На мой вкус, для такого внимательного неспешного взгляда много необязательных неточностей, впрочем, легко исправимых. Например, о листьях березы: «дивный наряд». Почему этот общий эпитет именно к березе, применяемый к чему угодно? «В вышине — неба синь» — не-не подряд, с ударением тоже неладно, «неба» становится безударным. Третья строфа — из общепринятых картинок, но про рябину — по-своему, авторский взгляд. И в конце — «чудную песню», автору не хватило концентрации, опять безликое слово, «что „чудная“, что „дивная“ — это расплывчатые эмоциональные оценки, взаимозаменяемые, не авторские. А все вместе — вполне отвечает задаче, поставленной автором перед собой. Если, конечно, еще поработать.
Недавно читал в блоге искусствоведа shakko_kitsune.livejournal.com (Софьи Багдасаровой) большую статью об этой картине, а перед этим был в парижском музее Орсэ и в московском музее русского импрессионизма и поэтому доверяю ее анализу.
Мне было радостно узнать, что он к тщательной работе над композицией добавил новые живописные возможности, открытые импрессионистами. В результате удалось показать именно воздух русской весны.
Вы правы относительно высокой культуры, авторской, я же имел в виду именно простые мифы, вытекавшие из быта, строившие основы этики. Это заметно в любых религиях. Как говорил в подобных случаях Циолковский, человечество не может жить вечно в колыбели)))
Деревни были колыбелью народного духа везде, права Елена, и везде они приходят в упадок. Голод исчез — как основная тревога для человечества, нас могут прокормить три-четыре процента населения. Но здесь есть несколько поводов подумать: как работают рынки (в глобальном масштабе и масштабе бытовом)? почему те же болгарские продукты плохо продвигаются? не умеют торговать, преодолевать защиту более ранних «общеевропейцев»? Об этом я думал в «Краткой истории присебячивания». И вторая группа: деревня — не только сельское товарное хозяйство, тем более — в обжитой Европе, инфраструктура позволяет находить другие занятия. Не говорю уже о туристической привлекательности. Заброшенность русских деревень — от несвободы занятий, способных прокормить, от ориентации на патриархальность, от стадного самосознания. Где здесь чья вина — определять писателям, в том числе — и нам, в этом неутраченное значение «деревенской прозы». И поэзии — того же Андрея Кулюкина, скажем.
До сих пор одно из ярчайших воспоминаний о литературе — начало «Привычного дела» Белова, не менее потрясшее меня, чем Иван Денисыч Солженицына. Язык, образ мысли, характер… Потом, конечно, Абрамов, ранний Распутин (поздний, после травмы головы, ушел в какие-то пещеры). Экологические тревоги «деревенщиков» подвигли и меня к действию, об этом «Действительный залог». Но вот Шукшин совершенно не воспринимался как член этой когорты, он писал не об отдельных от остального народа людях, а о конфликтах внутри каждого думающего человека. Для меня его фронда была не менее честной, чем Трифонов или Маканин. Не хочу проклинать глобализацию, но движение населения к центрам цивилизации — неоднозначный процесс. Я писал о том, что национальной идеей должно стать освоение своей территории, о том, что Север — это «Богатый нищий» (очерк о Ненецком округе вышел в «Знамени» и теперь — в «Паразитарных записках»). Но освоение — новое, а не по консервативно-патриархальному лекалу! Интернет позволяет мне в болгарской деревушке общаться со всеми вами, но почему я не смог бы жить в гораздо более близкой мне по ментальности русской или башкирской деревне? Потому что там все изувечено диктатом средневекового государства, наплевательски относящегося к своему человеческому достоянию! И здесь мне ближе взгляд Виктора…
Зарисовка хорошо построена композиционно, может быть, не стоило выносить миалгию вперед, а включить ее в тот момент, когда она утяжеляет действие героя, становится хотя бы мысленной преградой. Стоит пройтись по словам, не все хорошо звучит по-русски, отказываться от иноземных слов не нужно, они придают колорит, только стоит деликатно их каждый раз объяснять, кроме прочего, такое внимание к читателю делает общение с ним доверительнее.
