Ирина, меня в ответ так и подмывает воскликнуть, как Промокашка из культового фильма «Место встречи...»: И я так могу!.. То что Вы называете учебой, по мне никакая не учеба, а что ни на есть настоящая (истинная) жизнь. В Вашем случае ОЧЕНЬ насыщенная, с чем я Вас искренне поздравляю, и чего так же искренне желаю всем. И, знаете, по секрету признаюсь, я тоже так живу (то есть по Вашему пониманию — учусь), по крайней мере стараюсь так жить.
Но вопрос-то мой был совершенно о другом, а именно -: каким образом Ваша учеба (или, как я её называю, жизнь) поспособствовала Вам продвигаться к народному признанию Вас как поэтессы? Если и на это сложно ответить, тогда сформулирую вопрос по бухгалтерски максимально точно. Сколько экземпляров своих книжек благодаря Вашей такой учебе Вам удалось продать в первом квартале сего года, сколько во втором, в третьем? И сколько предполагаете продать своих книжек читателю в следующем году?
Ну а если ни одной, или несколько, как у меня (впрочем я давно не заглядывал на свою страницу в литресе), то тогда ответьте: насколько сильно Вам лично мешает полноценно жить отсутствие литературного призвания, и соответственно литературного заработка, как следствие литературного призвания?
«Признание собственной гениальности как-то противоречит отсутствию честолюбия. Но я допускаю, что у вас и у большинства пишущих стихи вовсе нет цели иметь свою читательскую аудиторию. Кому-то достаточно писать в стол, главное, выразить, выплеснуть то, что рождается внутри. И в этом случае можно ничему не учиться, писать как пишется. Всё равно никто не увидит.» (Елена Асатурова)
Эта фраза вызвала в моей душе бурю возмущения, творческого понятное дела возмущения, ибо, как мне показалось, автор не имеет представления о том, о чем пишет. А вот хочет ли вообще он иметь это представление – я и попробую сейчас выяснить.
1. Начну с конца: «Всё равно никто не увидит» Как это никто не увидит?! А Тот, кто «диктует»? Да, Он – настолько требователен и строг, что ни один реальный читатель, а тем более потенциальный, и по сути дела вымышленный с Ним сравниться не может.
2. «Можно ничему не учиться». Да, как это можно?! Если Он постоянно ставит передо мной все новые и новые художественные задачи, одна неразрешимее другой. Да и решить их сначала нужно в уме. А от умственной работы порою плавится мозг. А потом, когда задача вроде бы решена, нужно её обеспечить новыми знаниями, А как их можно приобрести, если не учась? Но вот давайте на чистоту, а какие такие художественные задачи ставит перед Вами читатель? Что кроме пресловутого стремления к общественному призванию (которое будет или не будет достигнуто – это еще вилами на воде написано) является для Вас стимулом учебы? А ответственность, которая дается Богом вместе с даром? – это что для Вас пустой звук?
3. «Признание собственной гениальности как-то противоречит отсутствию честолюбия» Я уже писал, что ОЧЕНЬ серьезно отношусь к литературному творчеству. И было дело реально примеривал на себя роль гения. По крайней мере никому (абсолютно никому) от этого не было и быть не могло ни холодно, ни жарко. То есть это моё абсолютно частное дело. И если бы считание себя гением пошло бы на пользу, я бы, можете мне поверить на слово, считал бы себя таковым. Более того, ввел бы в систему своего личностного жизнепроявления. Ведь есть же в восточных единоборствах стили змеи, богомола, тигра и даже пьяницы. Ну и я бы разработал стиль «гения». К тому же есть известный психологический феномен, когда под гипнозом заурядному музыканту внушают, что он гений, а он под этим гипнозом и в самом деле начинает играть чудесную музыку. Но мне этот стиль не подходит, потому что в момент творческого акта мне «надиктовывают тексты свыше». И даже если эти тексты (теоретически это предположить можно) окажутся гениальными, то я буду считать гением не себя, а — ТОГО, кто мне их надиктовывает, а себя – считал, считаю и буду считать ПИСАРЕМ. Правда – добросовестным, а порою, и скрупулезным, но ПИСАРЕМ. Но это как огородник, который не считает (для этого нужно в буквальном смысле сойти с ума), что он сам из своего тела растит огурцы и помидоры, но старательно создает надлежащие условия для роста огородных растений.
4. И, наконец, последнее. Есть огромное количество дачников, которые выращивают огородную продукцию для себя и в свое удовольствие, а не на продажу. И ни у кого язык не повернется, посчитать их низшей кастой по сравнению с фермерами, которые выращивают продукцию на продажу.
Елена, ну вот кажется, наконец, я Вас понял, если и теперь нет, то поправьте. Вы говорите о ПОТЕНЦИАЛЬНОМ читателе, которого в действительности еще нет, но он есть в потенции, и его много, но к нему нужно пробиться (заинтересовать его), а для этого нужно сделать определенную работу.
Если я Вас правильно понял, то тут и расклад другой. А на фига мне, да и многим в нашем Клубе и ЛИТО делать эту работу? Лично меня вполне устраивает, скажем, комплекс ВАН ГОГА, который за всю свою жизнь продал всего одну картину, но при этом каждый день продолжал творить гениальные полотна. У меня даже более выгодная позиция, чем у Ван Гога: мне (правда это было в советское время) удалось получать гонорары с опубликованных прозаических вещей. Во-вторых, честолюбия у меня кот наплакал: конечно же, я бы не отказался, если бы ко мне пришел литературный агент и захотел купить у меня и другие неопубликованные вещи. Но это ведь как говорится – на халяву и заработок, и так называемое общественное призвание… Но чтобы специально этим заниматься – боже упаси. У меня, слава Богу, есть занятия и поинтереснее.
