровать отделяют от улицы лишь жалюзи да полотняная штора. Никакой преграды между нами и людьми на улице нет. Но они и не подозревают о нашем существовании. А до нас доносится гул их голосов, звук их шагов, подобный зову сирены, печальный, надломленный голос, которому нет ответа. В комнату проникают запахи леденцов, поджаренных земляных орехов, китайского супа, жареного мяса, трав, жасмина, пыли, курений, дымок от горящих углей — огонь здесь носят в корзинах и продают на улицах, в городе пахнет деревней, затерянной в джунглях, пахнет лесом. Я вдруг вижу его в черном шелковом халате. Он сидит в кресле, пьет виски и курит. Он говорит, что я спала, а он тем временем принял душ. Я и не заметила, как уснула. Он зажигает лампу на низком столике. И вдруг я думаю о нем: это человек с устойчивыми привычками, он, наверное, довольно часто приходит в эту комнату и много занимается любовью; этого мужчину преследует страх, он занимается любовью с разными женщинами, чтобы одолеть свой страх. Я говорю: мне нравятся думать, что у тебя много женщин, нравится принадлежать к их числу, ничем не выделяясь. Мы смотрим друг на друга. До него доходит смысл сказанного. Взгляд сразу становится другим, глаза мутнеют, в них — боль, смерть. Я прошу: иди ко мне, возьми меня опять. Он подходит. От него приятно пахнет английскими сигаретами, дорогими духами и еще медом: кожа впитала запах шелка, легкой шелковой ткани, отдающей какими-то плодами, теплый золотистый запах; и я хочу его. Я говорю ему: я тебя хочу. Он просит меня потерпеть еще немного. И говорит — говорит мне, что сразу, еще на пароме понял: я буду такой после своего первого мужчины, всегда буду любить любовь; он уже знает, я стану изменять ему, как и всем мужчинам, с которыми буду близка. И добавляет, что сам навлек на себя такое несчастье. А я счастлива все это слышать и не скрываю радости. Он делается грубым, ибо сознает всю безнадежность своей любви, и набрасывается на меня, кусает детские груди, выкрикивает бранные слова. Я закрываю глаза от острого наслаждения. Думаю: ему можно довериться, это ведь все, что он умеет в жизни — только любить, а больше ничего. Какие опытные, какие чудесные, восхитительные руки! Ясно, мне повезло: для него это едва ли не профессия; сам того не ведая, он точно знает, что надо делать, что говорить. И называет меня шлюхой, мерзавкой, своей единственной любовью — именно так он должен говорить, так говорят, когда дают волю словам, дают волю телу, и оно само ищет, находит, берет то, что хочет, и тогда все прекрасно, осечки быть не может, все тонет в неистовом потоке желания.
Шум города так близко, рядом, я слышу, он касается планок жалюзи. Слышу шаги, будто толпа идет через нашу комнату. Я ласкаю его тело под этот шум, под шорох шагов. Нас окружает необъятное море, уходит, вздымается, приближается вновь.
Я просила его: еще, еще. Делай так со мной. И он повиновался. Прямо так, в липкой крови. И от этого действительно можно было умереть. Просто можно было умереть.
Он зажег и дал мне сигарету. Потом приблизил свои губы к моим и заговорил со мной тихо-тихо.
И я так же тихо отвечала ему.
Сам он ничего не знает, и я рассказываю ему, вместо него, — он не знает, а я рассказываю об утонченности его ласк.
Наступает вечер. Он говорит, что я на всю жизнь запомню этот день, воспоминание не угаснет и тогда, когда я совсем забуду его, забуду даже его лицо, даже имя. Я спрашиваю, вспомню ли этот дом. Он отвечает: взгляни вокруг, повнимательнее. Я гляжу. И говорю: ничего особенного, так же, как везде. Да, говорит он, как везде, как всегда.