Со всем возможным в моем возрасте трепетом присоединяюсь к поздравлению мужской половины нашего клуба! Однако, с давних пор веруя в некоторую женскую игривость, хочу внести индивидуальную лепту. Правда, опираясь на плечи классика. Итак, продолжая тему моего любимого Заболоцкого: Околдована, окольцована — с телефоном навечно повенчана, очарована, оцифрована, оглушённая техникой женщина. Наклонюсь над твоими девайсами, зашвырну их с неистовой силою и скажу: — Поскорей раздевайся ты, потому что пока ещё милая!
Владимир, простите, видел девайсы урывками, много встреч в Уфе и выступлений, перед отлетом из Москвы заранее всех поблагодарил оптом, теперь вот говорю спасибо вам — не только виноватясь, но и с удовольствием, потому что вступаем в неформальный контакт. Пару дней в Москве — и домой.
Для меня Федор Абрамов — дверь в заповедник народной души, читал тогда его всего, а сейчас просто греюсь памятью о нем. Его не рабская, не крепостная, гордая и работящая Россия, с недоумением смотрящая на беды от недоумков власти — оптимистический маяк.
Архаическое насилие тем ярче видно, чем дальше развивается, пытаясь уйти от него, созидательный мир. А насилие, видя это на площадках, где не в силах конкурировать, пытается всех затащить на свою площадку.
Лена, у нас тут празднуют по новому стилю, что совпадает с климатической разницей. Так что я уже все обрезал (не улыбаться!), но подъехать не могу — собираюсь в Уфу. А до того надо ракию выгнать. Надеюсь, не останетесь без помощи!
Какой могучий запах ударил мягкой лапой и в ноздри и под дых! Откуда этот дух? От печки раскалённой, от страсти воспалённой, от нежности солёной сердцебиений двух.
Горят былые балки, горят гнилые палки, сгорают перепалки сияющим огнём — всё в печке раскалённой, всё в страсти воспалённой, всё в нежности солёной, сжигаемой вдвоём.
Гудит железо печки, поёт твоё сердечко — и жизнь звенит беспечно, у нас и в холод — зной от печки раскалённой, от страсти воспалённой, он нежности солёной, от вечности со мной.
* * *
Безголос, говорю за молчащих.
И не верую в право своё,
но никто не отнимет несчастья
принимать за удачу старьё.
Как приёмщик утиля, обманщик,
я свистульку и шарик отдам
за живой, умирающий, страшный,
за дворнягу — бездомный диван.
Надо мной все мальчишки смеются
и стратеги торговых рядов,
ну а я за разбитое блюдце
им простить и жестокость готов.
На осколках, обрезках, огрызках -
прогорающей жизни следы…
Говорю — будто дую на искры
чьих-то будней и общей судьбы.
Околдована, окольцована — с телефоном навечно повенчана,
очарована, оцифрована,
оглушённая техникой женщина.
Наклонюсь над твоими девайсами,
зашвырну их с неистовой силою
и скажу:
— Поскорей раздевайся ты,
потому что пока ещё милая!
Какой могучий запах
ударил мягкой лапой
и в ноздри и под дых!
Откуда этот дух?
От печки раскалённой,
от страсти воспалённой,
от нежности солёной
сердцебиений двух.
Горят былые балки,
горят гнилые палки,
сгорают перепалки
сияющим огнём — всё в печке раскалённой,
всё в страсти воспалённой,
всё в нежности солёной,
сжигаемой вдвоём.
Гудит железо печки,
поёт твоё сердечко — и жизнь звенит беспечно,
у нас и в холод — зной
от печки раскалённой,
от страсти воспалённой,
он нежности солёной,
от вечности со мной.