Тем не менее я бы с интересом прочитал, если хоть кто-нибудь из членов клуба поделился своим личным опытом, что конкретно удалось сделать ему для того, чтобы хоть на миллиметр продвинуться к общественному призванию, или приобрести хоть одного нового реального читателя. Ведь согласитесь, чтобы чему-то учиться, нужно у кого-то или чего-то учиться, по крайней мере – оглядываясь хоть на какой-нибудь положительный пример. А то ведь как получается: все соглашаются, что учиться надо. Но никто не говорит, КАК и ЧЕМУ лично он учится, и насколько (на практике) его учеба в этом направлении оказывается продуктивной. Ну, право же, литературная учеба, а частности учеба приобретения (достижения) общественного призвания – ни какая-нибудь масонская секретная процедура.
Ирина, поскольку Вы троекратно произнесли слово «УЧИТЬСЯ, то надо полагать, что Вы лично учитесь. Но тогда поделитесь пожалуйста, КАК Вы учитесь, и, главное, ЧЕМУ? И каким образом эта Ваша учеба приближает Вас, как поэтессу, к народному признанию? Я задал Вам этот вопрос потому, что складывается странная картина: все соглашаются с тем, что учиться надо. Но никто не говорит КАК и ЧЕМУ следует учиться. Неужели это великая тайна: типа знаю, но тебе не скажу...:)
Надежда, ну тогда Вы, как Ведический Астролог, поясните то, что я никак не могу понять. Вот Вы утверждаете, что учение – это познание нового, закрепление старого. С этим я согласен. Но тогда каким образом это относится к поэтической учебе? А тем более в таком контексте (процитирую Елену Асатурову) «Я же считаю, что все мы тут только на пути к Поэзии, и, чтобы быть гордо носить это звание, должны писать так, чтобы получить то самое народное признание»? То есть, каким образом «познание нового и закрепление старого» может хоть на сантиметр приблизить стихотворца к народному признанию? Тем более что ныне читателя (а, следовательно, и народного признания) нет и в ближайшем будущем не предвидится. Как можно идти к тому, а тем более учиться идти к тому, чего нет? Я еще мог бы понять, что есть некий образ (не бесплотная зыбкая мечта, а конкретный, наполненный реальными деталями образ народного признания), и для того, чтобы приблизиться к этому образу, нужно конкретно делать то-то и то-то. Но ведь даже и образа такого нет.
Не кроется ли в такой учебе фатальный самообман? И не руководит им какая-нибудь иллюзорная планета Лилит? Вы уж простите мои скудные познания в астрологии. Но меня очень интересует, почему люди настойчиво стремятся к тому, чего в действительности нет?
В рациональной сфере у меня никакого объяснения этому нет. Но может быть это объясняется астрологией…
Ольга, и я могу поделиться своим собственным опытом. Благодаря медитации (иногда многочасовой) достигаю чуть ли ни абсолютной пустоты сознания, даосы называют это нигель, и вот в этой пустоте возникает вдруг, но ожидаемо, первослово, которое тянет за собой другие слова, складывающиеся самопроизвольно в определенный, как бы заданный «свыше» ритм, или мелодию. Так сам по себе без какого-либо моего сознательного, а тем более волевого участия возникает текст, о котором я до творческого акта и не имел даже приблизительного представления.
Понятное дело, что выражение «надиктовывается свыше» — поэтическая метафора. Синонимом ему является «писать душой», то есть — не умом, или писать сердцем. Но самое распространенное названия этого творческого феномена — вдохновение. Полагаю, что уж вдохновение переживал всяк входящий в наш клуб.
По крайней мере, для меня в этом феномене нет никакой мистики, и уж тем более какой-либо психологической патологии…
Елена, хотелось бы уточнить самое принципиальное. Поэтический слух даже у самого Пушкина – несовершенен: совершенный слух только у Самого Бога. Пушкин, как смертный, вполне может что-то божественное не расслышать, или расслышать не так. Поэтому он, равно как и всякий иной поэт (считающий себя поэтам) вновь и вновь (пока длится вдохновение) прислушивается к голосу Бога, чтобы довести свое произведение максимально до качества оригинала, то есть того, что в действительно продиктовал ему Бог. Отсюда естественны и многочисленные правки. Это нормально, и я бы сказал неизбежно.
Но суть то вот в чем: с чем соотносит свое произведение автор: с оригиналом, надиктованным Богом, или с таблицей стихосложения? Что является критерием правки? А следовательно и учебы.
И вот что мне еще хотелось прояснить (цитирую Вас): «на уровне районного ЛИТО никто вообще на звание Поэта не претендует. Как и мы, здесь собравшиеся, не поэты вовсе, а просто стихотворцы. Которым (да и то не всем) действительно досталось свыше немного дара складывать слова в стихи.» Что это за особенная категория, именуемая Вами стихотворцами? Если они имеют хоть малую толику данного им свыше поэтического дара, то они – поэты. Как сказал поэт Асадов: «От кочки и до Казбека в зависимости от человека». А коли имеют хоть микроскопический божий дар, то должны вроде бы им пользоваться, то есть уметь СЛЫШАТЬ его. И тогда они если и отличаются от Пушкина, то только количественно, но никак не качественно.
Они что, прячась за звание стихотворца, уклоняются от ответственности, которую всегда вместе с даром накладывает на поэта Господь? Или же они просто-напросто ИГРАЮТ в поэтов, чтобы как от всякой игры получить удовольствие? Я и против такого подхода к стихотворчеству ничего не имею: считаю, что игра в поэзию нисколько не хуже, но и не лучше любой другой взрослой игры, или хобби. Но тогда и поэтическая учеба для такой категории – должна быть игрой, которая никого ни к чему не обязывает, а делается исключительно для приятного время провождения.
Но согласитесь, к поэзии (в моем академическом и филологическом понимании этого слова) такая игра не имеет никакого отношения. В поэзии – все всерьёз: и мастерство, и ответственность и, не убоюсь этого слова, высокое и преданное служение ей, то есть — СУДЬБА.
Я категоричный сторонник того (цитирую Вас) «стихи надиктовываются свыше и править этот „божественный глагол“ кощунственно?»
Стихи, которые не надиктовываются свыше, это 1. стихи графоманские; 2. стихи — шарады: 3. стихи заказные, обслуживающие, рекламные, то есть заведомая халтура.
