Стих хорош, прежде всего, ритмом. А вот ответ. кажется есть: многие в разные времена считали, что мужская верность и женская — разные вещи, да и само понятие верности появилось относительно поздно. Так вот, не думаю, что Одиссей устоял перед нимфами-нимфоманками, но думаю, что сам, однако, старался вырваться из их рук и считал свое возвращение к Пенелопе достаточным основанием для сознания верности.
Скорее соглашусь с Аней, клише на клише, есть у автора желание писать, есть слог, но своего видения нет. Если ты пишешь сию смертную минуту, как оно сейчас происходит, если время в рассказе не условное, то только маразмом старухи можно объяснить, что она вдруг вспоминает (обычно-то в таких сказах пролетает в глазах перед уходом, а тут она вроде не собирается на погост) всю историю свою — и сама себе ее пересказывает в косвенной прямой речи. Матюшу увидела — и сразу сколько у него детей, Клаву — сколько у нее. И все не образно, как это в человеческой памяти, а перечислительно, будто заметку в райгазету пишет.
Мне кажется, становится все логичнее и логичнее, с упором именно на клуб, а не на выставку разнообразия. Хорошо бы еще денег накопить на менее старомодный дизайн…
Очень легко написано, но о главном. Я бы все-таки не утерпел и занудно написал, чем деду нравилось вареное вымя. А еще есть орфографические мелочи: Неджит и Неджид, шомпанское и т.д.
Я бы хотел привлечь внимание автора к другой строке, прямо отсылающей к Пастернаку: насчет прихлынут к горлу. У БЛ продолжается — и убьют. А пишет он о том же самом, о стихах. Мысли повисли — тоже у классиков было, а вот высплюсь — намного точнее и конкретнее в этой картине. Рад за медузу, тем более, что этому образу посвятил целый рассказ.
Дорогие наши девушки! Не для участия в конкурсе, а для того, чтобы показать, что тема была интересна до песенки Рязанова, ставлю стихотворение, написанное до выхода «Служебного романа» на экраны.
Ветер стукнет — сердце шевельнется, сердце стукнет — не дрожит окно… Как же мало значу я для солнца, как же много — для меня оно!
Дождь упадет — ему глаза закроют подошвы, тени, тополиный пух. А упадет во мне давленье крови — и сразу мир в моих глазах потух.
Прошу погоду объявлять точнее, чтоб мог на завтра предсказать себя. Я манией величия болею: хочу быть независим от дождя.
Да, смена настроений — это признак!.. За скрипом плоти и ее нытьем скрываю я причастность ревматизма к движенью туч, меняющих объем.
Разрешите вмешаться человеку внерелигиозному, да к тому же — со старой журналистской привычкой смотреть в реалии. Вот стихотворение, написанное три с половиной года назад, вошло в мою книгу «Глаз всеобъемлющий», на этом сайте не было. * * * Запись в Книге больших убийств, первый том и страница первая: “Нечестивые истреблены. Смыты волнами, всё расчищено. Велика благодарность праведных.”
Том второй, наверху, в начале: “Занесли благодарность праведным, истребившим общих врагов. Не у тех плясали камней и по-своему жить хотели.”
Снова запись, страница триста, ну а том, допустим, семнадцать: “Мы, как праведные всегда, зачищали огнём нечестивцев, крест творивших двумя перстами.”
Надпись на Книге больших убийств: “… и волос не упадёт...”