Я еще не забыла его лицо, помню его имя. Вспоминаю белые стены, полотняную штору, отгораживающую нас от уличного пекла, полукруглую, в виде арки дверь, которая ведет в другую комнату и в сад, где растения пожухли от жары, в сад, окруженный голубой балюстрадой, как на большой вилле в Шадеке, с террасами в несколько ярусов, выходящими на Меконг».
Друзья, с праздником! Наши авторы, живущие в разных странах, будут продолжать пропагандировать русский язык, русскую литературу! Для тех, кто живет за границей, это особенно важно, и они понимают, о чем идет речь. Наш союз крепчает, в нем появляется все больше и больше талантливых авторов, что меня очень радует, значит, мы не зря трудились. Вдохновения вам, удовольствия от творчества, новых идей, проектов!
Кроме яблок (где много, и это акварель), остальные написаны сухой пастелью. А в самом интервью картина с маками, это большая работа, написана маслом и находится в Лондоне.
Спасибо, Маргарита! Знаете, когда вернулась, вижу русские лица, слышу русскую речь и всех хочется обнять. Все все критикуют, а я радуюсь, что дома. Вот так.
К примеру, очень понравился вот этот кусок: «Тишину нарушил звук колоколов, который растекался по округе, ¬– значит, в храме ещё служат, можно зайти, свечки поставить. Но спешить и садиться в машину не хотелось. Рябухин присел на кочку у обочины, не замечая, как покрываются пылью светлые брюки, сорвал какой-то цветочек, закусил стебелёк…
Под стихающий колокольный звон его накрыло волной воспоминаний…»
Или: «В доме было темно, но сухо, пахло пылью, старым деревом и чем-то давно забытым. Где-то в углу шуршала мышь. Рябухин достал из кармана телефон, включил фонарик и осмотрелся. В коридоре, на большом сундуке, лежали рамки для ульев – это они сохранили запах мёда и воска, показавшийся знакомым…» И так много хорошей, выпуклой и яркой прозы.
Однако, жизнь героя в Москве, его жизнь с женой написана общими, без вкраплений каких-то ярких запоминающихся деталей, мазками. Все как-то прилизанно, написано общими фразами («жена «чистила пёрышки» в санатории, по стоимости услуг сравнимым с дорогим отелем»). Ни тени отвращения или усталости от жены. Или наоборот, ни слова о том, какая она, к примеру, интересная, привлекательная… Жены — просто нет. Хотя бы пару деталей, слов о ней, и мы поймем, чего ему не хватало в его реальной московской жизни. (Вспомнила роман Айрис Мердок, кажется, «Отрубленная голова» (может, я путаю), но там мужчина, вспоминая женщину, называет ее губы «резиновыми», проходится словом по ее тесному нижнему белью или что-то в этом роде, то есть, допускает элементы натурализма, и мы понимаем, что эта женщина ему надоела, что ли, и все это ради контраста с другой женщиной…)
— — — — — — — — — — — — — —
Или вот еще от Мердок: «Облаченная в белый, больничного вида банный халат, она сидела на табуретке перед низким сверкающим туалетным столиком. Когда я вошел, она пристально разглядывала себя в зеркале и, кивнув мне без тени улыбки, снова повернулась к зеркалу. Она напудрила белой пудрой лицо и накрасила губы. Вид у нее был нелепый, точно у престарелой гейши. Ничего мне не ответив, она внезапно схватила баночку с жирным кольдкремом и стала наносить его толстым слоем на лицо. Крем смешался с помадой и сделался розовым. Присцилла стала размазывать эту розовую массу по всему лицу, по-прежнему жадно разглядывая себя в зеркале».
Это взгляд мужчины на женщину, и он как бы много чего говорящий. Вот хотелось бы, чтобы наш герой, вспоминая о своей жене, которой он в конечном итоге изменит, переспав с деревенской своей любовью, показал нам, читателям ее, чтобы мы попытались его понять.
(Хотя понять мужчину, который переспал с другой женщиной, нам, женщинам, трудно. Но это уже другая тема).