В русской словесности есть ярчайший исторический пример: Есенин и Маяковский. Первый писал только то, что ему надиктовывалось свыше, второй писал от себя (от ума) — то, что было угодно власти. Оба кончили жизнь одинаково — трагично. Но кто остался в народной памяти: «Ты жива еще моя старушка» или стишки «окон роста»?
Теперь об учебе. Нормальный (культурный) мастер своего дела учится всю жизнь. Более того, учеба является составной и неотъемлемой частью его мастерства. Но чему должен, по моему мнению, учиться литератор, поэт или прозаик, в данном случае без разницы. В первую очередь – СЛУШАТЬ голос, который ему надиковывает свыше. В этом смысле у литератора должен быть безупречный слух, где-то даже как у выдающегося музыканта. Именно этот голос изначально задает и форму, и содержание. Поэт, не имеющий ни малейшего представления об ямбах и хореях, а тем более о рифмах, но имея безупречный поэтический слух, напишет превосходное во всех отношениях стихотворение, и даже сам будет удивляться, как это оно у него такое вышло, и даже будет восклицать: «Ай, да, Пушкин! Ай да сукин сын!» Когда говорят о литературном даре, имеют ввиду именно этот слух — умение слышать голос свыше.
Так вот, чтобы совершенствовать и развивать этот слух, по крайней мере, чтобы он не захирел, литератору нужно тренировать и еще раз тренировать его, как это делают музыканты. Но определиться нужно непременно: кем литератор считает себя (или хочет считать) поэтом от Бога и записывающим то, что ему надиктовывает Бог; или поэтом от себя, своего ума, который пишет на заказ, пусть даже если этот заказ исходит от него самого. Во втором случае поэту слух не нужен: его отсутствие вполне может компенсироваться литературной техникой, вычисляющий математически стихотворные размеры и подбирая от ума рифмы. И тут опять на выбор пушкинские персонажи: Моцарт и Сальери… Тот и другой учатся, но каждый по-своему…
Резюме: есть два качественно разных подхода к литературному творчеству, и соответственно учеба тому или другому — качественно разная. Полагаю, что прежде, чем браться за учебу, нужно определиться: ЧЕМУ учиться…
Решил сегодня, 2 сентября вновь отпустить себя на свободу, подставив лицо и душу ветру… И вот что получилось. Не обессудьте.
УПОДОБЛЕНИЕ
Насколько планета «Земля» меньше необъятной вселенной, настолько человеческое подобие Богу меньше Самого Бога. Но в масштабах земли человек может сполна реализовать свое божие подобие и стать Богом…
…Я иду по осени в притихшем замерзающем парке. Воздух студёный — чист и хрустален, деревья дуют на покрасневшие от морозца ладони, пытаясь согреться последним теплом, исходящим от их все медленнее и медленнее бьющихся сердец. Гулкая, порою надсадно звенящая тишина обреченно шелестит пожухлой листвой, багряным ковром устелившей узкую пешеходную дорожку, словно беспечно пиная её ногами. Таинство уходящего в небытие былого буйного великолепия… Таинство естественного умирания, дождавшегося своего часа.
И мне грустно так, что щемит под ложечкой, и хочется плакать. Похоже даже, слезинка непроизвольно выкатилась-таки из краешка глаза и зависла на ресницах поблескивающим бриллиантиком, как в аккуратной сережке, что в мочке уха любимой женщины. Именно – любимой, и особенно сильно любимой сейчас, когда один иду по осеннему парку, прощаясь с его буйной в былом зеленью, валяющейся сейчас под ногами пышными желтыми хлопьями. И сердце моё вместе с грустью наполняется любовью. Возможно, что этот чуть ли ни взрывной приток любви несколько запоздал: следовало бы так же безоглядно любить парковую жизнь, когда она была зеленой, и, казалось, будет таковою вечно: а коли — вечно, то можно с любовью и повременить. Ан, нет, я её любил и когда она была в цвету, белоснежном и розовом, и когда утопала в зелени, густой и непроглядной, что редким солнечным зайчикам удавалось пробиться сквозь интимно шуршащую на ветру листву и поскакать по земляничным созревшим ягодкам, смущенно склонившим своим милые головки к увлажненной озорным дождиком земле.
Но, правда, тогда мне нисколько не было грустно, а наоборот – радостно. Но почему же теперь, когда я всего этого лишаюсь, любовь в моем сердце только усиливается? Раньше я щедро делился ею с цветущими и плодоносящими деревьями, и её у меня хватало на всех. А теперь ведь делиться не с кем, а она все набухает и набухает, что впору, уподобившись несмышленому ребенку, разрыдаться, и, закрыв глаза ладонями, убежать в дремучую чашу парка…
Но тут из замешательства меня вывела отчетливая слуховая галлюцинация: голос доносился с небес, и, возможно, это был голос Самого Господа, или моего ангела-хранителя, наместника Бога во мне:
— Этот Конец Моего вечно повторяющегося цикла должен стать твоим Началом, чтобы ты в себе самом тоже стал делать, как Я. Обрати сейчас свою любовь на нравственное деяние: посади в себе прямо сейчас, не выходя из парка, озимые благих дел и помыслов, а по весне — взрасти сад еще краше, чем Мой. Смотри на Меня. Учись у Меня. Будь, как Я.
А этот вещий голос в свою очередь был прерван последним сорвавшемся с голой ветки листом, который, плавно покружившись в неподвижном морозном воздухе, упал мне на грудь мистическим орденом, как аванс за предстоящее моё полное уподобление Богу.
Хотелось бы уточнить: вот Вы сначала пишете «Ждём Ваши стихи и прозаические миниатюры», а потом добавляете «Конкурс проходит в номинации поэзия» Разъясните, пожалуйста. Заранее — спасибо.
