Одно другого не исключает. Но я не случайно приводил примеры других поэтов. Есть же еще и подражание, глубокое, как матрица. Рубцов недаром вступался за Есенина…
Я не упрекаю его в неискренности, не сомневаюсь в его чувствах к другу-поэту, а пытаюсь дать фактическую историческую картинку, исходя из статей того же Кожинова, написанных в то время, при жизни Рубцова. Народная напевность и душевность не обязательно должны противостоять интеллигентности, вниманию к современному меняющемуся миру, как и глубоко интеллигентный поэт, скажем, Тарковский, не обязательно далек от души простого человека.
Спасибо Наталье Бутаковой за то, что обратила внимание на одного из лучших русских поэтов. Однако, хочу сказать, что его судьба была определена не мистическими предначертаниями, а политической возней. Куняев и Кожинов делали из него знамя, как и из другого хорошего поэта, Владимира Соколова, чтобы воевать за свой сталинизм против «оттепели», за «патриархальность» против «прогресса». Они могли как угодно называть свою позицию, но практически это была драка против современности, за какие-то жирные литкуски. А Рубцов, парень, воспитанный в детдоме и на флоте, конечно, не мог оказаться не на нервно-истерической стороне тех, кто его хвалил. Отсюда и загулы, которые испортили ему жизнь. Слава богу, что мой друг, лучший русский поэт современности Иван Жданов, тоже отдавший дань народному недугу, все-таки сохранился и развился, приняв в свою крестьянскую душу все оттенки мирового размышления.
И что? Солженицын — боевой офицер-артиллерист, попавший в лагерь благодаря тем, кто сам под пули не лез. Патриот — иногда и с перебором. Не стоит путать любовь к Родине с любовью к начальству.
Я много на эту тему думал, немного писал. И о Великой Отечественной, и об Афгане, и о Чечне, о Беслане и Абхазии. Главное, чтобы спекуляция на кровных, выношенных чувствах не позволяла жуликам и ворам проворачивать новые войны. Они способны исказить до обратного любые светлые чувства.
Ног у него не было. Зато у звезды его – пять лучей. И воля Прокофия Нектова боли его мощней. Мальчишке понять это трудно, да? Как то, что степь – целина… У золота, даже нагрудного, меньше хлеба цена?
И вдруг по Телеграфному переулку, пропахшему селёдкой и керосином, мимо барака соседского к нам в полуподвал вразвалку шагает дядька, звезда на груди его сильной. Отец о нём пишет очерк и в гости его зазвал, Нектов кулак поставил – солнце рыжЕе пышет, он говорит о хлебе, комбайне – не о ногах. Отец вспоминает пехоту, в блокнот ничего не пишет. А я, глядя под ноги, думаю о протезах, каталках, культях…
Видел: руками — в булыжник ехал дядька другой, из половины нижней только крестец живой. Подшипников крик смертельный я буду потом вспоминать, когда самокат самодельный захочу на щенка сменять, Я думал…
Что ж нынче выдумывать? Был день, золотой, как зерно, и разговоры дымные, и белое в рюмках вино…
Не первая в памяти водка, а первый живой герой – зарубка на жизни короткой. Отец, пощажённый войной.
Дорогой профессор! Рад получить от вас весточку, вдвойне рад — что мы оказались в одной обойме на конкурсе «Созвездие духовности». Село Плоски, изображенное на обложке сборника, ждет вас!
Добрый вечер! Простите, что поздно включаюсь — только сейчас удалось. Молодцы наши женщины, выбравшие безупречный поэтический и человеческий ориентир, который заставляет расти над собой. Прекрасно, что наши балканские друзья ценят такой абсолютно русский питерский талант. Имя Анны Андреевны было одним из маяков для меня еще при ее жизни, ее последних годах, давало надежду, что пустозвонство не всегда будет зваться стихами. И поэтому я с таким волнением работал над пьесой «Бродячая собака», где она, практически, выступает главной героиней. Пьеса длинная, поэтому — простите за ссылку: pisateli-za-dobro.com/brodjachaja-sobaka.html
Ног у него не было.
Зато у звезды его – пять лучей.
И воля
Прокофия Нектова
боли его мощней.
Мальчишке понять это трудно, да?
Как то, что степь – целина…
У золота, даже нагрудного,
меньше хлеба цена?
И вдруг по Телеграфному переулку,
пропахшему селёдкой и керосином,
мимо барака соседского к нам в полуподвал
вразвалку шагает дядька,
звезда на груди его сильной.
Отец о нём пишет очерк и в гости его зазвал,
Нектов кулак поставил – солнце рыжЕе пышет,
он говорит о хлебе, комбайне – не о ногах.
Отец вспоминает пехоту, в блокнот ничего не пишет.
А я, глядя под ноги, думаю
о протезах, каталках, культях…
Видел: руками — в булыжник
ехал дядька другой,
из половины нижней
только крестец живой.
Подшипников крик смертельный
я буду потом вспоминать,
когда самокат самодельный
захочу на щенка сменять,
Я думал…
Что ж нынче выдумывать?
Был день, золотой, как зерно,
и разговоры дымные,
и белое в рюмках вино…
Не первая в памяти водка,
а первый живой герой –
зарубка на жизни короткой.
Отец, пощажённый войной.
80-е годы.