Конечно, правотой. Читатель стих спас, ибо На детище смотря от темечка до пятки, Порой и в сотый раз не вижу очепятки. Примите от меня улыбку и ,, спасибо".
МОНОЛОГ ОДНОЙ МАЛЕНЬКОЙ КРАКОВСКОЙ ДОСТОПРИМЕЧАТЕЛЬНОСТИ Стой, прохожий! Прошу тебя смирно замереть я. Отдохни. Успокой на время лихую прыть. Я был тих. Безголос. Я молчал не одно столетье. И сейчас мне так важно с кем-то поговорить!
Я б тебе помахал, будь, как ты, надёлен руками. Неподвижность — моё увечье и боль моя. Видишь рядом с воротами странный дырявый камень? Обрати на него внимание. Это я.
Подойди ко мне, наклонись, опусти ресницы. Я — не просто камень, какой-нибудь там боксит. В этих древних краях называли меня гасницей. От глагола gasić, что значит… да-да, гасить!
Испокон веков и до самого появленья Электрических ламп и газовых фонарей. По ночам не впадая в сон, прогоняя лень я Нёс свой пост у тяжёлых этих стальных дверей.
Люди шли домой, освещая себе дорогу Блеском факела от закатов и до зарниц. Но, придя, наконец, сюда, к своему порогу Отдавались на милость таких вот, как я, гасниц.
В этом городе я имел много сотен братьев. А теперь их, увы, от силы всего пар пять. Я душил огонь в леденящих своих объятьях. Человек, не боясь пожара, ложился спать.
Мне дарили поклоны, как прочим дают подарки. Не смотря на размер, я имел многотонный вес. Я был архибольшим, архиважным и прочим «архи», А потом превратился в сплошное скупое «без»:
Безработный, бесславный, беспомощный, бес-полезный. Не спасаю ни чьи-то жизни, ни скарб ничей. Всё таращусь глазницами серых пяти отверстий. Но давно не вижу ни факелов, ни свечей.
Я боюсь стать совсем ненужным. Совсем безвестным. Я кричу в пять раскрытых глоток: «Услышьте, сос! Не прошу о работе. Оставьте хотя бы место Под сиянием электрических ваших солнц!
Будьте бережны к нам — мелочам городских пейзажей. Мы — не меньшая ценность, чем замки, дома, мосты! У порогов седых времён мы стоим на страже И спасаем их не от искр, но от суеты».
Всё сказал я теперь тебе. Кланяюсь за сим и Пожелаю, своей натуре впротивовес: Пусть останется вечно ярким и негасимым Мной зажженный в тебе к истории интерес.
У истоков лет или на склоне Грусти влиться в душу не давай! … Далеко в цветущем Лиссабоне Ездит жёлтый старенький трамвай.
Больше сотни португальских вёсен Видел он с железных узких рельс, По маршруту номер двадцать восемь Совершая свой победный рейс.
В лабиринте тонких жил Алфамы, В солнцепёк ныряя под бельё, Он скрипит-вздыхает, но упрямо, Повторяет действие своё.
Тяжело на резких поворотах, Трудно на подъёмах, только он Не хандрит — работа есть работа! Без него не сможет Лиссабон!
Новый транспорт дразнится: «Немоден! По-смешному в дерево одет!» Но куда их больше профпригоден Этот золотистый раритет!
Он пыхтит: «Да будь хоть новым самым, Современным будь, а между тем Не пройдёшь по улочкам Алфамы, Не пролезешь в жёлоб узких стен!»
Да, немоден, мелок, перетружен, Но с одышкой он бросает им: «Жив старик, пока кому-то нужен И пока никем незаменим!»
Прижимаясь к каждому фасаду, Он ликует под трамвайный звон. И в ночи пантографному фаду Тихо вторит старый Лиссабон.
Алфама — старинный район Лиссабона с очень узкими улицами и крутыми подъёмами. Фаду — городской португальский романс. Пантограф — инструмент, которым трамвай цепляется за провода для получения электричества.
Одно не исключает другое. Пятьдесят процентов успеха поэтического произведения — это смысл. А остальные пятьдесят — форма. Они должны находиться на высочайшей планке в уравновешенном положении. Так и рождается шедевр. Конечно, любые правила можно нарушать. Но делать это нужно мастерски. С этаким озорством, изюминкой, вызовом, которые невозможно спутать с отсутствием профессионализма. Вот, например, у Даны Сидерос в стихотворении «Бонсай» нарушен классический ритм, но нарушен изысканно. Несмотря на это, произведение невероятно музыкальное :)
Самый поздний закат как раз бывает на западе Для тех, кто любуется им с Мыса Рока, солнце сияет чуть дольше, чем для всей остальной Евразии. Ну это так, личное наблюдение. Стихи понравились.
С восторгом ав-ав-автору пишу. Блестяще всё: и ритм, и смысл, и знаки. Желаю мастерство не растерять! И только об одном его прошу: Пореже слово верное «собаки» На подлецов двуногих примерять!
Мне нравится и смысл, и мастерство. Но ровный ритм любимейшего ямба О слишком быстрый кадр споткнулся явно, Потом на трость опёрся, вероятно, И дальше шёл ровнее оттого Воспеть начал начала торжество, С богами говоря о необъятном.
Вот и я поняла ещё в школьные годы, что самая сильная и запоминающаяся часть любого стихотворения — это антитеза. А уж если она двойная, впадает в память так, что читатель (и, думаю, автор тоже) невольно возвращается к таким строкам всю жизнь
То, что нужно стихарю.
Всех к нему причастных лиц
От души благодарю! :)
На детище смотря от темечка до пятки,
Порой и в сотый раз не вижу очепятки.
Примите от меня улыбку
Стой, прохожий! Прошу тебя смирно замереть я.