Да, кстати, Елена, триггер в моем, равно как и Вашем (на мой взгляд прекрасном и созвучном мне стихотворении) можно назвать ТЕМОЙ в джазовом исполнении, а ассоциации — импровизациями в исполнении этой темы. И вот еще добавлю: Ваша тема «идти путем блаженных или нищих» на несколько порядков шире и глубже предложенной Вами импровизации. Но это свойство настоящего триггера. А именно — его практическая неисчерпаемость…
Елена, а в таком творческом подходе нет и не может быть фразы, потому как текст (именно текст) рождается в процессе. Точнее будет говорить о тригере, а еще точнее о текстовом «локомотиве», который вытягивает за собой весь текст. А таким тригером может быть и отдельное слово, или часть фразы. В данном случае тригером (локомотивом) явилось «нелепое» выражение — НЕЛЕПОСТЬ ВЫГЛЯДЫВАЕТ ИЗ-ЗА УГЛА. А дальше и до конца текста пошли одни сплошные вольные ассоциации. То есть тригером («настоящей фразой») является то, что способно вызвать поток свободных ассоциаций, который и развязывает автору руки: только спеши записывать, что само идет на ум… Или как сказал классик " минута и стихи свободно потекут"
Я полагаю, что тригер («настоящая фраза») — это уже есть сам текст (отдельная глава, рассказ или даже роман) в готовом, но в нераскрытом, как сжатая пружина, виде. То есть — это ПОТЕНЦИЯ законченного текста, даже если автор и представления не имеет о том, каков он будет в конечном виде.
Я лично всегда пишу по принципу Хемингуэя. Лежа медитирую, используя специальное дыхание ( где-то час, два, а иногда и больше) довожу сознание до «табулы раса» (чистого листа), а потом на этот «чистый лист» сама по себе выплывает первая «настоящая» фраза. А дальше идут ассоциации, и только ассоциации.
Не буду далеко ходить. Вот только что свеже испеченное: ему от силы полчаса от роду…
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Нелепость выглядывает из-за угла половинкой своего синего, как цветущие во ржи васильки, любопытного глаза. Вторая половинка её души, потупив взор, носочком изящной ножки, обутой в детский летний сандалик, смущенно ковыряет песочек на детской площадке. Она доброжелательна и мила, моя ненаглядная нелепость. Я люблю её, как проявление моего оставшегося большим ребенком духа с огромной седой головой, набитой под завязку житейским опытом, а по сути — большим чугунным котелком, в котором, мерно побулькивая, степенно вываривается мудрость русского старца и мистического философа.
Ну, да, конечно, моя философия – это философия нелепости: абсурда, норовящего вывариться до парадокса. И варится она в четко обозначенной в мировой культуре парадигме ОТ и ДО: ОТ «верую, потому что абсурдно» ДО «и гений парадокса друг». Но — именно в этом векторе, а не обратном: когда я еще не гений, но уже не дурак. А не дурак только потому, что ВЕРУЮ. Именно вера, и только вера вытягивает нас за волосы из болота тотальной глупости, потому что показывает нашим душам, куда нужно стремиться, даже если они, души, до этого момента топтались на месте, или хуже того, шли, вслепую вытянув руки вперед, в обратном направлении.
— Ах, ты, милая моя нелепость, ну выходи, выходи из-за угла. Полно уж… Что нам стесняться честного люда, живущего по выверенной логарифмической линейкой схеме. А у нас вместо схемы – наитие. Но при этом мы, нет, не городские сумасшедшие, мы, если на то пошло – современные юродивые. Но такие юродивые, про которых одна замечательная женщина-поэтесса, кстати моя знакомая, сказала: «Два дебила – это сила».
А хочешь, чтобы ты навсегда избавилась от природной застенчивости и смущения, оформим наши отношения. Я возьму тебя в жены. Ведь Александр Блок женился на Руси: он так и сказал: «О, Русь моя, жена моя. До боли…» А я чем хуже? Женюсь на тебе и стану мужем Нелепости. А что? Классный же ведь будет статус!
Ну, выходи, выходи из своего угла: посидим рядышком на детской скамеечке. Я возьму в руки твою раскрытую ладонь и буду водить по ней кончиком указательного пальца, читая замысловатые, как у всякой нелепости, письмена: именно так и водят пальцами в первые дни пребывания в школе первоклассники по разукрашенным страницам букваря. А ты, в свою очередь примешь облик жены, или, как теперь точнее будет сказать, вдовы Блока, то есть современной России — будешь по-матерински гладить меня по голове и телепатически передавать самые сокровенные мысли, в первую очередь неотлагательные и самые болезненные. Чтобы я как можно скорее перевел угнетающий абсурд всего ныне происходящего с нами в воодушевляющий парадокс…
Поскольку едва я это сделаю, то, словно сказочный принц, расколдую тебя, и ты теперь уже навеки вечные сбросишь с себя невзрачную болотную лягушачью шкурку, и явишься миру в своем истинном прекрасном обличии. Хотя, четно говоря, ты мне и в лягушачьем прикиде милее всех на свете. Я полюбил тебя всей душой, когда разглядел твоё истинное лицо, скрытое лягушачьей завесой… Именно тогда впервые в своей жизни и поступил нелепо: встретил тебя не по одежке, как принято встречать, а сразу же по уму, а еще точнее — по твоей необъятно широкой несказанно прекрасной душе, моя милая любимая Нелепость…
Я был ранен в живот, в зону между желудком и правым подреберьем — во время вселенской войны Добра и Зла. Не знаю, прицельным ли был тот выстрел, или в меня угодила шальная пуля, или, что скорее всего, пронзило осколком разорвавшегося рядом снаряда, или авиабомбы. Не помню даже, когда это произошло: в детстве, или в юности, или в раннем взрослом возрасте. Я тогда ни сном ни духом не ведал ни о какой Войне, а тем более о том, что линия её фронта проходит ни только через мое сердце, но и через все тело, неровно разделяя его надвое. И только сейчас понимаю, что оно, мое тело – вроде нейтральной полосы, на которой по признанию поэта – «цветы необычайной красоты». И в самом деле, пока я ничего не знал, а тем более не понимал о Войне – жил, вольно, как трава в поле, ни о чем не задумываясь, жил, как жилось само по себе, и был счастлив. По нынешним меркам – очень счастлив. Я и сейчас вижу те самые прекрасные цветы: они как были, так и остались, разве что может быть стали чуточку краше. Но я уже не смотрю на них как прежде, потому что мой внутренний взгляд поминутно оттягивает на себя Война.