— — — — — — — — — —
Или вот, о женщине (тоже Айрис Мердок «Отрубленная голова»).
«Рейчел была умная женщина, жена знаменитого человека, такая женщина инстинктивно держится как простое отражение своего мужа, она как бы направляет на него все лучи. Ее зыбкость не возбуждала и простого любопытства. От такой женщины даже честолюбия не приходится ждать, тогда как нас с Арнольдом, каждого на свой лад, буквально терзало и, пожалуй, направляло в жизни неуемное честолюбие. Рейчел можно было назвать (в том смысле, в каком никогда не скажешь этого о мужчине)
«молодчагой» и «славным малым». На нее можно было положиться, это уж бесспорно. С виду это была (тогда) крупная приятная женщина, довольная жизнью, хорошая и умная жена всеми признанного шармера. У нее было широкое, белое, слегка веснушчатое лицо и жестко торчащие рыжие волосы. Ростом, пожалуй, она была немного великовата для женщины и вообще физически как-то превосходила мужа. В последние годы она стала заметно прибавлять в весе, человек посторонний мог бы сказать – разжирела».
Согласитесь, не очень-то герой жалует Рейчел. Но мы читаем и видим ее.
Я привожу примеры описаний женщин для того, чтобы сказать, что все не так просто в человеческих отношениях и что психологический рассказ о мужчине, попавшем в свое прошлое и захлебнувшемся им, должен быть как-то глубже, что ли…
— — — — — — — — — — — — — — —
Многое в этом рассказе основано на контрасте. И этот контраст московской жизни и деревенской выписан довольно-таки общими фразами: «В последнее время всё на бегу, казённое, из ресторанов, с доставкой на дом. А там еда какая-то ненастоящая, что ли. Кажется иногда, что всё одинаковое, с привкусом пластмассы».
Или вот: «Рябухин ощутил такой покой и блаженство, что мысль о возвращении в город – эти раскалённые бетонные джунгли с плавящимся под колёсами асфальтом, в пустую душную квартиру – показалась абсурдной и невыносимой».
На мой взгляд, люди обеспеченные вполне могут позволить себе комфорт и прохладу в московской квартире и вообще с ужасом вспоминать грубоватую деревенскую жизнь, это уж кому что нравится… Мне показалось, что здесь рассказ подпорчен штампами (пусть простит меня автор).
Говоря тут о контрасте, я не почувствовала контраста между женой и Антониной. А мне, как читателю, этого не хватило. Мне не показали жирный кусок прошлой жизни героя.
— — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — — —
Теперь подбираемся к самому интересному для читателя. Страсть. Желание. Мне показалось, что желание, которое вспыхнуло у нашего героя, не имеет ничего общего со страстью. Это просто животное желание. Как наесться досыта чужой сметаны.
Поэтому привожу пример (прости меня за увлечение Айрис Мердок) того, как мужчина может описывать свои глубинные чувства, которые он принимает за любовь и страсть. На мой взгляд, именно в этом отрывке — описано болезненное чувство. Пишу все это и привожу примеры исключительно для того, чтобы показать, что и у мужчин это чувство вспыхивает в результате каких-то сложных чувств (не всегда, разумеется).