Скажу по-простому, по-нашему, по-писательски! Рассуждать отвлеченно о нравственных (как и других человеческих) категориях мне как-то стеснительно. Начинаю примерять к себе и ощущаю привкус лицемерия. Нравственность, тем более в художественном произведении, вещь конкретная, можно всю жизнь говорить о добре, а потом активно поспособствовать злу, даже не желая этого. Наш соратник Улин высказывается, что порнография способствует поднятию тонуса населения и потому — деторождению, кто-то без ума от таких писателей, как Генри Миллер или Чарльз Буковски, а кто-то затыкает ладошками зрачки при малейших милейших намеках. То есть, добро или зло — решает не посыл, а получение! А пишущему остается внимательно следить за собой, у себя-то развитый интеллект должен отличать позыв негативный от позитивного, а уж как это будет воспринято читателем — зависит не только от автора. Мне проще многих: ничего не выдумываю, даже пытаюсь не обобщать сходу, просто пишу о том, что видел и вижу, что это значит для меня. Щекотно это или пресно, волнует ли людей другого поколения — стараюсь не гадать, чтобы ханжество и лицемерие не стали наглядными. А название Литклуба нашего воспринимаю если не с юмором, то — как вызов. А вызов это тоже литературный прием.
Очень рад! Самодостаточности автора, который лукаво не скрывает свою зависимость от русской классической традиции, называя Тургенева и Казакова, который гордо подчеркивает свой получившийся «звездный» образ. Композиционное мастерство — самое сложное у пишущих, здесь оно, преодолевая тактильность образов, которые стараются тащить одеяло на себя, проявляется обдуманно и естественно. Смутили меня лишь некоторые этикеточные определения больших душевных подъемов, да и вообще — изменений состояния духа, в уточнении этих слов есть резерв. Впрочем, это дело автора.
Дорогой Михаил! Дело не в дате, а в том, что вы остаетесь упрямым, спокойным, приносящим добро своими делами. А сегодня — просто повод сказать вам об этом и пожелать умножения сил.
На самом деле мне не слишком интересно разбирать отрывок хотя бы потому, что начинается он с бессмысленной фразы: день утром всегда грядущий. Написано с шаблонами отношений, неточности подчеркнуты другими нашими рецензентами, а главное — не вижу смысла копаться в психологии людей, которые мне не интересны. Поскольку душа человека, об описании которой справедливо заботится Градницын, определяется не столько качеством шоколада или кофе (какое качество может быть в гранулах?) и даже не интимной близостью с человеком, который тебе нравится, а тем, что он вообще видит в жизни. Другой вопрос, что для нашего сайта эта вещь непривычная, что уже хорошо.
Ветер стукнет — сердце шевельнется,
сердце стукнет — не дрожит окно…
Как же мало значу я для солнца,
как же много — для меня оно!
Дождь упадет — ему глаза закроют
подошвы, тени, тополиный пух.
А упадет во мне давленье крови —
и сразу мир в моих глазах потух.
Прошу погоду объявлять точнее,
чтоб мог на завтра предсказать себя.
Я манией величия болею:
хочу быть независим от дождя.
Да, смена настроений — это признак!..
За скрипом плоти и ее нытьем
скрываю я причастность ревматизма
к движенью туч, меняющих объем.
* * *
Запись в Книге больших убийств,
первый том и страница первая:
“Нечестивые истреблены.
Смыты волнами, всё расчищено.
Велика благодарность праведных.”
Том второй, наверху, в начале:
“Занесли благодарность праведным,
истребившим общих врагов.
Не у тех плясали камней
и по-своему жить хотели.”
Снова запись, страница триста,
ну а том, допустим, семнадцать:
“Мы, как праведные всегда,
зачищали огнём нечестивцев,
крест творивших двумя перстами.”
Надпись
на Книге больших убийств:
“… и волос не упадёт...”
* * *
То ли купол, то ли облако рассветное
поманило незаслуженным теплом…
Дармовая доброта. Страннее этого –
меж дыханьем и твореньем перелом.
Говорю: не знает музыки материя,
флейта ветра – на бессмысленных губах,
ну а сам ищу двусмысленное стерео
в куполах, рассветах, облаках.
В тесноте границ ячеистого времени,
где любой живущий – с детства инвалид,
стрекозиное фасеточное зрение
невозможную гармонию творит.
Выше хищника, летящего за пищею,
выше купола, и смысла, и креста
знаю, что когда-нибудь отыщется,
как отец сказал бы, — доброта.