«Мне грустно оттого, что я тебя люблю.» — Говорю я прямо сейчас русскому полю, огромной нейтральной полосе моего Отечества. – Прости меня за то, что нарушил твой нейтралитет, сознательно приняв сторону Добра, и автоматически превратился в воина Света. Но посмотри на меня: какой из меня воин? Гуманитарий, очкарик, ботаник… Мне бы до конца своих дней оды сочинять ромашкам, и с васильками засиживаться допоздна – пить в полевых кабаках хмельную брагу ночных бесподобных полевых запахов, а на заре – похмеляться, словно огуречным рассолом – росой, выпавшей на лепестки моей поэтической души.
Но – август. Исход лета. Еще парит, и так, как не парило в июле. Но ведь электрическая лампочка перед тем, как прогореть и навеки погаснуть, вспыхивает ослепительно… А там, глядишь и сентябрь нанесет на мою и твою, милое Отечество, нейтральную полосу багряных листьев с близлежащего леса, словно насыплет нам под ноги звенящих золотых монет. А там и снежный покров не за горами… И кому, если не мне, позаботиться о тебе, моя родина: согреть в снежную годину теплом своего сердца. Пусть я буду в этой Войне – согревателем, истопником, в крайнем случае, санитаром, каковым был мой отец в Великую Отечественную… Прости, но я не могу убивать, даже если это заведомое Зло. У Зла – ледяное сердце, а я его обогрею, оно растает и перестанет быть Злом. А коли согрею еще и Добро – то оно даже в трескучий мороз выпустит зеленые листочки и зацветет. И тогда даже на заснеженной нейтральной полосе появятся клумбочки цветущих тюльпанов.
Да и, если честно, теплом своего сердца намерен исцелять ни только тебя, мое Отчество, но и самого себя, ибо болит, ох как болит до сих пор застарелая моя телесная рана в зоне между желудком и правым подреберьем.
Ну какой же тут сексизм? — Сложившаяся за все годы существования человечества культура. Женщина-врач при контакте с мужчиной, перестает быть врачом, а становится женщиной. То же самое можно сказать и о женщине-учительнице. Как и о всякой другой женщине абсолютно любой специальности. Ежели, скажем, женщины врачи, учительницы, заведующие кафедрами при контакте с мужчинами оставались бы в личностной оболочке своей специальности, мужчины посходили бы с ума, да и женщины тоже. Ну это так же, когда входишь в квартиру, снимаешь обувь и верхнюю одежду, так и здесь нужно снимать «шкурку» своей специальности.
А вот (чисто интересно) Ви и спите в рабочей робе правозащитницы? И при контакте с «благородным правозащитником» (искренне желаю Вам найти такового) не будете раздеваться?
Ну чтобы стать рыцарем, нужно в первую очередь увидеть в даме сердца — ЖЕНЩИНУ. А я даже представить не могу (не смотря на мое запредельное воображение), что хоть какой-нибудь мужчина сможет в Вас разглядеть женщину, а не правозащитницу. Это я говорю без малейшего сарказма. Впрочем, не исключаю, что может-таки найтись и такой мужчина, который разбудит в Вас женщину, как спящую царевну — поцелуем…
Но вопрос-то мой был совершенно о другом, а именно -: каким образом Ваша учеба (или, как я её называю, жизнь) поспособствовала Вам продвигаться к народному признанию Вас как поэтессы? Если и на это сложно ответить, тогда сформулирую вопрос по бухгалтерски максимально точно. Сколько экземпляров своих книжек благодаря Вашей такой учебе Вам удалось продать в первом квартале сего года, сколько во втором, в третьем? И сколько предполагаете продать своих книжек читателю в следующем году?
Ну а если ни одной, или несколько, как у меня (впрочем я давно не заглядывал на свою страницу в литресе), то тогда ответьте: насколько сильно Вам лично мешает полноценно жить отсутствие литературного призвания, и соответственно литературного заработка, как следствие литературного призвания?
Эта фраза вызвала в моей душе бурю возмущения, творческого понятное дела возмущения, ибо, как мне показалось, автор не имеет представления о том, о чем пишет. А вот хочет ли вообще он иметь это представление – я и попробую сейчас выяснить.
1. Начну с конца: «Всё равно никто не увидит» Как это никто не увидит?! А Тот, кто «диктует»? Да, Он – настолько требователен и строг, что ни один реальный читатель, а тем более потенциальный, и по сути дела вымышленный с Ним сравниться не может.
2. «Можно ничему не учиться». Да, как это можно?! Если Он постоянно ставит передо мной все новые и новые художественные задачи, одна неразрешимее другой. Да и решить их сначала нужно в уме. А от умственной работы порою плавится мозг. А потом, когда задача вроде бы решена, нужно её обеспечить новыми знаниями, А как их можно приобрести, если не учась? Но вот давайте на чистоту, а какие такие художественные задачи ставит перед Вами читатель? Что кроме пресловутого стремления к общественному призванию (которое будет или не будет достигнуто – это еще вилами на воде написано) является для Вас стимулом учебы? А ответственность, которая дается Богом вместе с даром? – это что для Вас пустой звук?
3. «Признание собственной гениальности как-то противоречит отсутствию честолюбия» Я уже писал, что ОЧЕНЬ серьезно отношусь к литературному творчеству. И было дело реально примеривал на себя роль гения. По крайней мере никому (абсолютно никому) от этого не было и быть не могло ни холодно, ни жарко. То есть это моё абсолютно частное дело. И если бы считание себя гением пошло бы на пользу, я бы, можете мне поверить на слово, считал бы себя таковым. Более того, ввел бы в систему своего личностного жизнепроявления. Ведь есть же в восточных единоборствах стили змеи, богомола, тигра и даже пьяницы. Ну и я бы разработал стиль «гения». К тому же есть известный психологический феномен, когда под гипнозом заурядному музыканту внушают, что он гений, а он под этим гипнозом и в самом деле начинает играть чудесную музыку. Но мне этот стиль не подходит, потому что в момент творческого акта мне «надиктовывают тексты свыше». И даже если эти тексты (теоретически это предположить можно) окажутся гениальными, то я буду считать гением не себя, а — ТОГО, кто мне их надиктовывает, а себя – считал, считаю и буду считать ПИСАРЕМ. Правда – добросовестным, а порою, и скрупулезным, но ПИСАРЕМ. Но это как огородник, который не считает (для этого нужно в буквальном смысле сойти с ума), что он сам из своего тела растит огурцы и помидоры, но старательно создает надлежащие условия для роста огородных растений.