— — — — — — — — — — — — — —
О страсти (Айрис Мердок «Отрубленная голова»)
«Когда я, сам того не подозревая, полюбил Гонорию Кляйн? В то мгновение, когда швырнул ее на пол в подвале? Или когда она у меня на глазах разрубила надвое салфетки мечом самураев? Или еще раньше, в тот странный миг, когда я увидел, как она, запыленная с дороги, в тяжелых полуботинках, противостояла блистательным владыкам, поработившим меня? А может быть, предвестие этой любви появилось, когда я заметил извилистый шов на ее чулке в мерцающем оранжевом свете фонарей на Гайд-парк-корнер? Трудно сказать, и еще труднее из-за необычного характера этой любви. Когда я стал размышлять, как она необычна и причудлива, меня поразило и показалось совершенно замечательным, что я все-таки твердо знал: это любовь. Получилось так, что неприязнь переросла в любовь, минуя все промежуточные стадии. Я нисколько не пересмотрел свои взгляды на Гонорию, не обнаружил в ней каких-либо новых качеств и не стал менее строго и резко судить об известных мне чертах ее натуры. Значит, я полюбил ее за то, что раньше вызывало у меня искреннюю неприязнь. С другой стороны, понимая, какова она на самом деле, я был уверен в своей нынешней любви. По правде сказать, это была чудовищная любовь. Прежде я ничего подобного не испытывал. Она обитала в таких глубинах, где гнездятся только чудовища. Любовь, лишенная нежности и юмора, любовь, в которой практически отсутствовало личностное начало.
Странным казалось и то, как мало эта страсть, охватившая все мое существо, затрагивала плоть в самом прямом смысле слова. Она должна была ее затронуть, и моя кровь поминутно твердила мне об этом, но настолько смутно, что у меня сохранялась иллюзия, будто я ни разу не прикасался к Гонории. Я сбил ее с ног и повалил на пол, но никогда не держал Гонорию за руку, и от одной мысли, что мог бы держать ее за руку, мне становилось нехорошо. Она была совершенно не похожа на мою старую любовь к Антонии, такую теплую и словно излучающую золотистое сияние человеческого достоинства и благородства. Не похожа и на мою любовь к Джорджи, нежную, чувственную и веселую. И, однако, до чего хрупкими выглядели все мои былые увлечения в сравнении с этой страстью! Сила, влекущая меня к Гонории, прежде была мне абсолютно неведома, и ее образ воскресил в моей памяти страшную фигуру любви, созданную Данте. Позднее я осознал: как это ни странно, но в то время я не понимал, что в те первые мгновения мое состояние было нереально. Куда бы ни завела меня эта страсть, в данный момент она была неотъемлемой частью моего существа. Я не смог бы ее уничтожить или отделаться от нее, найдя ей поверхностное объяснение. Если она нелепа, значит, мне органически присуща нелепость, и объяснения здесь бесполезны. Я не представлял, что стану делать, увидев Гонорию. Вполне возможно, просто без слов упаду к ее ногам. Все это не важно. Я совершал поступки, которые должен был совершить, потому что такова моя сущность».
— — — — — — — —
Я конечно, не мужчина, и мне сложно судить (это я все про желание), но Антонина, ее описание, показалось мне лишенным какой-либо привлекательности, эротизма. Очень много указывает на то, что она полная и розовая: «пышнотелая, полногрудая», «поправила полной рукой косынку», «и её пальцы, полные, но длинные», «вошла, нет, вплыла, гордо неся своё крупное белое тело, едва прикрытое какой-то тряпицей», «полных гладких бёдрах, блестевших, как внутренность жемчужной раковины, было столько естественного, какого-то животного призыва женской плоти, что Рябухин почувствовал, как внутри него рождается желание – и испугался этого.» (Сравнение с внутренностью раковины весьма уместно, мы все увидели эту плоть, но получается, что Тоня так высоко задрала юбку, что обнажились бедра, и вся эта картина показалась мне грубоватой, ведь она знала, что Рябухин ее наверняка увидит в таком виде!). Хотя, может, мужчинам это и надо…
Я все это затеяла писать исключительно для того, что считаю этот рассказ перспективным, а потому хочется довести его до совершенства. И для этого мне, как читателю и ценителю хорошей прозы, не хватило здорового эротизма. Меня не убедили никакие контрасты, ни описание волшебной природы и красот деревни, ни сцен в бане — мне не хватило градуса сексуального желания нашего, попавшего в другое измерение, героя. Чего-то в этой женщине автор рассказа нам не рассказал, не показал. Нет в «банных» сценах сексуального электричества. Наши герои даже в бане, без одежды, уже сблизившись, не продемонстрировали нам свои желания и до последнего оставались «пионерами».