Отдохни. Успокой на время лихую прыть.
Я был тих. Безголос. Я молчал не одно столетье.
И сейчас мне так важно с кем-то поговорить!
Я б тебе помахал, будь, как ты, надёлен руками.
Неподвижность — моё увечье и боль моя.
Видишь рядом с воротами странный дырявый камень?
Обрати на него внимание. Это я.
Подойди ко мне, наклонись, опусти ресницы.
Я — не просто камень, какой-нибудь там боксит.
В этих древних краях называли меня гасницей.
От глагола gasić, что значит… да-да, гасить!
Испокон веков и до самого появленья
Электрических ламп и газовых фонарей.
По ночам не впадая в сон, прогоняя лень я
Нёс свой пост у тяжёлых этих стальных дверей.
Люди шли домой, освещая себе дорогу
Блеском факела от закатов и до зарниц.
Но, придя, наконец, сюда, к своему порогу
Отдавались на милость таких вот, как я, гасниц.
В этом городе я имел много сотен братьев.
А теперь их, увы, от силы всего пар пять.
Я душил огонь в леденящих своих объятьях.
Человек, не боясь пожара, ложился спать.
Мне дарили поклоны, как прочим дают подарки.
Не смотря на размер, я имел многотонный вес.
Я был архибольшим, архиважным и прочим «архи»,
А потом превратился в сплошное скупое «без»:
Безработный, бесславный, беспомощный, бес-полезный.
Не спасаю ни чьи-то жизни, ни скарб ничей.
Всё таращусь глазницами серых пяти отверстий.
Но давно не вижу ни факелов, ни свечей.
Я боюсь стать совсем ненужным. Совсем безвестным.
Я кричу в пять раскрытых глоток: «Услышьте, сос!
Не прошу о работе. Оставьте хотя бы место
Под сиянием электрических ваших солнц!
Будьте бережны к нам — мелочам городских пейзажей.
Мы — не меньшая ценность, чем замки, дома, мосты!
У порогов седых времён мы стоим на страже
И спасаем их не от искр, но от суеты».
Всё сказал я теперь тебе. Кланяюсь за сим и
Пожелаю, своей натуре впротивовес:
Пусть останется вечно ярким и негасимым
Мной зажженный в тебе к истории интерес.
22.11.2021
Ведь для гения нет границ!
Я пишу из Страны Чудес
На одной из твоих страниц.
Льюис Кэрролл, когда б ты знал,
Что ждало твой картонный мир…
Он сегодня мудрее стал,
А вчера лишь совершенным был.
Исказился твой добрый рай.
Мы взрослеем – и вот итог:
Мы не пьём больше вместе чай
В час назначенный – сикс о клок.
Мышка Соня всё также спит,
Но теперь не поёт во сне.
(Кто сказал, что душе вредит
Быть слегка не в своём уме?)
Разучился летать грифон.
Королевой забыт чертог.
Старый шляпник сменил фасон.
Белый кролик приходит в срок.
Кот Чеширский давно в оскал
Превратил от улыбки тень.
Слишком много кривых зеркал,
Да Алисы уже не те…
Льюис Кэрролл, взгляни с небес!
Всё не так у нас. Всё не то.
Больше нету Страны Чудес.
Д-до свидания. Твой До-До.
Перекрикнул бы все пистолеты.
Ты ушёл? Ну и ладно, пока!
Мне достанутся обе котлеты!
У меня долгий кухонный стаж.
Нипочём никакая разлука!
… Слёзы каплют в истерзанный фарш.
Всё от лука! Конечно, от лука…
У истоков лет или на склоне
Грусти влиться в душу не давай!
… Далеко в цветущем Лиссабоне
Ездит жёлтый старенький трамвай.
Больше сотни португальских вёсен
Видел он с железных узких рельс,
По маршруту номер двадцать восемь
Совершая свой победный рейс.
В лабиринте тонких жил Алфамы,
В солнцепёк ныряя под бельё,
Он скрипит-вздыхает, но упрямо,
Повторяет действие своё.
Тяжело на резких поворотах,
Трудно на подъёмах, только он
Не хандрит — работа есть работа!
Без него не сможет Лиссабон!
Новый транспорт дразнится: «Немоден!
По-смешному в дерево одет!»
Но куда их больше профпригоден
Этот золотистый раритет!
Он пыхтит: «Да будь хоть новым самым,
Современным будь, а между тем
Не пройдёшь по улочкам Алфамы,
Не пролезешь в жёлоб узких стен!»
Да, немоден, мелок, перетружен,
Но с одышкой он бросает им:
«Жив старик, пока кому-то нужен
И пока никем незаменим!»
Прижимаясь к каждому фасаду,
Он ликует под трамвайный звон.
И в ночи пантографному фаду
Тихо вторит старый Лиссабон.
Алфама — старинный район Лиссабона с очень узкими улицами и крутыми подъёмами.
Фаду — городской португальский романс.
Пантограф — инструмент, которым трамвай цепляется за провода для получения электричества.
В духовке по-цветаевски шарлотка.
Бокалов беспородное стекло
Вино в рубины превращает ловко.
Поэт, ровнее ритм держи!
И, прежде, чем писать о вечном,
Учи получше падежи!
Быть должен по уставу клуба
Читатель мягче… Не могу.
И, если прозвучало грубо,
Прости зануду и брюзгу!
Блестяще всё: и ритм, и смысл, и знаки.
Желаю мастерство не растерять!
И только об одном его прошу:
Пореже слово верное «собаки»
На подлецов двуногих примерять!
Но ровный ритм любимейшего ямба
О слишком быстрый кадр споткнулся явно,
Потом на трость опёрся, вероятно,
И дальше шёл ровнее оттого
Воспеть начал начала торжество,
С богами говоря о необъятном.