4. И, наконец, последнее. Есть огромное количество дачников, которые выращивают огородную продукцию для себя и в свое удовольствие, а не на продажу. И ни у кого язык не повернется, посчитать их низшей кастой по сравнению с фермерами, которые выращивают продукцию на продажу.
Если я Вас правильно понял, то тут и расклад другой. А на фига мне, да и многим в нашем Клубе и ЛИТО делать эту работу? Лично меня вполне устраивает, скажем, комплекс ВАН ГОГА, который за всю свою жизнь продал всего одну картину, но при этом каждый день продолжал творить гениальные полотна. У меня даже более выгодная позиция, чем у Ван Гога: мне (правда это было в советское время) удалось получать гонорары с опубликованных прозаических вещей. Во-вторых, честолюбия у меня кот наплакал: конечно же, я бы не отказался, если бы ко мне пришел литературный агент и захотел купить у меня и другие неопубликованные вещи. Но это ведь как говорится – на халяву и заработок, и так называемое общественное призвание… Но чтобы специально этим заниматься – боже упаси. У меня, слава Богу, есть занятия и поинтереснее.
Тем не менее я бы с интересом прочитал, если хоть кто-нибудь из членов клуба поделился своим личным опытом, что конкретно удалось сделать ему для того, чтобы хоть на миллиметр продвинуться к общественному призванию, или приобрести хоть одного нового реального читателя. Ведь согласитесь, чтобы чему-то учиться, нужно у кого-то или чего-то учиться, по крайней мере – оглядываясь хоть на какой-нибудь положительный пример. А то ведь как получается: все соглашаются, что учиться надо. Но никто не говорит, КАК и ЧЕМУ лично он учится, и насколько (на практике) его учеба в этом направлении оказывается продуктивной. Ну, право же, литературная учеба, а частности учеба приобретения (достижения) общественного призвания – ни какая-нибудь масонская секретная процедура.
Я задал Вам этот вопрос потому, что складывается странная картина: все соглашаются с тем, что учиться надо. Но никто не говорит КАК и ЧЕМУ следует учиться. Неужели это великая тайна: типа знаю, но тебе не скажу...:)
Не кроется ли в такой учебе фатальный самообман? И не руководит им какая-нибудь иллюзорная планета Лилит? Вы уж простите мои скудные познания в астрологии. Но меня очень интересует, почему люди настойчиво стремятся к тому, чего в действительности нет?
В рациональной сфере у меня никакого объяснения этому нет. Но может быть это объясняется астрологией…
Понятное дело, что выражение «надиктовывается свыше» — поэтическая метафора. Синонимом ему является «писать душой», то есть — не умом, или писать сердцем. Но самое распространенное названия этого творческого феномена — вдохновение. Полагаю, что уж вдохновение переживал всяк входящий в наш клуб.
По крайней мере, для меня в этом феномене нет никакой мистики, и уж тем более какой-либо психологической патологии…
Но суть то вот в чем: с чем соотносит свое произведение автор: с оригиналом, надиктованным Богом, или с таблицей стихосложения? Что является критерием правки? А следовательно и учебы.
И вот что мне еще хотелось прояснить (цитирую Вас): «на уровне районного ЛИТО никто вообще на звание Поэта не претендует. Как и мы, здесь собравшиеся, не поэты вовсе, а просто стихотворцы. Которым (да и то не всем) действительно досталось свыше немного дара складывать слова в стихи.» Что это за особенная категория, именуемая Вами стихотворцами? Если они имеют хоть малую толику данного им свыше поэтического дара, то они – поэты. Как сказал поэт Асадов: «От кочки и до Казбека в зависимости от человека». А коли имеют хоть микроскопический божий дар, то должны вроде бы им пользоваться, то есть уметь СЛЫШАТЬ его. И тогда они если и отличаются от Пушкина, то только количественно, но никак не качественно.
Они что, прячась за звание стихотворца, уклоняются от ответственности, которую всегда вместе с даром накладывает на поэта Господь? Или же они просто-напросто ИГРАЮТ в поэтов, чтобы как от всякой игры получить удовольствие? Я и против такого подхода к стихотворчеству ничего не имею: считаю, что игра в поэзию нисколько не хуже, но и не лучше любой другой взрослой игры, или хобби. Но тогда и поэтическая учеба для такой категории – должна быть игрой, которая никого ни к чему не обязывает, а делается исключительно для приятного время провождения.
Но согласитесь, к поэзии (в моем академическом и филологическом понимании этого слова) такая игра не имеет никакого отношения. В поэзии – все всерьёз: и мастерство, и ответственность и, не убоюсь этого слова, высокое и преданное служение ей, то есть — СУДЬБА.
Стихи, которые не надиктовываются свыше, это 1. стихи графоманские; 2. стихи — шарады: 3. стихи заказные, обслуживающие, рекламные, то есть заведомая халтура.
В русской словесности есть ярчайший исторический пример: Есенин и Маяковский. Первый писал только то, что ему надиктовывалось свыше, второй писал от себя (от ума) — то, что было угодно власти. Оба кончили жизнь одинаково — трагично. Но кто остался в народной памяти: «Ты жива еще моя старушка» или стишки «окон роста»?