Возможно, нарастающий между строчками эротизм уничтожила песенка «–Топится, топится
В огороде баня,
Женится, женится
Мой миленок Ваня».
Или же остудила пыл фраза скромного автора «В этом банном ритуале их нагота казалась естественной, какой-то первородной и рождала чувство родственной близости, которой чужда похоть».
Или вот, совсем не играющая на эротизм фраза: «– А давай в речку, Тоня, как в детстве…» Упоминание о детстве может лишить желания любого мужчину.
Или вот этот отрывок: «Рябухин потянулся, зарылся лицом в подушку, от которой пахло Тоней. Пахло не сладкими духами и какими-то химическими отдушками, а естественной плотью и свежестью».
Получается, что это от жены Валерия пахло химическими отдушками. А мне кажется, что состоятельная и ухоженная (неизвестная нам) жена нашего героя пахла дорогими духами, а вот деревенская женщина Тоня, встретив свою любовь, вполне могла тайком, достав из комода помутневший от времени флакон, подушиться, но уж точно не хорошим парфюмом, а дешевыми духами как раз с химической отдушкой.
В какой-то момент стало ясно, что Валерий — отец ее сына. Вот такое совпадение. И только в самом конце рассказа мы увидели этого Валеру таким, каким он есть на самом деле: безответственным, трусливым, жалким подлецом…
Его бегство — отличный и вполне закономерный финал рассказа. За исключением одной фразы: «И ещё не знал, что теперь, закрыв глаза, он всякий раз будет видеть медный завиток над розовым ухом, слышать звонкий смех и чувствовать неповторимый запах её тела».
Да не будет он вспоминать этот завиток, наоборот, он постарается забыть эту поездку и то, что произошло с ним в деревне, чтобы не саднило, не портило настроение, чтобы не мешало жить так, как он хочет…
Не знаю, донесла ли я свои мысли, поймет ли автор, что я всеми этими примерами и комментариями хотела сказать. Но мне кажется, что автору надо быть свободнее, раскованнее в изображении чувственности. Автор — он, как художник, в его руках палитра не только красок, звуков и запахов, слов!!! Он может «нарисовать» словами так, что читатель увидит даже капельку пота на виске изнемогающей от любви женщины… Надо только сначала самому «увидеть», а сначала сотворить героев, декорации, целый мир своего литературного произведения, и только потом начинать заполнять его особой энергетикой, самой жизнью.
Предлагаю отрывок из одного очень известного романа Маргерит Дюрас «Любовник». Здесь каждая фраза источает любовь, страсть. Вот эта, к примеру: «Он зажег и дал мне сигарету. Потом приблизил свои губы к моим и заговорил со мной тихо-тихо»…
Или вот, вчитайтесь(оттуда же):
«Громкий уличный шум врывается в окно, он сохранился в памяти — так в кинофильме слишком громкий звук заглушает все. Я очень хорошо помню: в комнате темно, мы лежим молча, и нас захлестывает шум большого города, комната плывет в этом гуле, погруженная в городскую суету. В окнах нет стекол, только шторы и жалюзи. На шторах мелькают тени людей, идущих мимо по залитым солнцем тротуарам. Огромные толпы людей. От жалюзи на тенях ровные полосы. Стук деревянных башмаков отдается в мозгу, голоса пронзительные, по-китайски можно только кричать, такими я представляю себе языки пустынь, это невероятно чужой мне язык.
День клонится к вечеру, за окном нарастает шум, толпа велика, разноголоса. Ночью городом правят развлечения и удовольствия. Вот сейчас сядет солнце и наступит ночь.
Нашу кровать отделяют от улицы лишь жалюзи да полотняная штора. Никакой преграды между нами и людьми на улице нет. Но они и не подозревают о нашем существовании. А до нас доносится гул их голосов, звук их шагов, подобный зову сирены, печальный, надломленный голос, которому нет ответа.