Теперь об учебе. Нормальный (культурный) мастер своего дела учится всю жизнь. Более того, учеба является составной и неотъемлемой частью его мастерства. Но чему должен, по моему мнению, учиться литератор, поэт или прозаик, в данном случае без разницы. В первую очередь – СЛУШАТЬ голос, который ему надиковывает свыше. В этом смысле у литератора должен быть безупречный слух, где-то даже как у выдающегося музыканта. Именно этот голос изначально задает и форму, и содержание. Поэт, не имеющий ни малейшего представления об ямбах и хореях, а тем более о рифмах, но имея безупречный поэтический слух, напишет превосходное во всех отношениях стихотворение, и даже сам будет удивляться, как это оно у него такое вышло, и даже будет восклицать: «Ай, да, Пушкин! Ай да сукин сын!» Когда говорят о литературном даре, имеют ввиду именно этот слух — умение слышать голос свыше.
Так вот, чтобы совершенствовать и развивать этот слух, по крайней мере, чтобы он не захирел, литератору нужно тренировать и еще раз тренировать его, как это делают музыканты. Но определиться нужно непременно: кем литератор считает себя (или хочет считать) поэтом от Бога и записывающим то, что ему надиктовывает Бог; или поэтом от себя, своего ума, который пишет на заказ, пусть даже если этот заказ исходит от него самого. Во втором случае поэту слух не нужен: его отсутствие вполне может компенсироваться литературной техникой, вычисляющий математически стихотворные размеры и подбирая от ума рифмы. И тут опять на выбор пушкинские персонажи: Моцарт и Сальери… Тот и другой учатся, но каждый по-своему…
Резюме: есть два качественно разных подхода к литературному творчеству, и соответственно учеба тому или другому — качественно разная. Полагаю, что прежде, чем браться за учебу, нужно определиться: ЧЕМУ учиться…
У меня полно фотографий об осени,
«Вот и лето прошло, словно и не бывало...»
И вот что получилось. Не обессудьте.
УПОДОБЛЕНИЕ
Насколько планета «Земля» меньше необъятной вселенной, настолько человеческое подобие Богу меньше Самого Бога. Но в масштабах земли человек может сполна реализовать свое божие подобие и стать Богом…
…Я иду по осени в притихшем замерзающем парке. Воздух студёный — чист и хрустален, деревья дуют на покрасневшие от морозца ладони, пытаясь согреться последним теплом, исходящим от их все медленнее и медленнее бьющихся сердец. Гулкая, порою надсадно звенящая тишина обреченно шелестит пожухлой листвой, багряным ковром устелившей узкую пешеходную дорожку, словно беспечно пиная её ногами. Таинство уходящего в небытие былого буйного великолепия… Таинство естественного умирания, дождавшегося своего часа.
И мне грустно так, что щемит под ложечкой, и хочется плакать. Похоже даже, слезинка непроизвольно выкатилась-таки из краешка глаза и зависла на ресницах поблескивающим бриллиантиком, как в аккуратной сережке, что в мочке уха любимой женщины. Именно – любимой, и особенно сильно любимой сейчас, когда один иду по осеннему парку, прощаясь с его буйной в былом зеленью, валяющейся сейчас под ногами пышными желтыми хлопьями. И сердце моё вместе с грустью наполняется любовью. Возможно, что этот чуть ли ни взрывной приток любви несколько запоздал: следовало бы так же безоглядно любить парковую жизнь, когда она была зеленой, и, казалось, будет таковою вечно: а коли — вечно, то можно с любовью и повременить. Ан, нет, я её любил и когда она была в цвету, белоснежном и розовом, и когда утопала в зелени, густой и непроглядной, что редким солнечным зайчикам удавалось пробиться сквозь интимно шуршащую на ветру листву и поскакать по земляничным созревшим ягодкам, смущенно склонившим своим милые головки к увлажненной озорным дождиком земле.
Но, правда, тогда мне нисколько не было грустно, а наоборот – радостно. Но почему же теперь, когда я всего этого лишаюсь, любовь в моем сердце только усиливается? Раньше я щедро делился ею с цветущими и плодоносящими деревьями, и её у меня хватало на всех. А теперь ведь делиться не с кем, а она все набухает и набухает, что впору, уподобившись несмышленому ребенку, разрыдаться, и, закрыв глаза ладонями, убежать в дремучую чашу парка…
Но тут из замешательства меня вывела отчетливая слуховая галлюцинация: голос доносился с небес, и, возможно, это был голос Самого Господа, или моего ангела-хранителя, наместника Бога во мне:
— Этот Конец Моего вечно повторяющегося цикла должен стать твоим Началом, чтобы ты в себе самом тоже стал делать, как Я. Обрати сейчас свою любовь на нравственное деяние: посади в себе прямо сейчас, не выходя из парка, озимые благих дел и помыслов, а по весне — взрасти сад еще краше, чем Мой. Смотри на Меня. Учись у Меня. Будь, как Я.
А этот вещий голос в свою очередь был прерван последним сорвавшемся с голой ветки листом, который, плавно покружившись в неподвижном морозном воздухе, упал мне на грудь мистическим орденом, как аванс за предстоящее моё полное уподобление Богу.
Заранее — спасибо.
Я полагаю, что тригер («настоящая фраза») — это уже есть сам текст (отдельная глава, рассказ или даже роман) в готовом, но в нераскрытом, как сжатая пружина, виде. То есть — это ПОТЕНЦИЯ законченного текста, даже если автор и представления не имеет о том, каков он будет в конечном виде.
Не буду далеко ходить. Вот только что свеже испеченное: ему от силы полчаса от роду…
ПРИЗНАНИЕ В ЛЮБВИ
Нелепость выглядывает из-за угла половинкой своего синего, как цветущие во ржи васильки, любопытного глаза. Вторая половинка её души, потупив взор, носочком изящной ножки, обутой в детский летний сандалик, смущенно ковыряет песочек на детской площадке. Она доброжелательна и мила, моя ненаглядная нелепость. Я люблю её, как проявление моего оставшегося большим ребенком духа с огромной седой головой, набитой под завязку житейским опытом, а по сути — большим чугунным котелком, в котором, мерно побулькивая, степенно вываривается мудрость русского старца и мистического философа.
Ну, да, конечно, моя философия – это философия нелепости: абсурда, норовящего вывариться до парадокса. И варится она в четко обозначенной в мировой культуре парадигме ОТ и ДО: ОТ «верую, потому что абсурдно» ДО «и гений парадокса друг». Но — именно в этом векторе, а не обратном: когда я еще не гений, но уже не дурак. А не дурак только потому, что ВЕРУЮ. Именно вера, и только вера вытягивает нас за волосы из болота тотальной глупости, потому что показывает нашим душам, куда нужно стремиться, даже если они, души, до этого момента топтались на месте, или хуже того, шли, вслепую вытянув руки вперед, в обратном направлении.
— Ах, ты, милая моя нелепость, ну выходи, выходи из-за угла. Полно уж… Что нам стесняться честного люда, живущего по выверенной логарифмической линейкой схеме. А у нас вместо схемы – наитие. Но при этом мы, нет, не городские сумасшедшие, мы, если на то пошло – современные юродивые. Но такие юродивые, про которых одна замечательная женщина-поэтесса, кстати моя знакомая, сказала: «Два дебила – это сила».
А хочешь, чтобы ты навсегда избавилась от природной застенчивости и смущения, оформим наши отношения. Я возьму тебя в жены. Ведь Александр Блок женился на Руси: он так и сказал: «О, Русь моя, жена моя. До боли…» А я чем хуже? Женюсь на тебе и стану мужем Нелепости. А что? Классный же ведь будет статус!
Ну, выходи, выходи из своего угла: посидим рядышком на детской скамеечке. Я возьму в руки твою раскрытую ладонь и буду водить по ней кончиком указательного пальца, читая замысловатые, как у всякой нелепости, письмена: именно так и водят пальцами в первые дни пребывания в школе первоклассники по разукрашенным страницам букваря. А ты, в свою очередь примешь облик жены, или, как теперь точнее будет сказать, вдовы Блока, то есть современной России — будешь по-матерински гладить меня по голове и телепатически передавать самые сокровенные мысли, в первую очередь неотлагательные и самые болезненные. Чтобы я как можно скорее перевел угнетающий абсурд всего ныне происходящего с нами в воодушевляющий парадокс…
Поскольку едва я это сделаю, то, словно сказочный принц, расколдую тебя, и ты теперь уже навеки вечные сбросишь с себя невзрачную болотную лягушачью шкурку, и явишься миру в своем истинном прекрасном обличии. Хотя, четно говоря, ты мне и в лягушачьем прикиде милее всех на свете. Я полюбил тебя всей душой, когда разглядел твоё истинное лицо, скрытое лягушачьей завесой… Именно тогда впервые в своей жизни и поступил нелепо: встретил тебя не по одежке, как принято встречать, а сразу же по уму, а еще точнее — по твоей необъятно широкой несказанно прекрасной душе, моя милая любимая Нелепость…
Я был ранен в живот, в зону между желудком и правым подреберьем — во время вселенской войны Добра и Зла. Не знаю, прицельным ли был тот выстрел, или в меня угодила шальная пуля, или, что скорее всего, пронзило осколком разорвавшегося рядом снаряда, или авиабомбы. Не помню даже, когда это произошло: в детстве, или в юности, или в раннем взрослом возрасте. Я тогда ни сном ни духом не ведал ни о какой Войне, а тем более о том, что линия её фронта проходит ни только через мое сердце, но и через все тело, неровно разделяя его надвое. И только сейчас понимаю, что оно, мое тело – вроде нейтральной полосы, на которой по признанию поэта – «цветы необычайной красоты». И в самом деле, пока я ничего не знал, а тем более не понимал о Войне – жил, вольно, как трава в поле, ни о чем не задумываясь, жил, как жилось само по себе, и был счастлив. По нынешним меркам – очень счастлив. Я и сейчас вижу те самые прекрасные цветы: они как были, так и остались, разве что может быть стали чуточку краше. Но я уже не смотрю на них как прежде, потому что мой внутренний взгляд поминутно оттягивает на себя Война.
«Мне грустно оттого, что я тебя люблю.» — Говорю я прямо сейчас русскому полю, огромной нейтральной полосе моего Отечества. – Прости меня за то, что нарушил твой нейтралитет, сознательно приняв сторону Добра, и автоматически превратился в воина Света. Но посмотри на меня: какой из меня воин? Гуманитарий, очкарик, ботаник… Мне бы до конца своих дней оды сочинять ромашкам, и с васильками засиживаться допоздна – пить в полевых кабаках хмельную брагу ночных бесподобных полевых запахов, а на заре – похмеляться, словно огуречным рассолом – росой, выпавшей на лепестки моей поэтической души.
Но – август. Исход лета. Еще парит, и так, как не парило в июле. Но ведь электрическая лампочка перед тем, как прогореть и навеки погаснуть, вспыхивает ослепительно… А там, глядишь и сентябрь нанесет на мою и твою, милое Отечество, нейтральную полосу багряных листьев с близлежащего леса, словно насыплет нам под ноги звенящих золотых монет. А там и снежный покров не за горами… И кому, если не мне, позаботиться о тебе, моя родина: согреть в снежную годину теплом своего сердца. Пусть я буду в этой Войне – согревателем, истопником, в крайнем случае, санитаром, каковым был мой отец в Великую Отечественную… Прости, но я не могу убивать, даже если это заведомое Зло. У Зла – ледяное сердце, а я его обогрею, оно растает и перестанет быть Злом. А коли согрею еще и Добро – то оно даже в трескучий мороз выпустит зеленые листочки и зацветет. И тогда даже на заснеженной нейтральной полосе появятся клумбочки цветущих тюльпанов.
Да и, если честно, теплом своего сердца намерен исцелять ни только тебя, мое Отчество, но и самого себя, ибо болит, ох как болит до сих пор застарелая моя телесная рана в зоне между желудком и правым подреберьем.
А вот (чисто интересно) Ви и спите в рабочей робе правозащитницы? И при контакте с «благородным правозащитником» (искренне желаю Вам найти такового) не будете раздеваться?