В комнату проникают запахи леденцов, поджаренных земляных орехов, китайского супа, жареного мяса, трав, жасмина, пыли, курений, дымок от горящих углей — огонь здесь носят в корзинах и продают на улицах, в городе пахнет деревней, затерянной в джунглях, пахнет лесом.
Я вдруг вижу его в черном шелковом халате. Он сидит в кресле, пьет виски и курит.
Он говорит, что я спала, а он тем временем принял душ. Я и не заметила, как уснула. Он зажигает лампу на низком столике.
И вдруг я думаю о нем: это человек с устойчивыми привычками, он, наверное, довольно часто приходит в эту комнату и много занимается любовью; этого мужчину преследует страх, он занимается любовью с разными женщинами, чтобы одолеть свой страх. Я говорю: мне нравятся думать, что у тебя много женщин, нравится принадлежать к их числу, ничем не выделяясь. Мы смотрим друг на друга. До него доходит смысл сказанного. Взгляд сразу становится другим, глаза мутнеют, в них — боль, смерть.
Я прошу: иди ко мне, возьми меня опять. Он подходит. От него приятно пахнет английскими сигаретами, дорогими духами и еще медом: кожа впитала запах шелка, легкой шелковой ткани, отдающей какими-то плодами, теплый золотистый запах; и я хочу его. Я говорю ему: я тебя хочу. Он просит меня потерпеть еще немного. И говорит — говорит мне, что сразу, еще на пароме понял: я буду такой после своего первого мужчины, всегда буду любить любовь; он уже знает, я стану изменять ему, как и всем мужчинам, с которыми буду близка. И добавляет, что сам навлек на себя такое несчастье. А я счастлива все это слышать и не скрываю радости. Он делается грубым, ибо сознает всю безнадежность своей любви, и набрасывается на меня, кусает детские груди, выкрикивает бранные слова. Я закрываю глаза от острого наслаждения. Думаю: ему можно довериться, это ведь все, что он умеет в жизни — только любить, а больше ничего. Какие опытные, какие чудесные, восхитительные руки! Ясно, мне повезло: для него это едва ли не профессия; сам того не ведая, он точно знает, что надо делать, что говорить. И называет меня шлюхой, мерзавкой, своей единственной любовью — именно так он должен говорить, так говорят, когда дают волю словам, дают волю телу, и оно само ищет, находит, берет то, что хочет, и тогда все прекрасно, осечки быть не может, все тонет в неистовом потоке желания.
Шум города так близко, рядом, я слышу, он касается планок жалюзи. Слышу шаги, будто толпа идет через нашу комнату. Я ласкаю его тело под этот шум, под шорох шагов. Нас окружает необъятное море, уходит, вздымается, приближается вновь.
Я просила его: еще, еще. Делай так со мной. И он повиновался. Прямо так, в липкой крови. И от этого действительно можно было умереть. Просто можно было умереть.
Он зажег и дал мне сигарету. Потом приблизил свои губы к моим и заговорил со мной тихо-тихо.
И я так же тихо отвечала ему.
Сам он ничего не знает, и я рассказываю ему, вместо него, — он не знает, а я рассказываю об утонченности его ласк.
Наступает вечер. Он говорит, что я на всю жизнь запомню этот день, воспоминание не угаснет и тогда, когда я совсем забуду его, забуду даже его лицо, даже имя. Я спрашиваю, вспомню ли этот дом. Он отвечает: взгляни вокруг, повнимательнее. Я гляжу. И говорю: ничего особенного, так же, как везде. Да, говорит он, как везде, как всегда.
Я еще не забыла его лицо, помню его имя. Вспоминаю белые стены, полотняную штору, отгораживающую нас от уличного пекла, полукруглую, в виде арки дверь, которая ведет в другую комнату и в сад, где растения пожухли от жары, в сад, окруженный голубой балюстрадой, как на большой вилле в Шадеке, с террасами в несколько ярусов, выходящими на Меконг».